Серебряная монета (гет)

Небо на востоке едва побледнело, и это уже считается наступлением дня. Как давно Арья не видела настоящего летнего рассвета — когда небо наливается светом, будто зрелый плод — соком, и лопается, выпуская наружу новое, спелое солнце...

Ныне же рассвет заменяют бледные отсветы. Тени.

Они идут и идут вперед, все ближе и ближе к Харренхоллу.

Арья могла бы сказать, что ей страшно. Арья могла бы сказать, что помнит эти жуткие оплавленные стены, эту тьму.

Она помнит времена, когда была призраком Харренхолла, незаметной пленницей, покорной овцой, шагающей, куда ей прикажут.

Но она молчит и жмется поближе к Джону, Джону-королю.

Она возвращается в Харренхолл не призраком, не чашницей Нэн, а — подумать только! — принцессой.

Талея бы, наверное, так звонко рассмеялась, вздумай сказать ей Кошка-Кэт, что она — всамделишная принцесса.

Мерси... Мерси больше была на нее похожа, тоненькая, улыбчивая Мерси, не умевшая штопать свои чулки. Ей даже доверили сыграть Сансу Старк... Но и Мерси никому бы не пришло в голову счесть принцессой.

Ей вспоминается златокудрая Мирцелла, и Арья вздыхает. Вот она была настоящей красавицей, сама же Арья так и осталась худышкой-оборванкой, несмотря на то, что ее переодели в платье из тонкого полотна.

Арье, по правде говоря, совсем не хочется, чтобы Джон ее стыдился. Не то чтобы он стал бы — в конце концов, это же Джон, а не Санса, но ехать рядом с ним в лохмотьях, кишащих живностью, все равно как-то стыдно.

Быть с Джоном на одном коне так приятно — совсем не то что с Псом, и Арья даже втихомолку радуется, что лошадей на всех не хватает.

— Не хочу тебя снова потерять, — сказал ей Джон несколько часов назад, сажая на коня, и улыбнулся. И она невольно улыбнулась в ответ. Одно только воспоминание об этой улыбке заставляет уголки ее губ приподняться (лицо ей снова не повинуется, но Арья счастлива, счастлива, счастлива!), и она крепче вжимается щекой в спину Джона.

И приближающийся Харренхолл кажется ей почти столь же сладким, как и Винтерфелл. Ведь они с Джоном будут там вместе.

И даже множество изможденных людей — многие едва тащатся пешком — не безрадостны.

Арья чувствует надежду многих сердец и сама разделяет ее.

Они бегут от тьмы к свету, от мороза к пламени — сотни северян и бывших одичалых, мужчин, женщин и детей, — они уже почти спаслись, сбежали от ужасов смерти.

Осталось совсем немного, всего один шаг к спасению!

И оно ждет их в Харренхолле.

Вернее, она.

* * *

Двум принцессам в Харренхолле нет места, даже если одна из них — королева.

Вернее, это Арье нет места рядом с Дейнерис.

Когда она ехала в Харренхолл, то думала, что больше не будет призраком, но ошиблась.

Призраком она и стала — сызнова, тихим и незаметным рядом с этой Дейнерис.

Едва Джон ее увидел, тут же позабыл про Арью. «Не хочу тебя потерять», ну как же. Лгун, подлый лгун, как и все они. Не хотел, а потерял...

Да и как не позабыть глупую Арью с лошадиной мордой вместо лица, когда та, другая — такая... Такая красивая — ростом не выше Арьи, с громадными фиолетовыми глазами и серебряной косой, тонкими запястьями с позванивающими браслетами, в легком платье посреди ужасного холода, среди продрогших людей. Царственная, как сказала бы мать.

«Великолепная» — определила бы Санса.

Красивая, сильная, смелая — слишком идеальная, чтобы быть настоящей.

Джон смотрит на нее так, будто ему деревянным мечом все мозги вышибли, и это всего обиднее.

Арья и для него стала призраком. Невидимкой и тенью.

Стать никем для Джона — оказывается, страшно. Несправедливо и больно, и по ночам Арья воет голосом Нимерии, безошибочно чуя укутанную облаками луну, в которую ей отчаянно хочется вцепиться зубами. Слишком уж она цветом похожа на волосы королевы Дейнерис.

Ей вовсе не хочется возвращаться в свое тело. Волки не плачут, а самой Арье очень трудно сдержаться.

Впрочем, в Харренхолле столько уголков, где тебя никто не услышит, — Арья помнит их все.

Вот только на этот раз здесь нет Якена, чтобы спасти ее. Потому что спасать не от кого.

— Тихая, как тень, — шепчет Арья и вспоминает, как Дейнерис, будто невзначай, касалась руки Джона.

Король и королева. Ну конечно же.

— Тихая, как тень, — шепчет Арья снова, и ее голос отражается от каменных стен, возвращается к ней странно искаженным.

«Тихая, тихая», — страшно бормочет мертвый, ненавистный Харренхолл.

Дейнерис касается руки Джона, его глаза на миг расширяются...

Тени танцуют, сливаются.

Она же королева. Она же такая красивая.

Она может приказать любому мужчине, и тот падет к ее ногам. Но Дейнерис выбрала Джона, и у Арьи никого не осталось.

Как в той сказке Нэн...

«Были у торговца полные сундуки золота, а у бедняка одна серебряная монетка. И показалась богачу чужая серебряная монетка милее всего на свете, и отобрал он у бедняка его единственное сокровище».

Арья чувствует себя тем самым бедняком из сказки: Джон единственное, что у нее осталось, он ее стая, ее семья, но Дейнерис, глупая Дейнерис забрала его. Наверное, она считает, что все самое лучшее должно принадлежать только ей. Драконы. Армия. Последние лютоволки (даже Призрак к ней ластится). Джон Сноу.

Может быть, Арье следует и Иглу ей отдать, чтобы у прекрасной королевы был еще и самый лучший меч на свете?

Арья сжимает зубы.

Как жаль, что она не Нимерия и не может сомкнуть зубы на горле Дейнерис.

Арья представляет губы Джона на горле Дейнерис, и ее трясет от обиды и жгучего отвращения.

Она прижимается к стене, маленькая, незаметная, несчастная, и тихо вздрагивает в темноте.

Пройдет, может быть, месяц, год, век — и они все уедут из Харренхолла. И конечно, оставят Арью — кто о ней теперь вспомнит?

Ее тело замерзнет тут, в темноте, и эхо Харренхолла будет плакать ее голосом — долго, очень долго.

* * *

— Арья! Что ты тут делаешь? — внезапно окликает ее... Джон? Король Джон.

Она грубо отталкивает его руки, старающиеся вытащить ее из темноты.

Он оставил ее. Снова — хотя обещал, обещал, обещал!

Знает ли Дейнерис, что значит быть совсем-совсем одной? Одиноким волчонком без стаи? Наверняка и понятия не имеет.

Знает ли Джон? Без сомнения. И все равно... предатель.

— Арья...

Она молчит.

Призраки не разговаривают. Серебряная монетка перекочевала в полные золота сундуки богача.

Она такая красивая... эта монетка. Самая лучшая и драгоценная на свете.

— Что с тобой? — спрашивает Джон участливо. Слишком участливо.

Он даже сестрицей ее теперь не называет.

Арье плохо и тошно. Желудок будто стальной кулак выкрутил. Крупная дрожь бьет все тело.

— Ты заболела?

О да. Замерзла и обезумела, и Харренхолл отобрал ее голос, чтобы плакать по ночам.

Арья бессильно закрывает глаза, радуясь, что в полумраке не может ясно видеть лица Джона — иначе она бы его точно ударила. А затем стыдилась этого до конца своих дней.

— Разве королева не станет тебя искать? — тихо спрашивает она.

— С какой стати? — удивляется Джон.

Правда удивляется — Арья чует ложь так же безошибочно, как волк свежую кровь.

— По-моему, ты ей нравишься, — говорит она, и слова обжигают рот. — Король и королева. Смешно, правда?

Арье совсем не смешно, и Джону тоже, она же чувствует. Она всегда его чувствует почти так же хорошо, как саму себя.

Нехорошее, скованное молчание натягивается, как тетива.

— Почему ты здесь?

— Ты сказал, что никогда меня не оставишь.

— И?

— И оставил. Ушел к ней. Улыбался ей. Касался ее рук. Слушал, как звенят ее браслеты...

В висках бьется обезумевшая кровь. Еще немного — и вырвется, хлынет наружу, окрасит платье.

«Кто ты?» — шепчет голос Доброго человека.

«Теперь — точно никто».

Пока Джон не отдирает ее от стены (а Арья уже думала, что и мясо, и кости успели врасти в эту тень) и не обнимает крепко-крепко. Стискивает ребра до хруста, так, что дыхание перехватывает.

Но это хорошая боль. Радостная.

И все ясно без слов, потому что Джон обнимает ее.

— Глупая, глупая, глупая, — повторяет он бесконечно, и стены кружатся, и...

И серебряная монетка вновь падает в руки бедняка.