Кошмар наяву (джен)

Необычайная легкость с поразительным умением сочеталась с приятно-пугающей тяжестью. Голова медленно раскалывалась на части, и я уже видел, как через все расширяющиеся щели в моей черепной коробке, там, со стороны затылка, невидимые и холодные трубки медленно выкачивают мозг. Он с противным хлюпаньем отрывался маленькими кусочками и, смешиваясь с ликвором и кровью, двигался по полупрозрачному, заляпанному грязью сосуду в большую банку, с плеском падая на самое ее дно.

И с каждым таким хлюпаньем мир все больше терял привычные краски. Он выцветал, выгорал на солнце. Сначала исчезли зеленые. Из травы, листьев и пестрящих афиш будто высосали этот цвет, пряча его в коробочку. Потом исчез красный. Обрывками, каплями и пятнами он брызгал в глаза, застилая их пеленой, а после растворяясь в небытие. Они уходили один за другим, и мир становился нереально серым. Грязно серым. Серые дороги, серые крыши, с которых капает такой же унылый дождь, собираясь в маленькие ручейки, серые стены, что сжимались все плотнее. Минус кусочек мозга, минус еще одна часть себя. Я терял воспоминания. Кто я? Где я? Зачем я жил? И что такое — жизнь?

Меня тянуло в странную воронку, серую, безжалостную.

Я видел вокруг людей. Они обреченно бродили по разрушенным дорожкам, ссутулившись, словно на их плечи яростно швырнули слишком непосильный груз печали и горя. Их лица были сглажены. Вместо столь привычных глаз, носа, рта и всего того, что придавало человеку оригинальности, на меня уставились пустые манекены. Полотна, что заменяли лица, были идеально гладкими, без малейшей зазубринки. Этот мир вырвал абсолютно все, забрав разум.

— Сынок, — один из манекенов протянул ко мне желтоватую руку, сжимая и разжимая пальцы, покачивая головой в такт. — Иди же ко мне…

— Милый, — где-то на задворках убегающего в банку сознания звучал знакомый некогда голос, сопровождаемый детским плачем. Крик ребенка то стихал, то усиливался с троекратной мощью. Но чем больше секунд убегало вперед, тем безразличнее я становился, тем больше “меня” утекало в стеклянное хранилище.

По серой улице, где я стоял — обнаженный, брошенный прямо в центре, бродили эти пугающие манекены. Они поворачивались ко мне спиной, и я видел огромные дыры в их голове. А там, внутри, зияла пустота, черная, будто самая темная ночь, и столь же далекая, словно те непостоянные звезды.

Безликие звали меня. Они называли меня по имени, но я уже не помнил его. Они сбивались с пути, толкали друг друга, спотыкались о камни на тротуарах, бились головами о столбы и падали навзничь, крича неестественным, утробным криком, переходящим в противный писк.

Они тянулись ко мне, а я убегал прочь, прикрывая руками дыры в своей голове, из которых вытекало мое прошлое, настоящее и будущее. Я бежал, пока чувствовал бешеный ритм сердца, пока ощущал на ладонях тепло крови, что стекала вниз, алыми лентами украшая лоб, щеки и шею.

Бежал, пока не перестал чувствовать ноги. Пока весь гул не слился в один противный шум и не накрыл меня с головой. Я задыхался, перед глазами плыли очертания неровных линий. Я падал.

Но это был уже не я.

* * *

Сон? Очередной кошмар выдернул меня из постели, заставляя судорожно искать более-менее сильное успокоительное, что прописал доктор. Одна белая таблетка с полоской по центру, пара глотков противно-теплой воды, неприятное чувство круглого комка, что скребет горло, застревая где-то посередине, а после некоторых усилий ныряя дальше, в желудок. Я свесил ноги с кровати, дрожащими руками поправляя одеяло, искренне надеясь на то, что жена так и будет сладко спать, не обращая на меня никакого внимания.

Как давно началась моя болезнь? Я уже не помнил, как она пришла, но сейчас, как и сотни раз до этого момента, встал с кровати, сетуя на ее протестующий скрип, и пошел в сторону книжного шкафа, попутно глубоко дыша, стараясь выровнять биение сердца. Ладони потели, руки не слушались команд обезумевшего мозга, что вновь и вновь подкидывал мне образы ушедшего отца. Он забыл все. Только непонимающе смотрел словно сквозь меня, а я, кажется, целую вечность молил об одном — чтобы он снова помнил нас. Эти воспоминания всегда отзывались во мне оглушительной болью, тупым ножом разрезающей на мельчайшие куски. Кажется, тогда в мой разум и постучалась некая "паранойя". Вежливо, будто сама смерть. Она вальяжно уселась в нем, все больше утаскивая меня в свои липкие сети подальше от реальности, семьи и того, что зовется мечтами.

С неким звериным рыком я вырвал первую попавшуюся книгу с полки, открыл на первой же странице где-то посередине и стал жадно впиваться глазами в строки, яростно шепча про себя слова, вторя их снова и снова, как верующие — молитву. Смысл решительно не приходил, я не понимал, о чем читаю, кто герои и что происходит, но в те секунды это не играло никакой роли. Важно лишь одно — я ничего не забуду. Я буду много знать, много учить. Я не потеряю себя, как в том кошмарном сне.

Листая страницы, я читал и читал до самого рассвета, игнорируя отчаянные мольбы жены и громкий плач ребенка. Я должен учить. Я буду бороться до конца, не позволяя болезни, сгубившей отца, забрать все и у меня. Я сохраню себя. Я читал и читал, боясь забыть даже одно, ничтожно маленькое слово, и моя паранойя все ощутимее сжимала сердце в тиски.

Я падал в ее сладкие объятия, тщетно убеждая себя в том, что бегу от нее прочь.