Уже неплохо (гет)

— Сегодня у нас важный-преважный день! — звонкий голос, улыбка цвета первого снега, которого никогда не бывает в Капитолии, и пышное короткое платье — последний писк моды, разумеется.

Она никогда не грустит и не опускает руки, даже если очередные трибуты на Арене с облегчением отошли в мир иной, оставив здесь лишь залитые кровью тела на одной из зеленых лужаек. По крайней мере, никто ни разу не видел, как она, скажем, напивалась до беспамятства в каком-нибудь малоизвестном баре.

Как это периодически делает Хеймитч.

Она усердно замазывает своё лицо белилами, потом пудрой, потом снова белилами, потом кремом — или наоборот, Хеймитч давно запутался во всех тех тюбиках, которые она постоянно таскает с собой. Он бы не удивился, если бы узнал, что под подушкой у неё запрятан аварийный набор косметики.

Её глаза поразительно красивые. Их цвет напоминает Хеймитчу затянутое облаками небо. Вот только она постоянно носит линзы, подбирая их под цвет платья, сумочки, туфель, парика, накладных ногтей и прочих ненастоящих штук, без которых капитолийки жить не могут. И небесный цвет успешно заменяется на «более подходящий» — по её мнению.

Хеймитч как-то слышал, как её назвали шахтерской бабочкой. Помнится, в тот день он определенно переборщил с виски и упал со стула, разбив нос. Шахтерская бабочка, смерив его валяющееся на полу тело выразительно-негодующим взглядом — он прекрасно научился ловить это выражение в её удивительных глазах! — нехотя оторвалась от беседы с каким-то франтом в ярко-жёлтом костюмчике и направилась к нему, быстро-быстро переставляя маленькие ножки в узких туфлях на каблуке толщиной с иголку.

— Как ты вообще в этом ходишь? — прохрипел он, когда она изящно склонилась к нему. В тот момент это его действительно сильно интересовало.

Она только со вздохом покачала головой со сложной искусственной прической, в которой притаились блестки, и поджала тонкие накрашенные губы.

О том, что она чувствует на самом деле, Хеймитч может только догадываться. Неодобрение в его адрес не в счёт. Например, позавчера она вышла из туалета в поезде с красными глазами и сразу же начала щебетать что-то о линзах и о том, что от них возникает неприятное жжение внутренней стороны век.

И действительно, не могла же она плакать? Хеймитч до этого момента вообще сомневался в наличии у неё слезных желез. Всегда улыбается, радостно взмахивает тонкими руками и куда-то торопится. У неё нет времени на бестолковые рыдания в туалетах или в других местах.

Или есть?

Он не знает. Всё, что он может — это взять очередную бутылку из пустеющего бара и — разумеется — получить привычный неодобрительный взгляд и, если повезёт, такой же неодобрительный комментарий.

Она как-то заснула в глубоком мягком кресле около широкого экрана, на котором можно было во всех подробностях разглядеть трибутов. Очередные безумные туфли аккуратно поставлены на пол, руки крестом сложены на подлокотнике, поджатые под себя ноги спрятаны блестящей розовой юбкой, выполняющей роль одеяла. Хеймитч долго, очень долго смотрел на неё, а потом пошёл за пледом. Укутывая её, он заметил, что парик слегка сбился, открыв маленький участок настоящих волос. Он тогда почувствовал что-то странное, будто подглядел без разрешения за чем-то очень личным.

У неё очень тонкая талия. Такая тонкая, что, кажется, её можно легко переломить, как тростинку. Они как-то танцевали вместе. Что-то медленное и непривычное для капитолийского уха. Настолько непривычное, что о композиторе вот уже как пару лет ничего не слышно. Президенту Сноу не понравилась его музыка, как пить дать. Хеймитч тогда специально не пил почти весь вечер, что определенно было подвигом. И всё ради того, чтобы на пару минут оказаться ближе к ней. О, как она была удивлена. Даже распахнула и без того широко открытые глаза и нахмурила тонкие фиолетовые брови. А на следующий день погибли оба их трибута. Одного укусила змея, а вторую проткнули копьем.

От неё очень приятно пахнет. Чем-то цветочным и спокойным. У Хеймитча до сих пор хранится забытый ею на одном из торжеств шелковый шарфик — он всё время забывает его отдать. Шарфик пахнет, как она. Кажется, его подарил Цинна.

Хеймитч знает о ней почти всё — училась, выпустилась, работает, не замужем, родителей нет, детей нет, выговоров нет, жалоб нет.

В то же время, Хеймитч не знает о ней почти ничего. Налёт праздности и беззаботности — лишь иллюзия, и он прекрасно это осознает. Он не задает вопросов, боясь — как мальчишка, честное слово, — что она не поймет и воспримет это как насмешку.

Он не хочет потерять то хрупкое, что есть у них — если что-то есть. Да, он понятия не имеет, что бы она выбрала, лазанью или суши, любит ли она дождь и как относится к собакам. Зато он знает, какого цвета у неё глаза и волосы, и какая мягкая кожа — в отличие от других.

И это уже неплохо, ведь так?