Время для Хелен (гет)

Это было давно. Очень давно. Тогда Хелен Лидделл только-только встретила своего супруга.

Она как сейчас помнила тот день, когда с сестрами выбралась из поместья в город — за новыми шляпами.

Шляпник был безумно рыж и чему-то улыбался.

— Ах, сударыня, вы так правы, что выбираете эту шляпу, — охал он и предлагал то одну шляпу, то другую, то нес капор, то чудную конструкцию из соломы, то снова фетр — с разными лентами, с каменьями.

— Попробуйте цилиндр, — раздалось от входа.

У Чарльза были черные волосы. Поэтичной Хелен захотелось сравнить их с ониксом или углем. Но самым ярким были его глаза. Любая дворянка, умевшая рисовать, пожелала бы найти среди оттенков голубого именно такой, но не нашла бы ни за что. Оттенок тот был чуть синее, чем кобальтовый, и все незабудки мира были рядом с глазами Чарльза лишь блеклыми серыми цветами.

Конечно же, Хелен влюбилась. Как же могло быть иначе? Она упивалась их встречами. Когда Чарльз отводил от нее взгляд, ей казалось, что она не более чем отсвет на обивке дивана, но стоило синим глазам вновь обратиться к ней, как она обретала цвет и объем. Она могла длиться, пока Чарльз был рядом. И это было восхитительно — быть во времени, идти с ним под руку. Пока Чарльз был рядом.

Пока она была рядом с ним, она ощущала, что имеет вес, что ноги твердо стоят на земле. Когда он брал ее за руку — она открывала для себя, что есть такие вещи, как тепло и холод. Как будто не знала раньше. Не как будто — не знала. Он пришел — и она началась. Он улыбнулся — она проявилась в мире.

Чарльз Кингсли и Хелен Лидделл обвенчались год спустя, и на свадьбу, вопреки возмущению матери, Хелен надела белый цилиндр, на который искусные пальцы шляпника из лавки пришили вуаль.

А потом — потом была первая брачная ночь. И Хелен краснела и бледнела, когда супруг распускал шнуровку на корсете платья. Когда скользил губами по голой шее и слегка прикусывал ее — внутри молодой миссис Кингсли переливался жар и разогревалось томление. Кажется, именно в эту ночь была зачата Маргарет.

Чарльз любил путешествия. Хелен сначала боялась его отъездов, потому что помнила то пустое ощущение собственной безликости и отсутствия, когда его не было рядом. Но теперь ей было проще, она была замужем.

Они уже не были ничем одиночным, они были двумя людьми, и если хоть один из них хоть где-то существовал — существовали звезды, существовало солнце, существовал весь мир.

И вот уже родилась вторая дочь, а он продолжал открывать новые края — почти что новые миры, оставляя Хелен юдоль маленьких домашних путешествий, и она, следуя его примеру, каждый день с новой стороны открывала давно знакомый дом и растила дочерей.

Это была практически игра — он уходил из дому, и они думали друг о друге. Придумывали друг друга. Он придумал эту игру, когда Хелен первый раз беспокойно давилась слезами, боясь его отпускать.

Постепенно Хелен привыкла к его частому отсутствию.

Когда ей сообщили о кораблекрушении — она лишь ощутила, как содрогнулась пустота, поселившаяся в груди. Оказывается, эта пустота там была и обосновалась довольно давно.

И теперь эта пустота лишь напомнила о себе. Пустоту эту звали Чарльзом, и она была безжизненной и глухой, даже звезды в этой пустоте замолкали и гасли.

И Хелен продолжила растить дочерей, а гаснущие внутри нее светила надежды без конца складывали перед глазами портрет мужа. Он стал не только ее пустотой, но и ее молчанием, ее тишиной, которая, будто неутомимый постовой, не пропускала никого из тех, кто проявлял внимание к молодой вдове.

И не было внутри Хелен ни жизни, ни суеты, одна лишь беспросветная неподвижная черная тишь.

А жизнь шла, и вот уже вышла замуж старшая дочь. К младшей посватался лорд, но она его отвергла и ушла в плавание, снаряженное другом семьи.

И вот сейчас в полусонном забытьи Хелен Кингсли проснулась в пустующем доме и раскачивалась на постели. Сон не шел. Ей бы хотелось сказать, что она скучает по мужу, или что она переживает за Алису, или что устала быть одинокой, никому не нужной старухой, обременяющей даже дочь, но пожалуй, это было бы нечестно.

Хелен сейчас никак не давало уснуть самолюбие.

— Почему твоя дочь смела и идет против общества, а ты только и можешь, что делать то, чего от тебя ждут?

Сколько раз Хелен шла против семьи, против привычного, сколько раз пыталась жить по заветам Чарльза, сколько раз она делала то, что хотела? А сколько ей уже лет?

Она уже безнадежно стара, и ей уже нечем удивлять общество. Имогена — и та жила для себя, предаваясь своим фантазиям.

А Хелен, обдумывая свое состояние, понимала: попади она внутрь самой себя, на ту дурацкую войну между собой и обществом — она бы пала, как первый дезертир. Ей бы срубили голову за измену самой себе.

Хелен подошла к зеркалу. В зеркале клубилась тьма и ночь. И отражалась такая же бессонная Хелен, которая ничем не могла помочь самой себе.

Хелен бессильно показала самой себе язык. Отражение послушно собезьянничало. Старуха, корчащая рожи, что за mauvais ton. Сил смотреть на себя не было. Хотелось убежать, забиться под одеяло. Потому что много лет прошло, и ей так хотелось увидеть в зеркале кого-то счастливого, а видела она усталую, опустошенную, лишенную какого-либо внутреннего стержня старуху. Которая почему-то так и не умерла.

Темнота в зеркале скапливалась — ночь была безлунной и очень темной.

И Хелен протянула руку. Коснулась зеркала. И провалилась вглубь стекла. Увязла в густой клейкой массе Зазеркалья, на краткий миг — а потом шагнула на мягкий ковер и споткнулась от неожиданности. Ведь первое, что она увидела — синие глаза, чуть голубее, чем кобальт.

Сбивчивые слова Чарльза Хелен практически не слышала. Она словно снова ощутила свой собственный вес.

Он лишь подошел, и оглушительная тишина внутри нее замолчала и, шевельнувшись, раскрылась сердцем. Изболевшимся, истосковавшимся, открытым, словно рана; и будто бы появилось дыхание, о котором она забыла, словно бы и не сделала ни единого вдоха в течение этих лет.

— Я видел нашу дочь, Хелен, — прошептал Чарльз, — такая наглая, такая бесцеремонная…

— Как ты? — улыбнулась Хелен и лишь подивилась странному своему состоянию. Она размягчалась с каждым его словом, так, будто состояла из масла. В ней словно застревали те мгновения и минуты, которые он безотрывно смотрел на нее, и ей казалось, что их мало, безумно мало, настолько упоительны были эти секунды.

И он молчал, и она будто исчезла в его молчании, обняв его тишиной. И лишь только громкое тиканье разряжало ее, будто гигантский метроном отсчитывал секунды над самым ухом.

— Ты совсем не изменился, — наконец произнесла Хелен, и Чарльз улыбнулся, а Хелен будто растворилась в этой его улыбке, как сахар в чае, настолько от него веяло теплом, светом и новизной.

Он расстегнул рубашку, и взору Хелен предстали часы. Да, точно, это сам Чарльз издавал то самое тиканье, которое нарушало тишину-Хелен.

— Ну-ка, посмотрим, — Чарльз лишь легко прикоснулся к стрелкам, и Хелен поняла, что кожа на руках уже не выглядит дряхлой, а волосы резко налились тяжестью и объемом.

— А как тебе теперь? — его глаза, которые затмевали небо, будто целовали ее лицо.

— Теперь я, кажется, тебе подхожу, — произнесла она.

— А я погляжу, с возрастом ты все такой же наивной осталась, — чуть насмешливо произнес Чарльз. Но в этом был он, рассказывающий дочери, что безумцы всех умней. Именно такого Хелен и полюбила. И сейчас она наконец-то ощущала себя целой, будто бы последняя частичка ее «я» вновь встала на место. И кажется, именно сейчас Хелен Кингсли и ощутила себя счастливой.