Дедушка-ментор (гет)

— Почему бы ей просто не поспать? — вот первые слова, которые я слышу сегодня за день. Во всяком случае, не считая тех, что я сам бормочу себе под нос, занимаясь гусями. Вообще-то я постоянно теперь бормочу — волей-неволей я все-таки с годами превращаюсь в старого брюзгу. Гуси мне нравятся. Они как люди. Но не такие назойливые.

А это говорит мне мальчишка, который без сил припадает к стене моего дома, а выглядит он сейчас до отвращения похожим на того измученного парня, которого только что вытащили из тюрьмы. Под глазами у него темные мешки, а сами глаза — как у маньяка.

Обычно он все время пребывает в абсолютной уверенности, что он самый везучий человек на свете, постоянно хвастает этим направо и налево. Так что только нешуточный стресс мог заставить его произнести что-то хотя бы отдаленно похожее на жалобу. Но я знаю, в чем там у них дело с этим ребенком — я круглыми сутками слышу через двор ее плач, и как девчонка в отчаянии мычит от усталости, когда плач вдруг раздается в четыре утра. Это уже насколько стало обыденным, что я должен был бы посмеяться над ним, впрочем, как и над любым другим олухом, достаточно больным на голову, чтобы завести ребенка. Вместо этого по моей шее и спине разливается нехорошее ощущение от сводящей их судороги. Я вовсе не хочу видеть его таким. Больше никогда.

И что, на его взгляд, я могу знать о такой проблеме?

— Ну, учитывая мои обширные познания в выращивании цветов жизни, могу тебе сказать, что, черт возьми, не имею ни малейшего понятия, — говорю я, кидая на съедение жирным птицам остатки заплесневелого хлеба. Не самое изысканное лакомство для них, но, кажется, оно им все равно нравится. Гусаки почти выклевывают друг другу глаза, пытаясь заполучить хоть что-то, хотя они и так изрядно перекормлены.

М-да. Они точно как люди.

Парень, кажется, не понимает намека и скрючивается у стены моего дома.

— Я не знаю, что еще можно сделать. Мы уже совсем в кроватку ее класть перестали, но толку никакого. Вчера вечером после ужина я целую вечность качал ее, думал, она угомонится. Но она просто... — он вцепился себе в волосы так, будто бы собирается их выдрать, и я знаю, что дело серьезное, ведь он так не делал уже лет шестнадцать, — отказывается спать. Мы укладываем ее, она плачет. Мы берем ее к себе в постель, она плачет. Она даже играть не может, она слишком устала, но она не засыпает. Никто и минутки не в состоянии вздремнуть. Вчера Китнисс предложила дать ей снотворного.

Я пожимаю плечами. Однажды ведь ей этот номер удался на славу. Ему ли не знать...

У меня тоже есть идея, хотя, возможно, сработает она не мгновенно. Я хватаю его за плечи и заталкиваю в свой дом. Теперь, когда Хейзелл вернулась в Двенадцатый, тут наконец чисто. Я не знаю, зачем она продолжает приходить сюда и убираться. У них с Пози отдельное жилище и денег больше, чем они могут потратить, да и как минимум двое из ее ребят присылают ей кое-что каждую неделю. Даже если бы они не делали этого, наш лесной отшельник мог бы запросто сам одной левой прокормить и их, и половину Дистрикта. Но уборка, которой она занимается в моем доме, заставляет окружающих думать, что во всех остальных смыслах за мной не нужно так сильно приглядывать, так что я пускаю все на самотек, а они не трогают меня.

Малыш так вымотан, что не спорит, даже не спрашивает, что я делаю, просто стоит, прислонившись к столу, и пялится в пустоту. Я открываю сокровенный шкафчик, и вот они, передо мной: переливающиеся словно самоцветы, десять бутылок качественнейшего ликера, которые вчера мне прислала Эффи — вместе с выражением сожаления о том, что она не может приехать. Эти чудесные напитки из ячменя, кукурузы, сахарного тростника, ягод можжевельника, винограда и любых других продуктов, в результате брожения которых образуется спирт, должны были скрасить мое одиночество. Что само по себе неплохо. Лучший вариант, пожалуй. Одиночество почти всегда лучший вариант.

Я беру бутылку виски, вытаскиваю пробку и останавливаюсь. Этот виски очень хорош. Великолепен. Такой я пью, когда хочу остаться более-менее трезвым и насладиться его букетом, или уж напиться по полной, ведь ничто не погружает в забытье лучше, чем это. Этот виски так и проскальзывает внутрь, когда его пьешь, а на вкус он как дым от горящего полена. Для того, что я предлагаю, сойдет любое другое пойло. Она и разницы-то не почувствует. Она ведь всего лишь младенец.

Но я переливаю треть именно из этой бутылки в отдельную емкость.

— Дай ей это, — говорю я, со стуком поставив её перед ним.

Этот звук приводит его в чувство, и, чтобы не упасть на пол, ему приходится схватиться за стол.

Туповато на меня посмотрев и слегка дернувшись, он спрашивает:

— Ты хочешь, чтобы я дал спиртного своей годовалой дочери?

— Да, подлей этого в ее бутылочку, и она заснет как миленькая, — начиная я глумиться. — Да шутка. Но я же тебе не трепанацию черепа сделать ей предлагаю. Помажь ей этим десны. У нее просто зубки режутся.

Он странно смотрит на меня, наверное, из-за недосыпа. Или пытается понять, как я об этом узнал. Я не видал ее уже почти что две недели. Она, наверное, набрала с тех пор грамм триста веса. Эффи спрашивает о ней каждый день, но я выдумываю. Я бы соврал, если бы сказал, что не хочу знать. Но, я... не могу. Просто не в состоянии.

Одиночество почти всегда лучший вариант.

Я возвращаюсь за бутылкой, подумав, что мы с младенцем оба могли бы сегодня насладиться всеми прелестями этого напитка, но мои трясущиеся руки не могут удержать бутылку, и она разбивается об пол с ужасающим звоном. Секунду я смотрю себе под ноги в ярости, а когда оборачиваюсь, вижу мальчишку лежащим на полу. Проклинаю себя за неуклюжесть и за то, что напугал его, когда он в таком состоянии.

Ведь обращаться с Питом Мелларком нужно по правилам. И два главных из них: важно, чтобы он спал достаточно, и никогда, ни за что, нельзя давать ему выпивать. Видимо, мозг в этих двух состояниях работает схожим образом, и от недосыпа, равно как и от алкоголя, с ним может приключиться приступ. Но вряд ли младенец учитывает такие обстоятельства. Малышка Хоуп нарушала первое правило много дней подряд.

Это был только вопрос времени. Хотя бы его накрыло здесь.

Обнадеживает — если можно употребить такое слово — то, что это первый полномасштабный приступ за последние, даже не знаю, может быть, три года. Чаще всего он просто сжимает спинку стула и отстаивается так, будто на якоре, пока шторм тяжких воспоминаний не рассеивается. Более жесткие, изменяющие сознание приступы теперь совсем редки, чаще случаются приступы в мягкой форме. Но я ненавижу наблюдать за ними даже больше, чем за сильными. При сильном приступе он просто становится иной личностью, хоть и изрядно жестокой и безумной… Но когда она временно одерживает верх, наш малыш, обычно самый внятный и взвешенный человек изо всех, кого я знавал, несет околесицу и катается по полу. Они его сканировали. Его разум в такие моменты борется с навязанными ему мыслями и побеждает, полагаю, потому что никто не может пострадать, когда он просто распростерся по полу. Добрый Доктор Аплетхорп несколько раз пыталась впечатлить меня — и еще несколько придурков, что готовы были слушать — тем, как «поразительно спокоен и устойчив» его мозг, особенно в таких ситуациях.

Но меня это не волнует, даже пиши он во время приступов сонеты. Все равно в таком состоянии он по большей части похож на животное, и становиться тому свидетелем — преотвратно.

Хотя пока я не могу реально его видеть — он свалился под стол — зато я слышу звуки падающих стульев, которые принимают на себя основной удар его атаки, когда он катается и бьется между них. Шум, который он издает, просто ужасен. Я радуюсь, что девчонки сейчас нет рядом, чтобы их услышать, и я не вижу отпечатка чувства вины на ее лице. Она ненавидит такие моменты не меньше, чем я сам, и умудряется приписать себе ответственность за них, хотя именно я в свое время допустил, чтобы он был захвачен. В такие моменты помочь ничем нельзя — разве что вырубить его, что бессмысленно с тех пор, как он не представляет угрозы — можно только смотреть и чувствовать, что ты и пальцем не можешь пошевелить, чтобы облегчить его участь.

К такому чувству я, увы, привычен, хотя и счастлив признать, что все меньше и меньше испытываю его в последний десяток лет.

Те полторы минуты, что его треплет в конвульсиях, кажутся мне вечностью, но, в конце концов, все прекращается. Я обегаю стол, чтобы проверить, что с ним. Он валяется в прострации на спине, без сознания, такой же вдребезги разбитый и опустошенный, как та злосчастная бутылка виски. Странно сказать, но я не так уж волнуюсь о последствиях припадка. Его нос кровоточит, но других заметных повреждений нет. По крайней мере, физических. Уж и не знаю, в каком он состоянии будет, когда придет в себя. Пусть уж лучше пока отдыхает в отключке.

Емкость на столе волшебным образом не пострадала, и я пристально смотрю на нее добрую минуту. Остальная часть моего лучшего виски безвозвратно утрачена, а после только что увиденного, этого мне едва хватит, чтобы помочь пережить остаток дня. Тряхнув головой, я оставлю виски нетронутым и устремляюсь к прочим своим алкогольным запасам — за самым дешевым ликером. Бутылка откупорена, и ее горлышко уже у самых моих губ, когда мальчишка начинает шевелиться. Он довольно быстро снова полностью приходит в себя. А это большой прогресс в сравнении с тем, что бывало поначалу. Но он не исцелился полностью. И не исцелится уже никогда.

— Ребенок! Китнисс? — выкликает он полным отчаяния, ломким голосом и снова врезается в стулья, пытаясь подняться. Хотя все его близкие в полном порядке, от его паники у меня в кишках что-то противно крутит. Приходить в себя, трясясь каждый раз от ужаса — такого врагу не пожелаешь. Ну, разве что, тем проклятым выродкам, которые это с ним сотворили — но они, я уверен, уже давно мертвы.

— Она в порядке, малыш, — откликаюсь я из-за стола. — Здесь никого, кроме меня, старого идиота, который разбил бутылку и напугал тебя. Прости меня за это, — я бы мог подойти к нему и помочь подняться, но не думаю, что это хорошая идея. Не потому, что он может причинить мне вред. Просто я не хочу ранить его гордость еще больше, она и так у него пострадала. Конечно, сразу его это не заденет. Но через полминуты — непременно.

Он неуверенно встает на ноги и вытирает нос обратной стороной ладони. Да и стоит он, пошатываясь, и, как я и предсказывал, секунд через тридцать на его лице отражается такое презрение к себе, что я не могу на это смотреть. Я молчу, давая ему время восстановиться, и он его принимает, делает глубокие вдохи и неразборчиво бормочет себе под нос.

— Тебе нужно поспать, — говорю я в итоге самым нейтральным голосом, каким только могу, ставя на стол бутылку ликера с глухим стуком. Сейчас для него не время.

Могу себе представить, каким подонком он себя чувствует, зная, что я прав, и что он должен оставить свою вымотанную жену в одиночку ухаживать за ребенком, чтобы он сам мог вздремнуть. Но, если он не отдохнет, новый приступ неизбежен, раз уж один случился. Устойчив или нет его мозг, уже не важно, если он измочален, как сейчас. Я могу только строить предположения. Он не был в таком изношенном состоянии уж очень давно, насколько я могу помнить.

— Я не могу спать, когда она плачет, — его шепот больше похож на хрип, самоуничижение в нем так и сквозит. — Я не могу спать, если любая из них плачет.

Он думает, что не может быть хорошим отцом, потому что, что бы он ни делал, это все равно пребудет с ним. С ним — единственным из нас, кого не одолевают демоны, кроме того, которого в него насильно подселили.

Я беру в руки емкость с бесценным виски.

— Так сделай то, что я тебе велел, малыш. И она уснет. Или просто прими одну из своих седативных пилюль. Она тебя вырубит, даже если у тебя станут щипцами вытягивать ногти.

Он открывает рот, будто собирается что-то спросить, и я подозреваю, что он, скорее всего, забыл, о чем мы говорили перед приступом. Но я не хочу подавать вида. Хотя он знает, что я догадался. Так что я пускаюсь в объяснения:

— Это обезболит десны. Она перестанет страдать и сможет уснуть. Много не нужно.

Последнюю фразу я мог бы и не говорить, потому что он слегка улыбается, когда забирает у меня емкость. Я дал ему наверняка больше, чем нужно младенцу. Перестраховался.

— Она хочет тебя видеть, — бормочет он хрипло.

— Она даже не знает, кто я такой, — я снова сгребаю рукой свою бутылку. Если уж мы заговорили об этом, нужна смазка. Мне придется выпить.

От этого он улыбается еще шире.

— Ох, мы оба в курсе, что знает. Она пытается уползти через заднюю дверь, стоит мне ее открыть, и мы думаем, что она…

— Это все гуси, — перебиваю я его, потому что я знаю, о чем они думают, и сам об этом думать не желаю. — Дело не во мне. Дети меня не любят. В отличие от старых добрых гусей…

Он мотает головой и вздрагивает от этого движения:

— Гуси ужасные создания, Хэймитч. Все это знают, кроме вас двоих. Но вы с нею чем-то так похожи…

Я прикусываю себе щеку и хлопаю бутылкой по столу.

— Ну, я подумываю пригласить ее к себе полюбоваться на старые кадры с Квартальной Бойни, когда мы оба с ней упьемся, — говорю я так жестко и категорично, что это застаёт его врасплох. Вместо того чтобы спорить, он направляется к двери.

— Если это, — трясет он емкостью, — не сработает, я непременно сюда вернусь ночевать. И приму пилюлю, если станет хуже.

Не то, чтобы я ждал этого с нетерпением, но я хмыкаю в знак согласия, и он закрывает за собой дверь. Я не собираюсь отсылать его к Хоторнам. Хэйзелл с ним бы справилась, но вот Пози — единственный человек, который пережил бомбардировку и сумел остаться при этом почти нормальным — требует к себе бережного отношения. Не стоит делать ее дом прибежищем человека, хронически страдающего расстройством личности.

Я уже в третий раз собираюсь, наконец, отхлебнуть из бутылки, когда слышу стук в дверь, которая едва закрылась за Питом. Это не может быть малыш. Он никогда не стучится. Да и никто из этой парочки. И я сам-то стал стучаться к ним только после того, как наткнулся на них на лестнице, когда они собирались… в общем, даже выпивка не поможет мне это забыть. Хэйзелл не придет убираться раньше, чем через два дня, и у нас не есть негласное правило, что мы не наносим друг другу визитов вежливости. Сложно смотреть лишний раз в глаза женщине, которая регулярно затаскивает твою пьяную задницу в лохань и отскребает после тебя со стен блевотину. Так что я бы очень удивился, увидав ее.

Обнаружить же на пороге ее дочь стало для меня еще большим сюрпризом.

Сейчас ей двадцать, и я бы вам солгал, сказав, что она не красавица. Помню, какими были ее родители до того, как погиб Джаспер, а его жена от тяжкой работы превратилась в измочаленную тряпку. Когда-то не было в Дистрикте более красивой пары. Тот факт, что я вообще это заметил, говорит уже сам за себя, потому что те годы были для меня одними из самых тяжелых. Боль от моих потерь была еще ужасно свежей, а тело — вполне себе молодо, чтобы я мог влить в себя достаточное количество алкоголя, чтобы забыть про все и вся в любую минуту бодрствования. Но даже сквозь этот морок, я замечал, как оба они сияли на фоне серости нашего Шлака, каждый раз, как приходил в Котел. В отличие от Гейла и Рори, Пози больше пошла в отца, чем в мать (понятия не имею, в кого пошел Вик), но это и не важно — потому что мне не стыдно отметить, что у отца ее было очень приятное лицо.

Но вообще-то я не спец по конкурсам красоты, так что я понятия не имею, что ей понадобилось возле моей двери.

— Питу и Китнисс нужна наша помощь, — спокойно заявляет она тоном, каким обычно просят у соседа одолжить стакан сахару. Ну, у какого-то другого соседа. Уж точно не у меня. Полагаю, я мог бы одолжить ей стакан бренди или рома, если бы ей понадобилось испечь пирог. Но я передумываю предлагать ей этого, когда вижу решительно скрещенные на груди руки и подпрыгивающий на макушке конский хвост. Вообще-то мы оба живем по соседству с одним из самых одаренных пекарей страны. Вот уж кого есть все, что только может понадобиться.

— Им нужна нянька, детка, — пожимаю я плечами. — Можешь пойти и понянчиться. Не знаю, причем тут я.

Довольно удивительно, что она не закатывает глаза.

— Я уже ходила. И мама тоже. Китнисс говорит, что ребенок слишком расстроен, что она не может никому ее доверить в таком состоянии. Но я видела Пита, и смотреть на него больно. Она и сама не намного лучше. Так что им нужна помощь.

Когда она произносит слово «помощь», она наклоняет голову вперед, и смысл ее слов ясен.

— Ты думаешь, что я должен присмотреть за ребенком? — ухмыляюсь я. — Да я ни черта в детях не смыслю. И как ты хочешь, чтобы я убеждал их оставить со мной ребенка на всю ночь?

Она хмурится, и сразу становится ясно, как сильно на нее в свое время повлияло общение с Китнисс.

— Не делай из меня идиотку, Хэймитч. До недавнего времени я наблюдала тебя там каждый божий день. Могу поспорить, она плачет, потому что тебя нет рядом.

— Да у нее зубы режутся, вот и все.

Ее гримаса становится злорадной.

— И как же ты об этом узнал, коль ни черта в детях не смыслишь?

— Она вовсе не нуждается в обществе старого пьяницы, — бормочу я, вовсе не обрадованный тем, что мне собирается поручить эта девочка.

Даже не спросив разрешения, она входит внутрь дома, будто сама себя пригласила.

— Так вот почему ты перестал там бывать? Потому что она может подхватить от тебя алкоголизм? — ее хвостик подлетает, когда она оборачивается, и хлопает меня по лицу. — Знаешь что? Даже не отвечай. Сейчас мы готовы накормить их легким ужином и отправить в постель, но это значит, что ты должен взять на ночь ребенка. Только тебе они доверяют настолько, что позволят это сделать.

Я киваю на гору осколков и лужу выпивки на полу.

— Это похоже на подходящую обстановку для ползающего ребенка?

— Я-то думала, что ты обратишь внимание на то, что моя бабушка потрудилась обезопасить этот дом для ребенка еще полгода назад, — неожиданно доносится со стороны входной двери. — Ты ведь должен был бы замечать такие вещи? Я думал, ты все же умнее.

Я поворачиваю голову и вижу мальчишку — длинного, одиннадцатилетнего и до ужаса похожего на Джоанну Мэйсон — он застыл, пялясь на меня своими жуткими кошачьими широко расставленными глазами.

— Думаю, ты ошибался, коротышка. Тебя это бесит?

— Заткнись, Хэймитч, — вмешивается Пози, и потом добавляет в качестве финального замечания. — А ты, Алдер, постарайся быть милым. Тебе же об этом не устают твердить все консультанты.

— Они идиоты, — фыркает он. — Их подходы очень сомнительны, а методы просто глупы. Как будто если держать меня подальше от единственной вещи в жизни, которая хоть отчасти кажется мне стимулирующей, это может помочь мне «исправиться» и сделает меня более привлекательным в их глазах, — он утыкается подбородком в шею и слегка затихает.

— Опять выгнали из школы? — хмыкаю я. Вместо ответа парень сердито вскидывает на меня глаза и смотрит сквозь упавшие на них буйные каштановые локоны.

Пози берет его за подбородок, чтобы приподнять его лицо.

— Ответь ему, Алдер, — велит она. — Он задал тебе справедливый вопрос.

— Он надо мной насмехается, — бормочет парень. Может он и умен, как его дядя, но, может, даже и умнее, ведь он так не похож на Вика. Тот, хоть и бесконечно противный, но все-таки всегда спешит помочь, а этот, похоже, только и делает, что выдает бесконечную череду безразличных суждений, которые в девяти случаях из десяти можно назвать лишь гадкими. В остальное же время он просто невыносим, как его мамаша в самые плохие свои дни. На всем белом свете ему, похоже, откровенно симпатичны только сама Джоанна, Битти и Ник Одэйр, и при этом он отнюдь не «мил» даже ни с кем из них. Последнее особенно странно, учитывая тот шарм, должно быть, генетический, которым обладает сын Энни, которого можно было бы назвать самым дружелюбным мальчишкой в мире. Китнисс и Пит, и остальные члены семьи Алдера заслуживают лишь его снисходительного одобрения и умеренной лояльности. Остальные же для него просто случайные прохожие. И ему всего одиннадцать.

Не знаю, куда это, в конце концов, его заведет. Может, он таким и родился. Парни в семье Хоторн все слегка с приветом, в них странным образом сочетаются мозги и страстность натуры — своего рода готовый рецепт в равной степени для героизма и трагедии. Но для Гейла быть в центре всеобщего внимания в масштабах всей страны, да еще столько лет подряд, означает, что он невольно вовлек во все это всю свою семью. Я видел, что слава делает с людьми. Это никогда не выглядит приятно, даже когда неминуемая смерть не замешана. Расти в такой атмосфере ребенку одной из последних оставшихся в живых Победителей и молодого, привлекательного и любимого массами Министра Обороны, определенно было нелегко. Для близнецов все должно пройти более гладко. Теперь Гейл уже не такая яркая звезда, какой был во времена своей работы в правительстве, а слава Джоанны постепенно стала блекнуть после старта нового бойцовского реалити-шоу: хотя уже и не смертельного, зато чисто женского и полностью на добровольных началах. Война закончилась уже так давно, что людей вроде бы стали меньше занимать «герои», если они еще вообще существуют.

Но для меня вопрос так не стоит. Даже если бы его имя вытащили на первой же Жатве, Алдер Хоторн мог бы победить на Играх. Стал бы самым молодым победителем за всю историю. Он достаточно умен, и я знаю, что родители научили его навыкам выживания. Он даже больше, чем достаточно умен. У него есть то же качество, что и у Джоанны — способность распознавать людей и подстраиваться под них в зависимости от того, что ему самому от них нужно. Она ведь так и победила. Так что нам еще очень повезло, что, как и его мамаше, ему больше нравится строить из себя по жизни чертового умника.

И, наверное, уже в тысячный раз мне приходится напоминать себе, что Игр больше не существует. И этому парнишке придется в любом случае поработать над тем, чтобы втиснуть свою выдающуюся индивидуальность в рамки нашего бренного мира, как приходится делать всем остальным.

Его тётя рассыпается в фальшивом сочувствии в ответ на его жалобы:

— Ну, ты сам только что насмехался над ним, так что, скажу тебе, все справедливо.

Но и это не действует, он по-прежнему просто на меня таращится, так что она объясняет сама:

— Алдер сказал одной из своих учительниц, что она глупа.

— Пожалуйста, не надо приписывать мне слова, которых я не говорил, тётя Пози, — вставляет мальчик. — Я сказал ей, что она совершенно неэффективно расходует свое рабочее время, основывая свои педагогические задачи на самых элементарных постулатах психологии образования.

Зная, как он умен, очень странно выслушивать, как он заботится о таких сводящих скулы от уныния формулировках.

— И…? — Пози скрестила руки на груди.

Легчайший намек на улыбку появляется в уголках мальчишеских губ:

— Потом я сказал ей, что она тупа, как пробка. Так что теперь меня сослали в Двенадцатый Дистрикт аж до конца лета, как раз когда Битти затеял что-то интересное в своей лаборатории. Заместо этого мне придется помогать дяде Рори. Отец сказал, что это сделает из меня мужчину, но для меня все это просто скука смертная. Да и Ник не уверен, что сможет в этом году приехать, так что нет мне утешения.

— Рассмотри в этом смысле алкоголь, — я поднимаю свою бутылку, все еще мной не опробованную. — Отличное утешение…

Острую боль от удара, которым Пози наградила мою руку, вполне компенсировало удовольствие от вида ее перекошенного лица.

— Он не просто обзывался. Он создал вообще все мыслимые проблемы.

Ну, конечно, создал. Умный скучающий мальчик. А чего они ожидали? Я однажды чуть не спалил Котел в свое время. Да, бывали прежде денечки….

— Вскрытие их жалкого шаблонного стандартизированного теста и раздача ключа к ответам еще не «создание всех мыслимых проблем». Что за учеба в подобных обстоятельствах. Да я сделал администрации большое одолжение, обратив на это их внимание. В любом случае, это была моя попытка подольстится к одноклассникам. Все вокруг твердят, что мне нужны друзья, а так как обычными средствами общения мне их завести не удается, этот эксперимент казался делом стоящим.

— И это сработало? — спрашивает Пози явно с умыслом.

Он слегка морщится, и я могу предположить, что он не в восторге от того, что его экспериментальные методы подвергают сомнению.

— Не… не особенно. Видимо, невозможно снискать чью-либо дружбу подобным образом. Но мне вряд ли вообще нужны все эти сентиментальные привязанности. Смотри, до чего подобная линия поведения довела отца и дядю Рори.

Этот пацан умеет быть под дых почище своей матушки.

Пози тяжко сглатывает, и заметно, что этот удар выбил ее из колеи.

— Алдер, твой отец один из самых влиятельных людей в стране. И твой дядя занимается тем, что он любит… это полностью его выбор. Они не так уж плохо устроились… — нетвердо пытается сказать она.

— У отца нет друзей кроме мамы, и он вырабатывается до полного изнеможения почти каждый день. Единственный, с кем он хочет разговаривать — это Битти. Он так убивается, пытаясь искупить свою вину за ситуацию, в которой он толком-то и не был виноват, что забывает быть хорошим отцом и мужем. Если бы он смог посмотреть на все это рационально…

Его тирада обрывается, когда Пози залепляет ему увесистую пощечину. Я проглатываю смех, увидев выражение шока не его лице.

— Твой отец — это единственный отец, которого я знала в жизни, и он был очень хорошим. А ты просто невыносимый, высокомерный маленький выродок.

Не думаю, что я видел когда-нибудь эту девочку в таком гневе. Раздраженной, может быть, даже возмущенной. Но это настоящая пылающая ярость. Если раньше она явно хотела ему помочь, то теперь она готова порвать его на куски. В этот миг она ему не тетя. Она ему скорее старшая сестра. Что не так уж далеко от истины, учитывая разницу в возрасте.

— Уймитесь, вы оба, — я провожу бутылкой между ними невидимую черту, чтобы не дать им сцепиться. — Или, по крайней мере, устраивайте это подальше от моего дома. Только мне разрешено тут все крушить.

Но мальчик не собирается молчать. В его голосе слышна странная уязвимость; пусть он и гений, но ведь он и все еще ребенок, страстно жаждущий отцовского участия. А отец, даже отчаянно его любя, никогда полностью не прекращает смотреться в свою пропасть безысходности. И тому, что мальчик говорит дальше, пусть он и заблуждается, это придает особый горький смысл.

— Единственная причина, по которой мой отец винит себя — то, что погибла Примроуз Эвердин!

В следующий миг в воздухе повисают сразу все пятнадцать лет вины, и вины не только Гейла. Вряд ли мальчик сможет понять, что Прим не была единственной причиной… Она стала главным ядовитым украшением на этом горьком торте, но отнюдь не единственным. Ему не понять — что это такое — отправлять детей на смерть или чувствовать себя ответственным за уничтожение хотя бы одного, не говоря уже о многих. Надеюсь, он никогда этого и не поймет.

— Объясни ей, Эбернати. Объясни ей, каково это стараться не поддерживать больше, чем необходимо, эмоциональных связей? — он потирает красное пятно на щеке и таращится с ненавистью.

Я подаюсь назад.

— Почему я должен это делать, парень?

— Может, потому, что ты совершенно очевидно и сам так себя ставишь?

Мои глаза сужаются.

— Смотри у меня, коротышка, — все это очень быстро превращается из болезненного в просто невыносимое.

— Передо мной можешь не притворяться. Да любой с минимальными навыками наблюдения такое бы заметил. В последний раз, когда я здесь был, ты наглядеться на мог на ребенка Мелларков. Теперь ты здесь сидишь, один, с разбитой бутылкой на полу. И это в то время, как твои суррогатные дети почти сошли с ума от недосыпа. И это не совпадение, что это произошло как раз в то время, когда у человеческих детей развиваются новые навыки, такие как речь и…

Прежде чем я понимаю, что я делаю, бутылка уже покидает мою руку и летит через всю комнату. Когда она достигает дальней стены, она не разлетается, а просто ударяется о нее с глухим стуком и потом вращается на полу, разливая повсюду ликер.

— Убирайтесь ко всем чертям. Вы оба.

Мне не приходится просить их дважды.

Стоит им уйти, я беру телефон и дрожащими пальцами тыкаю по кнопкам. Не знаю, в чем тут уж дело — в дурацких технологиях, или в том, что я так измотан. Пока я набираю номер, я делаю большой глоток из винной бутылки. Все это должно меня успокоить.

— Я лгал, — говорю я еще до того, как она успевает поздороваться.

Звук у нее там, как будто она куда-то движется, может, идет по холлу, судя по эху от цоканья ее каблучков, которое я слышу.

— Хэймитч, я на самом деле и не ждала, что ты можешь переехать в Капитолий, когда посылала тебе этот виски.

— Не об этом, принцесса, — я сжимаю зубы и цоканье прекращается. — Я о ребенке. Я в последнее время ее не видел. Не знаю, как она там подросла. Просто кормил тебя баснями в последние две недели.

На этот раз ей в самом деле нечего мне сказать.

— П-почему? — все, что она в состоянии выдавить. Она кажется абсолютно сбитой с толку. Не знаю, как ей и ответить, так что некоторое время молчу.

Она заговаривает снова уже в легком раздражении.

— Хэймитч, я не смогу помочь тебе, если не узнаю, что происходит.

— Ничего не происходит, — рычу я.

— Ты трезв, — констатирует она, как будто это очень убедительный аргумент.

— И что из того?

— Ох, прекрати. Ты даже не выпивал много, могу поручиться. Когда в последний раз у тебя кончался ликер? Ты вообще заметил, что я стала посылать тебе меньше? — думаю, я не заметил, но она права. В последний год, даже сам того не сознавая, я сократил свое потребление алкоголя, может быть, вполовину. До самого недавнего времени я обычно не пил весь день до вечера, так как Китнисс не хотела мне давать ребенка на руки, если в моем выхлопе был хотя бы намек на алкоголь.

— Я бывал трезвым и раньше.

Она вздыхает.

— Когда речь шла о жизни или смерти, или когда алкоголь был недоступен, конечно, ты бывал. Но не как сейчас. Не так чтобы это вошло в привычку на продолжительное время.

— И что?

— Хэймитч, ты не оставался трезвым ради меня.

Я знаю, что Эффи не стала бы играть на моем чувстве вины. Она не может, и я никогда не мог. Мы просто говорим то, что должны, и живем с последствиями этого. Так что я знаю, что это не прелюдия к началу некой баталии, но невольно я отвечаю с горечью.

— Ага, ну, я тоже не слышал, чтобы ты добровольно покинула Капитолий ради меня, принцесса, — стоит словам вылететь, я тут же о них жалею и прикусываю язык, ведь это так мелочно и глупо, и мы оба были слишком сломлены, чтобы решиться на это.

— Нет, не слышал, — вздыхает она, не заглатывая наживку, — но я не это имела ввиду.

Я чертовски хорошо знаю, что именно она имела ввиду. Не так уж странно, полагаю, что мы, в конце концов, стали понимать друг друга с полуслова. Но не по той причине, которую можно было бы предположить. Просто нам обоим нужно многое забыть. И мы оба прибегли к довольно ужасным способам сделать это.

— Я не могу поддавать и видеться с ребенком в одно и то же время.

— И чем больше ты ее видишь, тем больше тебе хочется поддать, — говорит старая добрая Эффи.

— В общем-то, да.

Она вздыхает.

— Всякий раз, как я уезжаю из Двенадцатого, мне нужно следующие дня три посидеть на таблетках, прежде чем мне хватает мужества окончательно отряхнуться от них.

Я не спрашиваю почему. Слишком много причин.

— И нет ничего, что могло бы меня сдержать, — продолжает она. — Есть, конечно, вещи, которые мне желанны. И те, которые мне нужны. Но ни одна из них не побуждает меня бросить. Если бы нашлась хоть одна, за которую я бы могла ухватится, я бы никогда ее уже не отпустила…

— Она не сможет оставаться младенцем. Однажды она вырастет. Я знаю, что Игры закончились. Я знаю. Но это не отменяет того, что я бы предпочел, чтобы ее вообще не было, чем сознавал бы, что однажды ей стукнет двенадцать.

— Позволь мне защитить ее со своей стороны, — пытается она меня успокоить. Я знаю, она пытается. Все-таки она Глава департамента социальной защиты детей и все такое. Как будто «департаменты» в самом деле могут что-то поделать.

— А если тебе не удастся?

Она вздыхает.

— Никто из нас не может быть в полной безопасности, сладкий. Но, я думаю, она защищена надежнее, чем кто-либо еще.

— Сентиментальная фигня, — бормочу я.

Она переключается на свой бодрый голос а-ля День Жатвы и, полагаю, улыбается.

— Возможно, это именно то, что всем нам так нужно, а?

— Я буду где-нибудь поблизости, — бормочу я, — и не называй меня «сладким».

— Передавай им от меня привет! — говорит она громко за миг до того, как я вешаю трубку.

Я скатываюсь на диван и начинаю пялиться на бутылку вина. В ней как раз достаточно, чтобы вырубить меня на ночь. Это будет легко.

Никогда не мог преуспеть в легких делах.

Хэйзелл отворяет мне дверь, когда я стучусь, но удивленной не выглядит.

— Алдер просто не понимает, — все, что она говорит. В ее голосе слышится извинение, но не очень глубокое.

— Это не его вина, — пожимаю я плечами. — Рад, что у него нет на это причины. Однако для твоего парня это не так уж и здорово.

— Они с этим разберутся, в конце концов. Джоанна их заставит, — вот и все. Она отнюдь не разговорчива. И это славно. Хотелось бы, чтобы кругом было побольше таких, как она.

Пози подглядывает за нами из гостиной. Она выглядит слегка напуганной, будто я пришел сюда, чтобы разбить еще бутылок.

— А вы не должны сейчас готовить? — спрашиваю я. И сразу после этого она испаряется из комнаты.

Девчонке двадцать. Пора бы ей уже научиться к своим годам ходить спокойно, а не бегать.

Я трезв. Полностью трезв. Один глоток вина — это все, что было у меня во рту за целый день. Я и не думаю пить больше. Поэтому я поднимаю руку и стучу в дверь.

Пит открывает, и на руках него мельтешащий ребенок. Темные локоны торчат в разные стороны, а глаза так сильно блестят от слез, что напоминают маленькие драгоценные озерца. Но потом она видит меня, и глаза у нее загораются.

— АМИШ! — щебечет она, протянув ко мне ручки.

— Привет, светлячок.

Я слышу, как на кухне Китнисс пытается перекричать шум перепалки, которую устроили там Пози и Алдер, пока убирались.

— Это все сделала она?

Улыбка на лице мальчишки такая широкая, что мне охота его вырубить.

— Да, это сделала она. Никаких сомнений.

Он наклоняется, и вот уже маленькие пухлые ладошки протянулись и обхватили меня. Я беру ее на руки. Она счастливо подпрыгивает, вновь и вновь повторяя мое имя и хватая меня за уши. И это так же пугающе, как и две недели назад, когда она произнесла его в первый раз. Девчонка выходит с кухни и берет мальчишку за руку.

— Идите спать, — бормочу я. — Я забираю ее на ночь. Сам справлюсь. Я знаю, где что лежит.

Так, как будто ей это приказали, Хоуп начинает суетиться и играть с моим воротником. Китнисс состроила гримасу, как будто собирается поспорить, но потом сама себя остановила и обвила руками своего мужа. Он целует ее в макушку. Оба они смотрят на меня благодарно, но ничего не говорят. Они лучше знают.

— Ты был прав,— ухмыляется мальчишка, когда они приникают друг к другу в полном изнеможении. — Ее первым словом было в самом деле «Хэймитч».

* * *

Следующим утром я просыпаюсь с первым проблеском зари, в руке у меня больше нет ножа. Я сплю в своей кровати, что само по себе такая редкость, что кровать можно скорее назвать эффиной: я навещаю её только тогда, когда в ней спит она. Но сейчас я знаю, что ее здесь нет, потому что пахнет вовсе не ею. А потом я обнаруживаю, что я свернулся вокруг маленького гнездышка из подушек.

Заглянув в него, я вижу Хоуп, которая умудрилась прекрасно проспать всю ночь напролет. Потребовалось только немножко виски на десны и дюжина книжек с картинками — их мне удавалось держать в тайне ото всех много месяцев. Она сонно хихикает над чем-то в моей комнате. Поворачиваюсь туда, куда она глядит, и вижу, как девчонка наклоняет камеру, а мальчишка строит своей дочери уморительные рожи, чтобы заставить ее смеяться.

— Ну, должны ли мы отослать это Плутарху? — спрашивает он. — Он умолял нас о фотографиях.

Я смотрю на ребенка.

— Только попробуйте. Мы их за это распотрошим и сбежим в лес, да, светлячок?

И она хихикает еще громче.