Дедушка-ментор (гет)

— Хэймитч, у нас тут есть кое-какие новости, слышишь?

Голос, объявивший мне это, женский, непреклонный, как приклад винтовки. И ощущение тряски, что пробудила меня от славной, постзапойной дремы тоже не из приятных. Как всегда, даже спустя сорок лет, моя рука с зажатым в ней ножом готова пырнуть, прежде чем я понимаю, где я и кто со мной говорит. Но сейчас ножу тут явно нет работы.

Даже мое похмелье не мешает мне быстренько разобраться, что же тут такое. Ведь я этого ждал уже какое-то время назад.

Сейчас, что б знать верно, часов девять утра. Эффи вчера отбыла в Капитолий. А они, зная меня целых шестнадцать лет, должны бы, наконец, понимать, что не надо меня будить спозаранку в такой день, чтоб известить о том, что я и так уже знаю. И вообще-то мне уже за пятьдесят, и я, несмотря на свою тягу к миру и покою, немалую часть этих долбаных лет только и делал, что против воли раздавал советы. Даже на темы, в которых я не очень-то секу, таких как брак, домашние разборки и даже бизнес. Я заслужил хоть чуточку покоя.

Ослабив хватку на рукоятке ножа, я переворачиваюсь на живот и накрываю голову руками. Вряд ли до них дойдет мой посыл, но чем уж черт не шутит — а вдруг они все-таки отложат разговоры до какого-нибудь более гуманного часа. К сожалению, лежать в такой позе мне все труднее с каждым годом. Может, было бы полегче, не отрасти я себе к старости такое брюхо.

Кому какое дело. Я это заслужил.

Отнюдь не бережный пинок перекатывает меня на бок. Она сегодня не склонна шутить. Наверняка, вся на нервах. Вот что нам теперь сулит обозримое будущее. Она будет на нервах постоянно. Супер. Да она же всегда излучает чистый небесный свет и солнечное тепло, когда нервничает.

Вздыхаю и поднимаю на них глаза. Они даже не потрудились встать на колени, хотя я лежу на полу. Ну, она-то никогда не наклонится, чтобы меня разбудить. Бывало и похуже, чем сейчас — бадья воды на башку или что-то в этом роде. Малыш зато всегда присядет на пол, даже несмотря на свою ногу. У него-то есть понятие об уважении. Вряд ли бы я сам так вел себя со мной на его месте. Но, думаю, это и делает его таким особенным. Он поглаживает ей спину, как он всегда делает, старается ее приободрить — ужасно глупо, — но, я уверен, что она почти готова дать ему по рукам, потому что он ее только сбивает с намеченного курса. Интересно, сколько им прошлось препираться, чтоб наконец поладить и дойти сюда. Могу поспорить, целых три недели.

На их беду я-то узнал о цели их визита еще недели две с лишним назад.

Он улыбается, а она хмурится. Я знаю, они уже взрослые. За тридцать. Что бы там кто ни думал, я все-таки держу руку на пульсе. Но, когда они вот так стоят передо мной с забавнейшими минами на лицах, им опять как будто по шестнадцать. Она на меня злобно косится, будто съела протухшую белку, а я ее заставил это сделать. Мальчишка чуть не прыгает на пятках от радостного возбуждения, но сам того не замечает. Шестнадцать? Забудем. Да ему как будто снова пять, его почти разрывает от сплошного восторга.

А я, уже зная, почему они здесь, вдруг испытываю странное ощущение. Ведь я знаю, чего им все это стоило. Это незнакомое мне чувство. Я его не узнаю. Это не печаль и не ужас, не пьяное безразличие. И определённо не злое веселье. Это даже не неуклюжая забота об их благополучии, которую я тщательно пытаюсь cкрывать, насколько это только возможно.

Но у меня уже нет времени в себе копаться, потому что Китнисс опять открывает рот. Видать, они решили, что говорить на сей раз будет она.

Отлично. Так будет только веселее.

— Слушай, ты только обещай, что малыш не станет звать меня «дедулей».

Ее челюсть отвисает от удивления. А мальчишка принимается кашлять от шока и, я должен прибавить, смеяться от облегчения, прежде чем она успевает к нему повернуться, и ее хмурая гримаса превращается в оскал.

Я хмыкаю и переворачиваюсь на спину.

Самое время еще поспать.