Бог просит: "Не убий". Пророк выбивает его просьбу на скрижалях. Но язык чужд другим, и лишь святой отец прочтёт мальчишке просьбу Бога.
Святой отец костлявой рукой погладит крышку опустевшего сундука.
- Я открою тебе слово Божье, - улыбнется он мальчишке и откроет священную книгу. - Неси веру свою в чужие земли и склоняй непокорных...

Выдерни кинжал из раны, мальчишка. Пусть кровь твоя течёт рекой. Бессмысленно тянуть время. Предатель-священник не снимет сутаны, а твой господин за тобой не придет.

Скажи мне, мальчик, что тебе страшнее: что из хватки ускользает твоя жизнь?
Или что враг, скверный и грязный, не демон, не чудовище и не Дьявол во плоти, а грустный человек? Что в глазах его нет твоей смерти, жажды мщенья за жён-дочерей? Что, устав от войны круговерти, он просит лишь твоё имя? Разве можно ответить? А вдруг проклянет?
Или страшнее всего тебе четыре слова: "Я за тебя помолюсь"?
Война не разбирает сторон. Старик или младенец, христианин или иудей - все ей на одно лицо.
Война не слушает желаний. Умереть в своей постели или пройти знакомой тропинкой ещё лишь один раз - она все меняет на душащий воздух и реки крови.

Под небом Палестины не так страшно отдать Богу душу. За тебя помолится враг. А ты помолись за него, мальчишка, ладно?
Страшнее отдать душу и забрать жизнь за мед и молоко, которых нет, и бестелесные слова.
Страшнее умирать ни за что.
Страшнее не увидеть дом.
И страшнее то, что...

А священник, любовно перебрав золотые монеты, спокойно уснёт до новой молитвы.
Его не проклянет гибнущий в чужой земле мальчишка. Он закроет глаза врагу, помолится за отошедшую душу, а последние мысли наивно отдаст дому.
Его не проклянет невеста, которой уже не дождаться жениха с войны: она давно научена, что с войны не надо ждать.
Он перехитрит саму смерть, потому что умирать за его слова пойдёт не он, а другой мальчишка.

Его могла бы проклясть я. Но я отдам слова молитвы тем, кто остановит обрекающее слово и костьми ляжет, но не пустит мальчишку за порог.

Не умирайте под небом Палестины.