неМы (гет)

Она смотрит холодными сухими глазами, не произнося ни слова (наверное, потому что они потеряли ценность много лет назад, осталось только умение строить их в башенки, рушащиеся при первом дуновении ветра). Между вами пропасть ее непонимания, разочарованного ледяного спокойствия, осуждения.

Для принцессы Органы, которую растили для роли политика, действия предпочтительнее — разговоры до обидного часто ведут в тупик. И она никому в этом не призналась бы: с бластером в очередной перестрелке увереннее, чем за столом переговоров, хотя точный выстрел и меняет диспозицию также, как меткое слово; она раз за разом обнаруживает себя в самом пекле и ,даже понимая, кто подтолкнул к трапу фрахтовика, направляющегося в эпицентр, остается на передовой.

Ее обернувшееся льдом пламя не смогла уничтожить вставшая на дыбы вселенная. Возможность отдавать тепло вернулась с кривой ухмылкой и взглядом из-под выгоревших на солнце ресниц. А сердце, почти незамеченным, оказалось надежно спрятано в одном из отсеков контрабандистского корабля.

Ты не знаешь, когда перестала быть ею.

Титановый стержень не согнулся и не переломился — он растворился, пока никто не смотрел, исчез, оставив только горячую разъедающую существо пустоту где-то в районе сердца. Редкими искрами в этом мягком вакууме проскакивает боль — еще одной стал уголок, принадлежавший капитану того корабля.

А до этого там прошел пожар, заженный запутавшимся в обидах и обещаниях мальчиком (но ты знаешь, что подкладывала хворостинки страха и недоверия одну за другой, и в глазах сына мелькал загнанный зверек).

Принцесса готова была идти одна, возложив на себя скорбь и ответственность — волею судьбы ей не пришлось. Ты же ищешь опору: переложенная на плечи мужа боль (вина) стоила ему жизни, в отрекшемся от мира брате надеешься найти исправление прошлых ошибок...

Лея Органа смотрит на уставшую, разбитую жизнью женщину с похожими чертами лица и цветом глаз. У нее нет слов. У тебя оправданий.

На тебя смотрит Хан Соло, который не сомневается в том, что мир давно и бесповоротно слетел с катушек — и его все устраивает, пока летает Сокол, а на борту находятся мохнатый вуки и взбалмошная принцесса вместе с фермером, решившим, что он джедай.

На лице усмешка (зачем добавлять, что она кривая, если эта линия стала определением твоей (его) жизни?), и единственный вопрос, который его волнует:

— Что это был за бред про гены Вейдера?

Качаешь головой, вспоминая упавшую с глухим стуком маску. Ситх — сминающая все на своем пути мощь, холодная (отдающая льдом карбонитовой заморозки даже столько лет спустя) ярость. Тьма. А на бледном лице Бена крупными буквами вычерчены были страх, неуверенность и детские обиды — незапароленный датапад для любого, кто хотел прочесть, — но ни намека на тот ходячий ужас, каким был его дед.

И как объяснить Лее, что Темная Сторона (или ситхи, или Великая Сила, короче, все отмазы форс-юзеров) не оправдывают этого мальчишку?

И зачем объяснять? Ей нужен обратно ее тихий мальчик с честными глазами и добрым сердцем — этому худому бледнолицему типу, если он попадется генералу живым, останется только посочувствовать. Потому что она...

— Не знаю, что с ней приключилось, но это не моя принцесса,— твоя очередь кривить губы. Не твоя. Не принцесса. Не Лея (холодная, острая, обжигающе-резкая, за которой в Бездну и обратно ради улыбки и искр во взгляде, — мягкие объятья и теплые губы стали частью этой игры позднее), а кто-то другой с чужим выражением знакомых (родных) глаз, инородными (тебе ей вам) мыслями и словами.

И ты почти рад, что не задержался настолько, чтобы увидеть, кем стал твой младший брат.

— В любом случае, разве глаза у ситхов не желтые? — в твоем нигде, похожем на рубку Сокола, раздается смех, напоминающий скрип битого стекла под подошвой сапог, и проходит вечность, перед тем как понимаешь — он твой.

— Ублюдок.

Молчание. В чем смысл спорить с братом-близнецом, которого у тебя никогда не было? Тем, кто должен был стать тобой (или ты им?).

Его лицо — почти отражение отца тридцать лет назад, выправка бойца, наглая уверенность Соло, гулкая мощь Скайуокера и, как насмешка, что-то спокойно-взбалмошное во взгляде, какая-то тень гармонии, принадлежащая только ему.

Горькая ломаная умешка, больше похожая на оскал, — еще один отблеск Хана. И глаза, карие темные от тоски, как у матери в день, когда ваши взгляды встретились в последний раз.

А ты вспоминаешь, как чужаки искали в тебе черты родителей, и запинались, не находя — разве что, кто-то с неловкой (неискренней) улыбкой отметил отцовский рост...

— И ты, ал'дар, знаешь, чем все кончится,— вокруг зрачков полыхнул огонь, на шее затянулась невидимая удавка, но вместо страха внутри колыхнулась зависть. Ты не чувствуешь Тьму, не можешь погрузиться, захлебнуться в Ней, хотя тянешься...

Желаешь отречься от Света. Только отрекаться уже не от чего. Все предано и растоптано.

Лишь голос, что никак не желает умолкнуть ночами, утром забытый, отдается болью в висках.