Обратная сторона луны (джен)

Гарольд глазам своим не поверил, увидев их в подворотне. То, как они целовались, не оставляло ни малейших сомнений в том, в каких они были отношениях… как? Как она могла?! Слава о Скабиоре шла по всему Лютному — и если она так… с ним… значит… значит… значит, она просто шлюха! Да нет — за что он так шлюх, те честно себе на кусок хлеба в поте лица зарабатывают и вряд ли так уж любят своё занятие, а она просто подстилка, потаскуха она, вот кто! Он сжал свой вонючий мешок так, что чуть не оторвал горловину, а потом отшвырнул со злостью.

Это мать, которую он зашёл проведать сегодня, велела ему вынести накопившийся за день в лавке мусор за дверь — пусть стоит в ожидании мусорщика, который забирал свой отвратительный груз каждый вечер со всех подворотен Лютного и платил за него серебром. Он и вынес: дошёл до бака, принадлежавшего рыбной лавке и вонявшего на всю округу — и хотел было уже оставить мешки и уйти, когда внезапно увидел их — и услышал это её тошнотворное «Ты обещал показать мне, как замедлять мальчиков». У него в глазах потемнело и зазвенело в ушах — он так и замер столбом. А потом, когда сперва она аппарировала, а затем и Скабиор быстро ушёл куда-то, пнул несколько раз мусор в бессильной ярости и со всей силы ударил кулаком в стену — и боль от удара слегка успокоила и отрезвила его. Кажется, у него из глаз даже брызнули слёзы — от боли и ярости…

— Куда опять запропал? — окликнула его мать. — Мерлин, да что же это такое — вышел до баков и опять его нет…

— Иду! — крикнул он, ещё раз пнув с размаху ни в чём не повинный мешок.

— Помог бы лучше матери полы вымыть, — вздохнула та, едва он вошёл, — измучилась я уже вся…

— Давай вымою, — кивнул он — и под ошарашенным взглядом матери, сказавшей это скорей для проформы, потому что никогда прежде Гарольд на такое не соглашался, полагая подобные заботы исключительно женским делом — молча взял ведро, тряпку и, зачаровав её, принялся сосредоточенно ей управлять. Его этому научила миссис Керк — в первый же день его пребывания в их доме в качестве ученика, ибо ежедневное мытьё полов в магазине и в мастерской стало его обязанностью.

Он мыл — и, поглядывая искоса на мать, думал, что у той никогда в жизни никого, кроме его отца, не было, и даже потом, после его смерти, не было, хотя сейчас уже даже он бы, пожалуй, не осудил её, найди она себе кого-нибудь. Но нет — она так и жила одна после смерти Джеффри. А та… красотка с невероятными глазами и гривой золотых прекрасных волос — она оказалась обычною потаскухой, а ведь он же так и мечтал о ней, несмотря на то, что она с ним сделала. Ему было противно до одурения — от себя самого и от тех своих мыслей и снов, в которых появлялась она — та, что его обратила. И ведь, если б не Скабиор, он бы и не узнал, наверно, об этом так быстро… и вдруг бы…

Злясь и проклиная Джейд, обзывая её всеми известными ему грязными словами, он не только не сердился на Скабиора — напротив, он был почти благодарен ему: такие, как он, берут в Лютном, что хотят, и понятно же, что он захотел и Джейд. Но она-то, она его только один раз видела и уже…

…После ухода из лавки он, пытаясь успокоиться, почти добежал до дома Уоткинса — где уже успел побывать этим вечером. Этих визитов в Лондон потребовал Керк — непонятно с чего безапелляционно заявивший, что один вечер в неделю его ученик обязан проводить с матерью. Гарольд счёл это просто демонстрацией власти с его стороны и послушался, не задавая вопросов — в конце концов, что же поделать… попал, так попал. Могло быть и хуже — а так тот обращался с ним хорошо, учил терпеливо, хотя и поручал ему пока что самые простые и скучные вещи. Да и, в общем, мать надо было навещать, решил Гарольд — а увидев её, понял, как, на самом деле, сильно соскучился.

Кусая губу и смаргивая злые слёзы, Гарольд поднялся в квартиру Уоткинса, подошёл к террариуму с хамелеончиками и грустно сел перед ним на стул, глядя, как те, сидя, каждый в своем углу, разделённые волшебным невидимым барьером, нежатся под тёплыми лампами. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь — но не с этими же странными тварями, которых он до сих пор побаивался! А ведь он с тех пор так ни разу и не зашёл к их хозяину, сообразил вдруг Гарольд. Как-то это нехорошо… он же волнуется, наверное. Надо зайти…

Мысль о том, чтобы вновь увидеть того, кого он так внезапно отправил в Мунго и на первую полосу «Пророка», Гарольда одновременно и напугала, и взбудоражила. Он вскочил — так резко, что напуганные хамелеоны тут же исчезли, но он уже знал, что те никуда не делись, а просто стали невидимыми, и он на сей раз не стал паниковать — а заходил кругами по комнате, пару раз больно налетев бедром на край стола и один раз споткнувшись о стул. Да, по всему выходило, что в госпиталь идти надо… ну и там он, наверное, сможет отвлечься и перестать видеть картинку с Джейд, засовывающей свой язык в рот Скабиору.

В Мунго он оказался довольно поздно — впрочем, часы посещений здесь соблюдались не слишком строго, ну и до полуночи было, всё-таки, ещё далеко. Флавиус Уоткинс встретил его практически в той же позе: он сидел на кровати, с привязанной к замотанным белой тканью рогам связкой шаров, которых, впрочем, стало существенно больше. Кожа вокруг рогов покраснела и воспалилась и была намазана какой-то мазью болотного цвета.

— Здравствуйте! — радостно проговорил он при виде входящего в палату Гарольда. — Очень рад видеть вас, мистер Понтнер!

— Я Гарол… Гарри, — ответил тот, вновь ощущая то же мучительное смущение, что и прежде. — Я просто… вы извините — надо было сразу зайти… я — сказать вам, что всё с вашими зверями в порядке, я к ним прихожу каждый раз… в смысле, вечер, кормлю и вообще… в общем, не волнуйтесь — и я пошёл, — быстро закончил он, так толком даже и не отойдя от двери и держась за её спасительную ручку.

— Вы так спешите или вам настолько неприятно меня видеть? — погрустнел Уоткинс. — Но не важно — спасибо вам, в любом случае… большое спасибо — я вам очень обязан. И вот, — он взмахом палочки открыл ящик тумбочки и, взяв кошелёк, вытряхнул из него несколько галеонов — по числу прошедших с их последней встречи дней. — Возьмите, пожалуйста, — попросил он, заставляя золотые монетки по воздуху плыть к нему.

— Я… да не надо, правда! — воскликнул Гарольд, почти испуганно отмахиваясь от них — и одним из неловких своих движений роняя монеты на пол. Те зазвенели — Гарольд, покраснев, опустился на корточки и кинулся собирать их, совсем позабыв о том, что в этом нет абсолютно никакой необходимости, и Уоткинс с лёгкостью может призвать их обратно.

— Ну что вы… оставьте! — тоже смутился Уоткинс. — Спасибо, — он улыбнулся, подставляя ладонь, куда Гарольд ссыпал собранные галеоны. — Вы выглядите расстроенным… я надеюсь, это не из-за меня? — сочувственно проговорил он.

— Да нет, — помотал головой тот. — Это просто… да глупости — просто девушка… даже и не моя! — признал он.

— Она нравится вам? — понимающе спросил Уоткинс и предложил: — Вы садитесь.

— Нравилась, — горько кивнул Гарольд, действительно опускаясь на край кровати. — Но она… нет, я понимал, конечно, что она, — он никак не мог выговорить это слово, — ну… подстилка, вот, — произнести это оказалось так больно, что он стиснул руки до побелевших костяшек, не замечая, как ногти впились в ладонь, — но всё равно… я думал, может быть, нет… ну вдруг она просто… а я… и они там…

— Это больно, — тихо проговорил Уоткинс, очень сочувственно сжимая его запястье.

— Да! — выкрикнул Гарольд, в свою очередь, вцепляясь в его руку своей. — Да, больно! И да, да, я идиот, ну и что! — он шмыгнул носом и зажмурился, пытаясь не дать пролиться стыдным предательским слезам — но сделал так ещё хуже, потому что те немедленно пролились, и он отвернулся и опустил голову, пытаясь скрыть их.

— Ничего, — так же негромко и утешающе проговорил Уоткинс. — Когда предают — это всегда больно…

— Да нет! Меня не предавал никто! — всхлипывая, мотнул головой Гарольд. — Там не было ничего вообще… мы просто…

Ему вдруг стало ужасно обидно — что его мало того, что просто использовали, так ещё и наверняка посмеялись потом, выставив тем, кем он, на самом деле, и был: неопытным… да что там — попросту глупым самонадеянным девственником. Нет, целоваться ему доводилось, и даже обжиматься… совсем по-взрослому — но до настоящего у него никогда ни с кем так и не доходило. Наверное, он устроен был как-то неправильно: ему никогда не хотелось просто попробовать это, не важно, с кем, ему хотелось, чтобы между ним и девушкой было хотя бы какое-нибудь чувство…

— Почему же тогда вам так больно, Гарри? — мягко спросил Уоткинс — и Гарольд вдруг сдался.

И заговорил обо всём: о том, как ещё в школе узнал про отцовское оборотничество; о том, как решив пойти по стопам отца, бросил учёбу и подался в воры; о том, как никогда у него не ладилось с девушками, да и с друзьями как-то не задалось; и о том, что, собственно, с ним случилось. Как он облажался, получив, вроде бы, совсем простое задание, как пошёл, словно телок на верёвочке, за неизвестной красавицей, как до сих пор помнит вкус её губ и запах её горячего даже сквозь платье тело — и как она начала у него на глазах превращаться, как жутко было, когда её прекрасное лицо искажалось, как прорастала сквозь её молочно-белую, почти серебристую в свете полной луны кожу жёсткая серая шерсть, и как она прикусила его легонько за шею… и как он позорнейшим образом попросту хлопнулся после этого в обморок — а очнулся голым, окровавленным, обращённым — и потерявшим свой груз. И как теперь он должен одному очень страшному человеку, и как ему повезло, что Скабиор — он и назвал его именно так, напрочь сейчас позабыв о вежливом «мистере Винде» — который поначалу отказался ему помочь, почему-то над ним сжалился и даже поручился перед этим человеком. И вот теперь он, Гарольд, ещё и его втянул в это всё, а что делать — по-прежнему совсем непонятно. И если Скабиор не сумеет вернуть тот ящик, то ему придётся снова вернуться в Лютный, а ему, как ни странно, нравится у мистера Керка — его никогда ничему так вдумчиво не учили, и никогда не обращались настолько по-доброму…