В нём ещё осталось добро (джен)

— За… за что?..

Беспутный мальчишка хрипит, бессильно хватаясь за воздух у шеи, и буквально горит непониманием и совсем детской обидой. Знакомая до дрожи в коленях чудовищная Тьма механически шипит, и от разлитой вокруг Силы даже ей трудно дышать.

— Жалкое подобие ситха, ты спрашиваешь, за что?

Крик рвётся с губ, когда хрупкое человеческое тело, не закрытое бронёй, с грохотом врезается стену, чтобы неправдоподобно медленно сползти вниз. Голос ребёнка сипит, полный незнакомого отчаяния.

— Ты ничего обо мне не знаешь!.. Они!..

Больно от слов, брошенных не ей, ведь она же всегда, как могла... Но жестокая Тьма смеётся, хохочет почти до слёз — слёз бессильного ужаса, уже готовых сорваться с её ресниц. Жестокая Тьма смеётся, а ритм механического дыхания ни на миг не сбивается.

— Они что? Не ценят тебя? Не дают тебе раскрыться? Держат на привязи? — шипение респиратора много десятилетий приходит к ней в самых потаённых кошмарах, и не хватает воли броситься на защиту ребёнка. Не хватает воли признать правдивость чужих слов. — Тебя берегли, не бросали в горнило войны, в кровавую грязь и бесконечные интриги. Давали спокойно жить, ничего не опасаясь. Этого мало?

Мальчишка сразу срывается на крик — словно загнивавшую рану снова наживую вскрыли блестящим лезвием. Хлынувшая чёрная кровь топит в себе, в тысячах сомнений и слишком давно задавленном плаче.

— Он был ничтожеством, жалким контрабандистом! Хэн Соло никогда не стоил этой боли!..

Чужая боль взрезает грудь, сжимает судорожно колотящееся сердце, вдох мучительно застревает в горле — а Тьма, отдавшая за сына собственную жизнь, взрывается рыже-алыми протуберанцами ярости. Глупый мальчишка снова задыхается в безжалостных механических руках, на её глазах сдавивших беззащитное горло:

— За много лет Хэн Соло был единственным, кто смел хамить мне в лицо, защищая друзей. Его смелость заслуживает уважения. Хэн Соло был тем, кто отдал свою жизнь, пытаясь спасти тебя, щенок, из Тьмы. И не тебе скалиться на отца.

Ребёнок уже почти не дышит, когда она наконец срывается с места и силится разжать стальную хватку Тьмы. Горло срывает неслышный крик, и она наконец-то находит силы взглянуть в визоры ненавистной чёрной маски:

— Довольно!.. Хватит… отец!

Сын оседает на ледяной пол, но всё же судорожно глотает драгоценный воздух. А она, не отрываясь, смотрит, пытаясь разглядеть за чёрным стеклом синеву небес, о которой тысячу, кажется, лет назад рассказывал Люк. Пытается разглядеть за маской Вейдера глаза своего отца.

Ладонь в чёрной перчатке на щеке — неощутимый поток нежного золота, и она прижимается к призрачному телу, по-детски прячась от кошмарной реальности. Той самой, в которой её ребёнок убил собственного отца, в которой несгибаемая прежде вера брата рассыпалась могильным прахом, а её воля стала надгробным камнем простому счастью. И незнакомый — родной ещё до прихода в этот мир! — человек укрывает её своей Тьмой словно плащом, прячет от всех на свете страхов и неслышно обещает, что всё ещё будет хорошо.

Она иррационально верит, не спорит, когда последний Лорд Тьмы за шкирку, как фелинкса, вздёргивает её ребёнка и через ненавистный респиратор что-то шипит прямо в искажённое ужасом лицо. Она не вслушивается, она слепо верит отцу, скрытому под маской Вейдера.

Поэтому она послушно распахивает глаза и смотрит в ночную темноту, крепко вцепившись в сильное плечо брата. Ушедший сон оставляет на губах привкус нереальности и горечи давно выплаканных слёз.

И — самую чуточку — надежды.

И Лейя нежно шепчет в самые губы обеспокоенно склонившегося над ней Люка:

— Кажется, теперь моя очередь говорить, что в нём ещё осталось добро.

И сама впервые за много лет улыбается вспыхнувшим в глазах брата ярким синим звёздам.

А сын… сын скоро вернётся. Должным образом мотивированный.