Дедушка-ментор (гет)

— Откуда берутся дети, Эймитч?

Конечно, ну куда же без этого? Из всех великих вопросов бытия — как же без него обойтись?

Она с любопытством глазеет на спящего маленького братца, который примотан к груди их папочки, пока тот готовит ужин. Девчонка сейчас в лесу с Рори, пытается добыть еду для этого самого ужина. Такая вот работящая парочка.

Сам же я тупо бездельничаю, посиживая у них за столом, прихлебывая из моей первой за день и, скорее всего, единственной на сегодня бутылки пива. Посмотрим, как оно нынче пойдет. Последний час я наблюдал за их дочерью, малюющей целую кипу каких-то безумных картинок. В жизни не видал, чтобы маленький ребенок мог так сосредоточиться. Ее пухленькие пальцы крепко держат толстые мелки, которые Эффи прислала ей с поездом на той неделе, и она марает ими страницу с самым серьезным видом. Да они уже наполовину стерлись.

Не дождавшись от меня ответа, она переводит взгляд с Флетчера на меня и недвусмысленно на меня пялится. У девочки трех с половиной лет, по идее, не может быть такого пристального взгляда, но, учитывая, кто такая её мамочка, я не должен так уж сильно удивляться. Думал, я уже заработал иммунитет к таким обжигающим взглядам, но, видимо, он распространяется только на взгляды ее мамы.

— Малыш, светлячок хочет кое-что у тебя спросить, — зову я его, бессовестно снимая с себя ответственность. Я сам этим ни в коем случае не намерен заниматься. Внутренне я оправдываюсь тем, что это не мое дело рассказывать чьи-то детям, откуда берутся дети. Даже не знаю. Наверное, мне все равно пришлось бы, случись что-нибудь с ее родителями. По крайней мере, сейчас они в порядке, хотя могли…

Я это ненавижу.

Я не желаю быть таким незаменимым. Вообще. Хватит с меня детей и ситуаций между жизнью и смертью. Так что мне теперь вообще не обязательно тут находиться.

Малыш прекращает свои занятия, вытирает руки тряпкой, перекинутой у него через плечо, и подходит к столу. Младенец заснул, что с ним частенько бывает, особенно когда он примотан к папочке.

— В чем дело, изюминка?

Даже удивительно, что Хоуп вообще знает свое настоящее имя, учитывая, как много у нее развелось ласкательных прозвищ. Иногда я даже задаюсь вопросом, не подумывал ли малыш назвать ее в честь какой-нибудь выпечки, пока девчонка не зарубила эту идею на корню. Наверное, это и к лучшему. То, что я не потешаюсь над ним прилюдно из-за его собственного имени — одно из моих величайших достижений за последние двадцать с лишним лет.

Малютка заканчивает разрисовывать свои каракули, каляки-маляки, зови, как хочешь, и смотрит на него тем же серьезным взглядом. Я не могу удержаться от того, чтобы не почувствовать укол садистской радости от того, как он отреагирует.

— Откуда берутся дети, папочка?

К чести мальчишки, у него даже не вытянулось лицо, он просто поправляет Флетчера, склоняясь на уровень ее личика.

— Что ты имеешь в виду, Хоуп? — переспрашивает он не менее серьезно.

— Ню, — начинает девчушка, морща носик, — Флетчел сначала был у мамы в животике. У меня тоже в животике будет лебеночек?

— Возможно, когда-нибудь, когда подрастешь, — отвечает малыш, не напрягаясь, и вновь подтверждая свой несравненный дар красноречия, касается ли дело неловких вопросов из уст ребенка или встречи перед камерой с нашим старым приятелем Фликерманом. — Но еще не сейчас. У девочек не бывает детей, пока они не станут взрослыми.

Хороший ответ, думаю я, ведь для нее «взрослый» — это пока любой, кто не ребенок. Остановил поток вопросов, при этом ее не одергивая, и не указывая ей, что нужно делать… Конечно, он не сможет оставить все как есть навечно. Ведь у него все-таки дочка.

— И они должны ждать, пока не выйдут замуж и не станут по-настоящему зрелыми, прежде чем завести детей, — добавляет он с непререкаемым авторитетом. Я киваю в знак согласия, что бы я там про себя ни думал. Во мне все переворачивается от мысли, что когда-нибудь она настолько повзрослеет, что какой-то парень примется ее лапать. После этого мне охота накостылять каждому мальчишке не старше одиннадцати лет в этом Дистрикте — на всякий случай.

Потом я задаюсь вопросом, как я вообще могу об этом думать, ведь я не знаю, будет ли она жива после двенадцати лет.

Конечно, будет, ты, проклятый идиот, говорю я себе уже, наверное, в тысячный раз. Жатвы отменены и никогда больше не состоятся. И она проживет тысячу лет, судя по тому, как все ее лелеют.

Малышка замолкает, и на миг я думаю, что она удовлетворилась ответом своего отца, но потом она смотрит на него в замешательстве, задрав свой носик.

— Но, папочка, кто засунул блатца в мамочкин животик?

Его губы чуть кривит улыбка.

— Я, изюминка.

Обстановка за столом вдруг становится ужасно неловкой, но девочка этого вроде и не замечает. Я делаю большой глоток пива и, не отрываясь, смотрю на младенца, который сопит возле отцовской груди, его маленькие ноздри раздуваются от каждого вдоха. В отличие от сестры он родился лысым, но волосики у него стали расти светленькие и тонкие, как у отца. Выглядит он необычно — он совсем не похож на сестру с ее фарфоровой кожей — он вылитый обитатель Шлака, не считая шевелюры. Может, по цвету кожи он и немножко посветлее матери, и определенно светлее, чем я, но лет двадцать назад в семье торговцев не знали бы куда девать такого вот смуглого блондинистого ребенка.

— И как ты это сделал? — спрашивает Хоуп у отца простодушно, прерывая мои наблюдения.

Он ненадолго умолкает и в задумчивости покусывает губы. На этот раз она его уделала. Не могу дождаться, чтобы послушать, как он теперь выпутается. Не думаю, что у него это выйдет. В конце концов, она ведь отпрыск Китнисс. И может видеть все насквозь, гладкими словами ее не запутаешь.

— Ну, у мамы было яичко, а у папы было семечко, которое мы положили внутрь яичка, — объясняет он. Видел как-то, как он учил ее печь. Тогда он говорил с ней в точности тем же голосом, что и сейчас: «Теперь убедись, что не мешаешь слишком сильно, иначе мука будет… Да, это слишком сильно, изюминка».

Секс — это как выпечка, но для взрослых и по обоюдному согласию.

— Нет, ну как, папочка? — она настаивает, как если бы была непроходимо тупой.

Он глядит на меня, и впервые я наблюдаю в его глазах намек на панику. Я снова целиком отдаюсь поглощению своего пива. Пусть уж справляется с этим сам. Поди объясни все про секс трехлетней малышке…

— Очень осторожно, сладкая, — звучит его ответ.

— И мамочке это понвавилось? — дочь смотрит на него подозрительно, мол, не морочит ли он ее.

Я давлюсь пивом и извергаю его на свою единственную чистую рубашку, и она вертит головой, чтобы взглянуть, что там со мной такое, слегка пораженная. Затем она морщит носик от крепкого солодового духа и поворачивается обратно к своему папочке.

— Мне бы хотелось так думать, — ухмыляется малыш. Я пялюсь на его самодовольное лицо. Она-то не поймет, конечно, но я-то чертовски точно — да.

Передняя дверь открывается к нашему с ним огромному облегчению, так как малышка отвлечется теперь от вопроса, откуда берутся дети.

— Мамочка! Мамочка! — выкрикивает она, вприпрыжку скача к своей маме.

Девчонка выглядит усталой, но довольной: на поясе она несет трех белок, а на плече — набитый чем-то ранец. Наверно, там поздние ягоды или клубни стрелолиста, вкуса которых я, кстати, на дух не выношу. Она раскачивает Хоуп на руках и чмокает ее в нос.

— Привет, гусенок. Как ты провела день с папой и Хэймитчем?

— Я лисовала нашу семью и лисовала гусей, и лисовала оленя и щеночка и всяких лазных звелей!

— Лазных звелей, да? Очень хочу поскорей на них взглянуть.

Но Хоуп еще не закончила, и она продолжает в большой гордостью в голосе:

— И я лисовала цветочек, и папочка рассказал мне пло свое семечко у тебя в животике, и как оно тебе понлавилось!

Малыш и я одновременно съеживаемся от ужаса. Не знаю даже, чего меня-то так скрутило. Она ведь точно не моя чертова жена. Может, после двух совместно проведенных десятилетий у меня возникло с мальчишкой чувство солидарности. Особенно, когда дело доходит до таких вот скользких ситуаций. Но я все-таки рад, что не я буду сегодня на его месте, когда детишки заснут.

— О, он так сказал, да? — девчонка поднимает брови. — Ладно, думаю, мы с твои папочкой должны будем попозже кой о чем потолковать. О том, что мне так нравятся.

— Ты мне нлавишься, мама, — Хоуп прижимается к ее груди.

— И я тебя люблю, гусенок, — улыбается Китнисс, целуя ее в макушку.

Младенец, наверное, заметив, что его папа неожиданно разволновался, закапризничал, и девчонка спускает дочку с рук. Хоуп бежит обратно к столу и опять принимается рисовать. Пит выпутывает сына из нагрудной переноски и, застенчиво улыбаясь, передает его жене.

— Иди-ка сюда, малыш, — говорит она ерзающему карапузу, напрочь воротя от мужа нос. — Могу поспорить, ты проголодался.

— Он сейчас поспал часок, — вьется вокруг нее Пит, пытаясь ее умаслить. — Совсем не плакал. Ты теперь можешь почаще от него уходить, если захочешь, даже пока он грудной.

Ее прежнее раздражение от этих слов слегка рассеивается.

— Ты уверен, что это на нем не сказалось? Я не хочу бросать его надолго. С Хоуп я так не поступала.

— Китнисс, с ним все хорошо. Он все время был у моей груди. Я его искупал, попел вместе с Хоуп ему песенки…

Я трясу головой.

— Удивительно, как он вообще после этого выжил.

— Эймич сказал папе, что он поет как стая сумасечих кошек, — добавляет Хоуп, желая помочь.

— Да, так я и сказал, светлячок, — соглашаюсь я.

— Мне нвавятся кошки.

Малыш ухмыляется.

Девчонка присаживается за стол и принимается там что-то мудрить со своей рубашкой, чтобы покормить младенца, толком не заголяясь, что, надо сказать, я высоко ценю. Я понимаю, что кормежка — дело житейское, и ей нужно доставать грудь, где и когда придется, но и у меня есть право на это лишний раз не глядеть, а если уж приходится — не скрывать своего дискомфорта. Она, конечно, это знает, и порой специально занимается этим при мне, чтобы я лишний раз поежился. Хоуп же напротив, процесс кормления так завораживает, что она даже отрывается от рисования.

— Я выйду замуз за Эймича, когда выласту, — объявляет она, слегка подумав.

Из кухни доносится лающий смех малыша и звук упавшей сковородки.

— Я для тебя слегка староват, светлячок, — ворчу я себе под нос в смешанных чувствах. Это так мило. Даже очаровательно. Но это очарование отдает такой горечью, что сердце разрывается на кусочки, чтобы снова срастись обратно. Трудно переживать такое в присутствии других себе подобных.

Она выглядит озадаченной.

— Тогда я выйду за Ника и за Альдера.

— Сразу за обоих? — забавляется ее мать, поглаживая младенца по спинке. Тот так оглушительно срыгивает, что мне прекрасно слышно даже на другом конце стола.

Хоуп кивает:

— Они зе лучшие друсья, так что за обоих.

— Не думаю, что Алдер захочет жениться, — бурчу я.

Китнисс ухмыляется и обращает лукавые глаза на мужа.

— А как насчет Джаспера, гусенок? Он тоже не старый.

В кухне малыш роняет еще одну сковороду, но теперь уже не смеется. Он стреляет глазами в сторону жены, а та его демонстративно игнорирует, крутя в пальцах кудряшки Флетчера и улыбаясь про себя. Да она скорее умрет, чем допустит, чтобы ее дочь выскочила замуж за кого ни попадя, но сейчас ей нужно просто кое с кем поквитаться.

— Мне не нлавится Джаспер, мама. Он пвохой мальчишка.

Малыш яростно кивает, бормоча что-то себе под нос.

Слегка подумав, она продолжает:

— Джунипер хорошая. Я женюсь на ней, как Делли на Джулии. И мы будем лазать весь день по делевьям.

— Валяй, если захочешь, — улыбается Китнисс. Я задаюсь вопросом, с кем еще может закрутить наша малышка, и стараюсь не думать об Эффи, о нормальности, и обо всех «жили-они-долго-и-счастливо» в этом смысле.

— Изюминка, тебе ведь вообще не обязательно выходить за кого-то замуж! — из кухни появляется ее отец и подхватывает ее на руки. — Ты можешь просто навсегда остаться моей девочкой, да?

— Ты такой гвупенький, папочка, — хихикает она.

— Может я и глупенький, но ты все равно моя дочурка, — он раскачивает ее вверх и вниз и щекочет ей животик, а она беспомощно визжит от восторга. В конце концов, они принимаются с гиканьем гоняться друг за другом по кухне, спотыкаясь и беззаботно хохоча, а Китнисс посматривает на них из-за стола и хихикает.

Мне впору тоже испытать восторг или хотя бы легкое злорадство. Ведь я помню, как переживал малыш, пока Китнисс была беременна, что не сможет бегать и играть с ребенком из-за своей ноги. Я уверял его, что он идиот, и что любой, кто умудрился так резво скакать на Играх, как довелось ему, способен погоняться за какими-то там детьми, и, конечно, я был совершенно прав.

Но вместо этого у меня в голове крутится только: «Этой милой малышке ни за что не победить на Играх».

И, когда я допиваю свое пиво, я просто тихо ухожу.

* * *

На ужин я приканчиваю полную бутыль белого ликера, а когда звонит телефон, на него не реагирую.

Рано утром я просыпаюсь с чувством, что кто-то пытается расколотить мне черепушку отбойным молотком. Но оказывается, что это просто стучат в переднюю дверь — негромко, но настойчиво. Не успеваю я разлепить губы и проорать, чтобы все катились к черту, как чувствую, что мне в рот будто ваты натолкали. Так что его мне бы лучше закрыть. Убедившись, что стук не прекращается, я соскребаю себя с пола, тащусь к двери и распахиваю ее с диким ревом:

— Какого черта вам тут нужно?

Но за дверью я не вижу никого.

Ну, пока не опускаю глаза.

Передо мной Хоуп, одетая в пижаму и с одеялом в ручонках, она явно испугана и вот-вот заплачет. Я вздрагиваю и пытаюсь прийти в себя. Я уже не пьян, но голова раскалывается с ужасного похмелья, так что даже ровно стоять, не говоря уже о «ясно мыслить», для меня почти что непосильная задача.

— Папочка болен, — икает она. — Я испугалась, Эймитч…

— А где твоя мама, светлячок? Она бы не разрешила тебя разгуливать вот так одной.

— Она гвустная. Папочка сказал, что маме нузно поспать, но потом Флетчер все пвакал, и папочка упал… и вот он болен, Эймитч…

Не говоря больше не слова, и хватаю ее и бегу через двор. Кажется, глаза у меня сейчас выскочат из орбит, но я не обращаю на это внимания. Малыша я нахожу лежащим на полу, а его сына — тихонько плачущим в своей корзинке на столе. Я беру Флетчера на руки, и он тут же принимается тыкаться в меня личиком. Он голоден, но с этим, очевидно, я ничего не могу поделать. У Пита не случалось такого приступа уже года два, но горячий лобик и заложенный носик ребенка вполне красноречиво объясняют — в чем же на сей раз дело.

— Давай найдем твою маму, светлячок.

Я беру девочку за руку, и мы поднимается наверх. Но Хоуп вновь и вновь мне повторяет:

— Нет, Эймитч! Маме сегодня надо спать. Это важно. Папочка сказал.

Она отчаянно вырывается от меня всю дорогу, пытаясь изо всех сил выкрутить свою ладонь. И, в конце концов, мне и ее приходится взять на руки.

Когда я дохожу до двери в спальню, мне уже не до нежностей — я даже не прикасаюсь к дверной ручке, а просто выбиваю ногой дверной косяк вместе с защелкой. Да мне начхать, как она там расстроена, ей придется немедленно подняться, чтобы покормить своего приболевшего сына и успокоить испуганную дочь.

— Вставай, Китнисс, — говорю я мрачно, и она медленно садится на кровати, глядя на меня как на чужого. Младенец заходится плачем, и это ее немного встряхивает. Она тянется и берет его на руки, чтобы дать ему грудь, но вид у нее все еще как у покойницы. Пока он сосет, к ней очень медленно, мало-помалу возвращается жизнь. Я стою в двух шагах и клокочу от злости: на нее — за ее состояние, на себя — за то, что был настолько пьян, что малютке пришлось стучаться ко мне целую вечность, когда ее папа распростерся на полу.

— Ребенок болен, — говорю я Китнисс. — Так что, черт побери, поднимайся и позаботься о нем.

Я кладу Хоуп на постель и заглядываю ей в глаза.

— Светлячок, ты должна убедиться, что твоя мамочка поднимется с этой кровати — что бы там ни говорил до этого твой папа. Ты меня поняла? А мне нужно сейчас позаботится о твоем папочке. Но ты не давай ей обратно заснуть, хорошо? Ты одна в этом доме сейчас не болеешь…

Она кивает и льнет к матери, не сводя с нее зоркого взгляда.

Я тоже еще раз смотрю на Китнисс, чтобы убедится, что она действительно намерена встряхнуться. Но вижу лишь, как по ее лицу текут невероятно обильные слезы, а трехлетняя малышка пытается ее успокоить.

— Мне тоже ужасно паршиво, солнышко, — заявляю я грубовато, прикрывая за собой дверь. Впрочем, закрыть полностью ее не выходит, я ведь вышиб ее ногой. Кому-то придется тут все починить.

Когда я возвращаюсь вниз и добираюсь до малыша, он заходится от стонов на полу, пытаясь медленно приподняться.

— Мне нужно привести врача, — бормочет он. — Хэймитч, нам нужен врач.

— Успокойся, мальчик, — говорю я ему. — Китнисс его уже кормит. У него просто температура. С ним все будет хорошо.

И вдруг я взлетаю над полом и оказываюсь крепко прижат к стене. Никому, ни единому человеку за все последние лет сорок пять не удавалось так быстро одержать надо мной верх. Но прямо сейчас малыш вряд ли остается человеком. Его взгляд невероятно темен — из-за расширенных зрачков не видно даже цвета глаз — а дышит он так тяжко и прерывисто, что на себя он больше не похож.

— Приведи. Врача. Для. Моего. Сына, — рычит он. И каждое слово сопровождает рывок, который плющит меня о стену. К концу фразы меня уже почти выворачивает, а сердце грозится выпрыгнуть из груди. Я бы отдал год жизни, чтоб повернуть время вспять и так сильно вчера не напиваться.

— Я не смогу этого сделать, пока ты меня не опустишь, малыш, — сипло отвечаю я ему. Мне кажется, он сломал мне пару ребер. Но сразу он меня не отпускает, а со всей дури бросает меня на пол и скалится мне в лицо, как зверь. Однажды такое с ним уже было — лет двадцать назад, когда Китнисс не вернулась из лесу. Трудный тогда выдался денек, и, честно говоря, живи у меня внутри монстр, я бы тоже тогда его выпустил. Но сейчас-то все иначе. Хоть я и не эксперт по детям, но даже я знаю, что сопливый нос и легкий жар не самые тревожные на свете вещи. Особенно для того, кто сам однажды чуть не загнулся от ран и лихорадки.

— Иди, — выталкивает он меня за дверь, и мне стоит больших усилий не навернуться и не рассадить себе лицо.

— Нет.

Мне приходится пригнуться и предпринять обманный маневр, когда его кулак устремляется в мою сторону. Силу отдачи я использую, чтобы застать его врасплох и скрутить, сам удивляясь, что я еще способен на такое.

— Пит! — выкрикиваю я его имя, пытаясь его усмирить. Это, видимо, действует, потому что его зрачки хоть немного, но сужаются.

— Младенец в порядке, малыш. Тебе нужно остыть. Иначе Хоуп услышит, как ты тут все крушишь.

— Хоуп? Китнисс? Где они? — спрашивает он очень отстраненно.

— Она проснулась. Кормит вашего сына. У которого небольшой жар. Хоуп ведь тоже болела. Все хорошо.

— Я не могу его потерять, хватит с меня потерь, — бормочет он, качаясь взад и вперед и глядя куда-то в пространство.

Я тяжело вздыхаю.

— Я знаю, малыш, знаю. Ты его не потеряешь. А малютка не лишится братика. И лет через пяток они устроят здесь такой тарарам, что ты и сам не обрадуешься…

И тут он теряет сознание. Я не могу рисковать, оставляя его на свободе. Кто знает, каким он очнется? Может, он и не собирается никого убивать, но раж, в который он впадает в заботе о сыне, ничем не лучше. Если его опять сейчас скрутит, для меня дело может кончиться проломленным черепом. А приведи я ему доктора, который ему честно скажет, что ребенок вне опасности, тот запросто может уйти со сломанной рукой. Не хочу я и того, чтобы кто-то посторонний сюда являлся и делал выводы, какие никчемные они родители, потому что это не так. И каждому в Дистрикте это известно.

Впрочем, я мало склонен доверять нашему Дистрикту, да и людям вообще. Может, потому что уже стар… Я привык справляться сам.

Не знаю, откуда у меня берутся силы, и как мне удается вытерпеть жгучую боль в груди, но я дотаскиваю малыша до кресла, хватаю в шкафу веревку, специально приготовленную на такой случай, и привязываю его конечности к ножкам и подлокотникам. Не так чтобы очень крепко. Если он захочет от нее освободиться, очнувшись в адекватном состоянии, это не составит ему труда. Если же он очнется полубезумным, она вполне его удержит.

Я шарю по всем полкам, буфетам и шкафам в поисках лекарства от жара, но ничего не нахожу. Поднимаюсь наверх и стучусь в хозяйскую спальню, прежде чем войти. Девчонка держит в руках младенца, а Хоуп прижалась к ее боку. Дети тихонько плачут, а Китнисс выглядит так, как будто вот-вот развалится на части. Но все-таки она им тихонько поет и гладит обоих по голове.

— Где у тебя жаропонижающее, солнышко? — спрашиваю я.

Она мотает головой.

— Мы дали последнюю таблетку Хоуп на прошлой неделе, а потом аптекарь не работал, заболел, — она пытается встать с кровати, но я ее жестом останавливаю.

— Как он там? — ее голос тоненький и хрупкий. — Мы слышали, как он кричал.

Хоуп начинает рыдать от этих воспоминаний и тем тревожит малыша. Его капризные хныки превращаются в полноценный рев.

— Он просто беспокоится о сыне, вот и все, — отмечаю я туманно. — Он придет в себя. Но вам с детьми пока лучше посидеть здесь.

Малышка отрывается от матери и бежит ко мне, обхватывая меня за ногу:

— Эймитч, я хочу увидеть папочку!

Я сажусь возле нее на корточки, зашипев от ужалившей мои ребра боли.

— Я же говорил тебе, светлячок. Тебе надо сейчас позаботиться о маме. Мне нужен здесь, наверху, кто-то очень смелый. Кто-то, кто не убежит.

На кровати Китнисс сдавленно стонет от боли. Я все еще испытываю к ней отвращение. Но, если честно, это лишь оттого, что не меньшее отвращение я испытываю и к себе. Будь я сегодня трезв, возможно, ничего бы такого не случилось. Останься я с ними вчера вечером подольше, я бы заметил, что она начинает впадать в уныние, и, возможно, смог бы ей помочь. Но я упился, потому что я жалкий трус и не могу справиться с тем, что неотступно меня преследует.

Когда я беру телефонную трубку под лестницей, малыш все еще в отключке. К счастью, на столике у аппарата находится список полезных номеров. Наизусть же я знаю только номер Эффи, а она вряд ли чем сможет мне сейчас помочь из Капитолия.

Сегодня часть меня ненавидит ее за отсутствие слегка больше обычного.

— Вик Хоторн, — произносит он в нос, буквально после полутора гудков.

— Мне нужно одно лекарство.

Он досадливо кашляет.

— Хэймитч, да будет тебе известно, я высококвалифицированный фармацевт-исследователь, а не местный аптекарь. Тебе стоит протрезветь и прогуляться пять минут до города. Теперь, если ты меня извинишь, у меня есть неотложные дела и…

— У Флетчера поднялся жар, Вик.

— Дай мне где-то четверть часа.

И слышатся короткие гудки

Малыш все еще без сознания распростерся в кресле, а у меня сейчас не хватит решимости растормошить девчонку. Я позволяю себе опуститься на диван, осторожно ощупываю ребра, чтобы понять, перелом это или просто ушиб. Черт его знает, как тут отличишь, но я не собираюсь переться за этим к лекарю. Ненавижу докторов и все эти их «Мистер Эбернати, нагрузка на сердце от потребления алкоголя и повышенного стресса может скоро привести к катастрофическим последствиям, если вы срочно не измените свой образ жизни».

Кому нужна вся эта ахинея? Я делаю то, что делаю, просто чтобы окончательно не спятить, и жить иначе не могу.

Но сегодняшний день ярко высветил опасную черту, которую я переступил. Ведь есть же малютка, а теперь еще и младенец, жизнь которых от меня теперь отчасти зависит, раз уж именно я присматриваю за их родителями. Ведь именно я нахожусь тут поблизости в любое время дня и ночи, и я тут лишь один такой. То есть время от времени приезжает девчонкина мать, но эти визиты всегда какие-то странные, все от них впадают в невыносимую печаль. Даже я сам. Я в такие моменты стараюсь держаться подальше. Просто не знаю, что можно сказать женщине, которая сбежала, оставив дочь на мое попечение, не важно уж, по каким там весомым причинам.

Хэйзелл тоже теперь редко бывает в Двенадцатом с тех пор, как Пози отправилась учиться в пединститут в Капитолии. Вот уж чего не ожидал от девчонки из Шлака, так это такой страсти к путешествиям, как у нее. Прямо сейчас они в Седьмом, с Джоанной и своей внучкой. Судя по всему, Джаспер настолько вышел из-под родительского контроля, что Гейл решился взять недельный отпуск и потащить младшего сына в лес, чтобы там повыбить из него дурь. Уж не знаю, что там пятилетний мальчишка может почерпнуть в походной жизни, но, полагаю, не лишним будет и это испробовать. Алдер же опять торчит у нас в Двенадцатом все лето, и изучает что-то на фабрике у своего дяди.

Вот уж кого Гейлу стоило бы затащить в лес.

Чем дольше я сижу на диване, тем хуже себя ведет моя голова. Я так ужасно хочу выпить, что едва могу это вынести. От все возрастающего отвращения к себе выстоять в этой борьбе мне становится еще сложнее. Я уже так подставил сегодня Хоуп, что куда же дальше?

Я кусаю себя за щеку и заставляю себя переключиться на что-то еще, но единственная мысль, которая лезет в голову — как раз та, от которой мне больше всего хотелось бы укрыться. Я знаю, почему малыш так трясется над Флетчером, почему так беспокоится из-за его болезни. Дело не в том, что он любит его больше, чем Хоуп, вовсе нет, просто женщины в жизни Пита Мелларка всегда могли сами о себе неплохо позаботиться.

Ему не дает покоя память о двух погибших братьях, именно сейчас, когда брат появился у его дочери.

Уж мне-то это хорошо известно.

Ведь эти ублюдки лишили меня и Кольма… Ему было всего семь. Черт возьми, всего-то семь. Он так радовался тому, что я вернулся. Ему не было дела до денег, до лишней еды, до всего остального. Он просто хотел, чтобы я вернулся. Но они его отняли, хотя он, со своими кривыми зубами и задатками вундеркинда был, наверное, самым безобидным существом на всем белом свете. И он был практически слеп после того, как переболел корью за год до моей роковой Жатвы.

Они не дали им чистой и легкой смерти. Они порубили его в куски, порубили их всех троих, а потом запихнули в дом Тэнси и представили все дело так, как будто бы они погибли в огне. Но я повидал достаточно смертей, чтобы знать, как все случилось. И все в Дистрикте это подозревали после того, как закончилась моя Квартальная Бойня.

Моя мать. Мой слепой маленький брат. Моя девушка.

И мой нерожденный ребенок. Маленький кусочек плоти, о котором я даже не подозревал, пока капитолийский следователь не отозвал меня в сторонку и участливо не пожал мое плечо. Тэнси мне так и не сказала, а я… я думал, она просто отъелась маленько, потому что у нас появилось столько еды, и чтобы прилично выглядеть на всех этих интервью. Он выжидал, этот ублюдок. Ждал, чтобы убить их после моего возвращения домой. Чтобы я узнал, что она беременна. Как знать…

Я был молод и толком не был готов стать отцом, но я был при этом обеспечен, так что вполне себе подходил с этой точки зрения на роль родителя — поболее, чем любой другой во всем Дистрикте. Мы бы справились, Тэнси и я. Я мог бы вырастить его достойным человеком и, кто знает, может быть, лишь может быть, затеял бы восстание на много лет раньше… Или, если бы она не захотела ребенка… Я бы понял. Но ее убили из-за меня, и я уже никогда не узнаю. Я даже не узнаю, почему же я не знал…

Почему, черт возьми, она мне не сказала?

Мне нужно срочно выпить, если я не хочу в итоге вскрыть себе вены в попытке все забыть.

Стук в дверь встряхивает меня, и я бреду на нетвердых ногах, чтобы отпереть и впустить Вика. Прежде чем распахнуть дверь, я делаю глубокий вдох и стараюсь выкинуть из головы все, что в ней пронеслось за минувший час.

Вик явился не один, а вместе с племянником. Ни один из них в спешке не успел снять лабораторный халат. Неподалеку припаркована помесь велосипеда с мотороллером, которую Вик соорудил лет десять назад по окончании школы, и которую упорно продолжает использовать. Наверное, они оба прикатили на ней.

Это вполне очевидно.

Алдер еще больше вымахал, и над его верхней губой виднеется намек на темную поросль, которой еще не касалось лезвие бритвы. Он выглядит… взволнованным, что для него весьма необычно. Прежде чем Вик даже успевает открыть рот, он уже врывается в дом.

— У Пита был приступ, так ведь? Я хочу на это взглянуть! Я видел записи, но, думаю, они не сравнятся с реальной картиной, — он потирает руки, и глаза его сверкают, как будто он собирается принять участие в одном из самых увлекательных приключений, которые возможны в жизни.

На этот раз я так ошеломлен, что теряю дар речи. Первым приходит в себя Вик.

— ДА ЧТО, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, С ТОБОЙ НЕ ТАК, АЛДЕР? — он умудряется шипеть и вопить одновременно, явно готовый отхлестать племянника по лицу в приступе невиданного гнева.

Я и не подозревал, что Вик Хоторн вообще способен так разозлиться.

— Ты говорил, что хочешь пойти со мной, чтобы помочь, — продолжает Вик, снимая очки и потирая переносицу. — А глазеть на то, как мучается мой дорогой друг — совсем другое дело. Да если бы я даже заподозрил, чего ты намерян… Я понимаю, что ты часто испытываешь вовсе не те эмоции, что все остальные, но если ты не научишься хотя бы внешне вести себя по-человечески, никто тебя и близко не подпустит к своим проблемам, не говоря уже о том, чтобы позволить тебе их решать, чего ты сам так страстно хочешь.

Коротышка выглядит смущенным.

— Но, дядя, если мы не увидим течение приступа, как же мы сможем оказать ему действенную помощь?

Вик ерошит себе волосы, от чего они становятся торчком, и тяжело вздыхает.

— Алдер, боюсь, это вообще не в наших силах…

— Что ты такое говоришь! Нет ничего невозможного для двух столь выдающихся умов Панема. Не думай, что я не изучал результаты твоего теста на интеллект. Они нашлись в специальном файле в нашей школьной базе данных. Могли бы и понадежнее защитить ее от взлома, потому что вскрыть ее оказалось раз плюнуть.

У Вика отвисает челюсть.

— Я просто пытаюсь тебе втолковать, дядя, что хотя остальные, может, и отчаялись вылечить Пита — но мы-то с тобой даже не пробовали этого делать.

Я захожусь от смеха, несмотря на все, чем порадовало меня прошедшее утро. Ничего не могу с собой поделать. Этот пацан так умеет загнуть, что не разогнешь…

Его дядя не обращает на меня ни малейшего внимания.

— Ты когда-нибудь читал результаты исследования Доктора Аплетхорп? Она — один из самых блестящих неврологов в стране, у нее за плечами годы практики и исследования медицинских данных по этому вопросу. Это вовсе не то, что химик-фармацевт и тринадцатилетний подросток могут поставить под сомнение.

— Но мой отец… — парень умолкает.

Глаза его дяди теплеют, и я постепенно тоже начинаю отстраняться от ситуации. Хотел бы я покончить со всем этим одним махом, ведь мне нужно получить это чертово лекарство. Но я не могу просто грубо их прервать и потребовать его мне выдать, ведь обычно парнишке вообще не свойственно выражение хоть каких-то чувств

— Так что твой отец?

Мальчишка тяжело вздыхает.

— Он считает, что я должен совершить что-то важное. Что я слишком умен, чтобы только постоянно вылетать из школ и торчать у всех костью в горле. И я знаю, как много значат для него Мелларки. Так что, если бы я смог исправить то, что с Питом…

— Никто не сможет исправить то, что со мной, — произносит усталый голос позади меня, — даже ты, Алдер. Но, будь это в принципе возможно, на вас двоих была бы вся надежда…

Я резко оборачиваюсь. И вижу малыша, который сейчас уже больше похож на себя. Он уже распутал веревки.

— Хэймитч, ты явно подзабыл, как следует вязать узлы, — слегка усмехается он.

Вик достает из своего кожаного рюкзачка три флакона с лекарствами и протягивает их нам.

— По Дистрикту сейчас гуляет инфекция верхних дыхательных путей. Мне уже пару недель назад приносили образцы для опытов. Просто простуда, ничего серьезного, но это поможет снять у ребенка симптомы. Я мог бы более пристально его поизучать, но если нет других симптомов кроме лихорадки и соплей из носа…

Однако все в этой комнате в курсе, что больше всего беспокоиться следует сейчас отнюдь не о ребенке.

— Спасибо, Вик. Ты молодец, что так быстро сюда примчался. И тебе спасибо, Алдер. Но если вы меня извините, я должен сейчас срочно дать это Флетчеру, — малыш благодарно пожимает им руки.

Дядя и племянник Хоторны откланиваются, и я иду провожать их на крыльцо, но мальчишка меня останавливает и тащит обратно.

— Я кому-нибудь навредил? — шепчет он в ужасе.

В ответ мои ребра нещадно ноют.

— Нет, малыш. Все в порядке. Ступай наверх и позаботься о своей чертовой семье.

И я ставлю жирную точку, закрывая за собой дверь, и не рассчитывая, что он меня поймет.

* * *

На столе выстроилась батарея из бутылок белого ликера, а рядом с ними лежит мой нож. Телефон трезвонил сегодня раз десять, но я ни разу к нему не подошел. Эффи, должно быть, готова меня убить за то, что я ее динамлю уже два дня подряд.

Наверное, она злится на меня даже больше, чем злюсь на себя я сам.

Я сметаю нож со стола, и он со стуком катится по полу. Кого я дурачу? Да будь я из тех, кто способен наложить на себя руки или даже считай я это удачным решением, я бы сделал это еще лет сорок назад. Но ступить на этот путь, когда все остальные уже мертвы, — это ведь просто трусость. А мне хотелось бы думать, что я кто угодно, но все же не трус.

Но даже при том, что я не самоубийца, я не могу избавиться от воспоминаний об огне, взметнувшемся до самого неба. О том, как плакала мама, когда я вернулся с Арены. О том, как ладошка Кольма недоверчиво ощупала мое лицо. О том, как я, приехав домой, впервые снова обнял Тэнзи. Может быть, именно в тот вечер я умудрился все еще больше испортить.

Я подставил их, стремясь всех обвести вокруг пальца. Я допустил, чтобы их убили, и теперь они покидают меня только, когда я напиваюсь до бесчувствия. А это случается все реже и реже, ведь я стараюсь оставаться достаточно трезвым, чтобы быть хорошим… кем бы я, черт побери, ни был для этих вот детей.

Победить невозможно. Спрятаться от этого нельзя. Я не могу оставаться трезвым, но напившись я их подставляю. В жизни не чувствовал себя таким разгромленным. Нет Капитолия. Нет Тринадцатого. Нет никого, кроме меня самог? — жалкого, ничтожного человека, неспособного жить так, как свойственно нормальным людям.

И как же я раньше умудрялся тащиться по жизни, не заморачиваясь на этот чертов счет?

Будь оно все проклято.

Бутылки расставлены на столе.

— Сейчас ты прольешься прямо мне в рот, обожжешь пищевод и согреешь живот, — бормочу я, вынимая пробку и поднося бутылку к губам.

— Эймитч, — хлопает входная дверь.

Прежде чем я успеваю сделать даже глоток, она уже крепко обнимает мои колени. Бутылка выскальзывает у меня из рук и разбивается об пол. Я быстро ее поднимаю, стремясь удержать девочку подальше от беспорядка на полу, и тут я замечаю у нее в руках нечто такое, от чего едва не роняю нас обоих в лужу из разлитой выпивки вперемешку с битым стеклом.

— Я налисовала всю нашу семью, — говорит мне малышка. И показывает свое творение.

Там есть солнце. Их дом, и множество других мелких деталей, которые мне в жизни все не разобрать. Справа нарисован кто-то весьма основательный, чья голова очень похожа на одуванчик — желтый и взъерошенный. Он держит на руках крошечную сосиску с такой же одуванчиковой головой. Рядом с ними еще одна небольшая фигурка с двумя темными линиями по обе стороны от почти что лысой головы. Она сжимает руку (а может, ногу?) фигуры повыше, у которой от головы отходит одна темная линия вместо двух. А потом, в самом конце, видна очень округлая темноволосая фигура, которая держит короткую коричневую палку, а вокруг нее множество странных белых объектов в оранжевыми точками внизу. Думаю, что это гуси.

И я.

Портрет ее семьи.

Китнисс входит следом за дочерью и очень пристально на меня смотрит. Она шагает по кухне, под ее ботинками скрипит битое стекло, и потом она делает такое, чего я уж никак от нее не ожидал — ни сейчас, ни миллионы лет спустя.

— Спасибо тебе, — бормочет она и тянется меня обнять, — …старый пьяница.

Я вытягиваю ногу и со всей силы пинаю ею стол.

Бутылки белого ликера победно разлетаются об пол как праздничный салют.