Nulla dies sine linea (гет)

Странному другу —

в качестве контрамарки

Новеллист

“В львиный ров ведут узкие высокие ступеньки, выбитые в земле. И томящая, ироничная капля крови, намеренно или нечаянно тускло поблескивающая в нитях гривы. В яму с хищником спускается женщина. Она знает, что её могут съесть. Но как можно не ответить на вызов? — А это вызов: дразнящий тяжёлый запах, свалявшаяся песочного цвета шерсть на мощном загривке, такой соблазн: запустить руки и заставить дикую кошку лизать твои пальцы. Зверь ворчит. Осталось несколько земляных ступеней. Его хвост выбивает пыль, колотится об истоптанное дно ямы. Она останавливается. Зовёт. Предупреждающий рык.

Конечно, она сходит вниз. Как можно — отправиться назад, ведь она будет так некрасиво и шатко смотреться на этих неудобных ступенях, и лев усмехнётся, — ведь она не сможет подняться так же, как спускалась — устремив на животное лучший свой взгляд, двойной, многослойный, бесстрашный. Победа может быть одержана лишь над самим собой.

В львиный ров опускается женщина. Она становится на колени, чтобы посмотреть свысока. Милый ребёнок, да всё зависит не от взгляда или формы твоей кисти, нет! — вопрос заключается в другом.

Сыт ли лев? Но ты не была бы женщиной, если бы в ответ на столь низменную попытку испортить тебе настроение (а я не был бы автором, в меру циничным и сентиментальным) не вынула бы из воздуха чью-то свеженькую, ещё сочащуюся тушку. Не мою ли?

Кушай, дорогой.

(А лев ли перед тобой? Может, шакал? Или вообще гриф?) “Мы с тобой одной крови — ты и я” — это ведь можно сказать и собственному обеду? Не будите спящих животных попытками дрессировки. Конечно, она предпочтёт быть съеденной неэстетичному подъёму наверх и перепачканной юбке. На здоровье.”

...Светало. Он закончил очередной рассказ, потянулся, разминая спину. После информационной революции стало считаться немного неприличным выключать электричество раньше трёх-четырёх часов утра. Окна горели; служки перепечатывали строчечки из канонических, ещё типографских “Sapere aude” (2) и ветхих томов пояснений и комментариев периода очередных Тёмных веков, тасовали толмачей и благоговейно нумеровали абзацы. Занимался обычный рабочий день; четыре часа чтения древних, главу в монографию о современной литературе и несколько рассказов — на шестьдесят тысяч знаков в общей сложности. Рутина, одним словом. Хотя ему не на что было жаловаться: мальчики, учившиеся с ним в начальных классах, до Большого Теста и Распределения, наверное, даже не представляли себе, что в двадцать шесть лет можно быть уже признанным новеллистом, творцом, легко перешагнув длинную лестницу всех этих младших скрипторов, копировальщиков, операторов отмирающих жанров. Но разве был кто-то так усерден, так настойчив и последователен? Он обратил на себя внимание, когда, соединив в коротком сочинении старинные тезисы об избитости сюжетов и смерти романа, предложил Мастерам простой и изящный выход. Его формула ”Стиль + немногословие” блестяще выразила тенденции последнего столетия: как можно оригинальнее, абсурднее, новее — но, главное, как можно короче. И вот уже два года он ежедневно выдавал двадцать, тридцать, а то и полсотни рассказиков — всегда на общее количество печатных знаков. Он не любил громоздкие новейшие Лит-программы Союза новеллистов, его немного пугало обилие в них подсказок, предполагаемых иллюстраций, звуковых и вкусовых эффектов... Маленький человек куда больше доверял доброму старому Датчику случайных слов, хотя, конечно, приходилось регулярно подгружать словари. Так просто: задаёшь количество слов, и, получив список, наугад выбранный компьютером, начинаешь играть орфоэпией и лексикой, часто даже без всякой фабулы. Он работал быстро, практически никогда не перечитывая сделанное — не хватало времени. Он даже бросил курить, подсчитав однажды, что полупачка “Дымящегося проспекта” крадёт до тридцати минут — то есть до пяти рассказов!

К Читателю (1)

Не верь мне. Вообще никому не верь, а особенно мне.

Писатель был совсем иным. Альтернативная история: бесконечные споры, разветвления вен, таких отчётливых под искусственной кожей. Сладкий кофе с корицей. Я так и не научился писать рассказы. Раньше меня восхищала потрёпанная заповедь старика Хэма — писать, писать ежедневно, это работа, кусок хлеба, но всегда закрывать тетрадь, зная первый абзац, что будет написан завтра, закрывать тетрадь до того момента, когда сказать будет нечего. Великолепный рецепт: он практически полностью уничтожает Муки поиска Первой строки. Я писал в кафе, в парках, в зоосаде. Я сравнивал Пегаса с Росинантом и сивым мерином. Когда-то… В литре воздуха сконцентрировано много больше информации, чем в аналогичном объёме, вынутом наугад из недр моей третьей библиотеки. Две ветви. Два пути. Кто одержал победу в Бородинском сражении? Попробуйте сравнить русский и французский варианты. Локомотив истории, изрыгающий лозунги. Какая тоска! Автор, глубокомысленно грызущий ручку над стопкой бумаги. Ночь. Решение: наложить епитимью — написать-таки обещанный кому-то и когда-то рассказ — “серое, банальное описание постиндустриального общества.” Причём — почему бы не собрать свои наижутчайшие, взлелеянные, холёные кошмары?

Да, писатель, конечно же, был совсем иным. У него никогда не было ни компьютера, на работоспособности. Он писал ночами, сравнивая состояние после двух — трёх суток без сна с наркотическим действием пейота (кто не помнит, что это за дрянь, и не читайте Кастанеду). Он мог забросить свои творения в сундук, забросить свой сундук за телевизор и на несколько лет забыть, что он писатель. В одном наши истории совпадают: имени у него действительно не было. Вернее, его имя было нейтральным. Просто: Человек. (Разумеется, по-древнегречески — сюда же томик эллинской мифологии в окружении фантастики, и собака, живущая в шкафу и высоко подпрыгивающая за крабовыми палочками.) Человек. Мужчина? Глаза Человека напоминали осеннее озеро. Мутно-карие, заросшие ряской и палой листвой, но всё же вспыхивающие временами золочёными отражениями солнца. И, конечно, он был параноиком.

Он кормил шоколадом и огурцами свою дочку-собачку с женским именем, смотрел на деревья, стучавшие в невероятно пыльные стёкла, и никого не пускал в свой дом. И не думайте, что, если я выдумал Человека, то он отнесётся ко мне милостивее, чем ко всем прочим. Нет; даже мне предстоит ждать его под дверью, подложив вместо коврика рукописи (может, в этом и есть Высший Смысл моего творчества?) — и ещё неизвестно, придёт ли он, или обидится и заляжет в спячку.

(конец 1-го отступления)

Он шумно вздохнул, встал, походил по комнате, рассуждая вслух, как бы назвать следующую главу (за право работать дома, в своей квартире, а не в длинных неоновых залах Союза за непривычными машинами, он должен был растянуть свою гениальную формулу на мегабайт рассуждений и доказательств, представив работу к концу года).

— “Слава мысли” — благородно, но такой фразой украшены писательские билеты, это изречение уже стало общим местом, что может не понравиться Критику; может, лучше — Благо мысли, или даже (знакомый озноб: ему одному во всей столице — а значит, и в Империи!— Критик иногда не зачёркивал неологизмы) Мыслеблаго?..

— Милый, а о чём эта глава?

Вопрос прозвучал неожиданно. Человек остановился и как-то недоумённо уставился на узкую кровать, где, притянув ноги к подбородку, сидела русоголовая женщина.

— Ты не спишь?

— Нет, меня разбудили птицы. Они так дико кричат на рассвете, будто режут воздух на сонные ломти, остро...

— Как ты сказала? Птицы...

Он бросился к компьютеру, и, отстукав фразу, вернулся к кровати и обнял женщину за плечи:

— Ты молодец, Эл.

(Здесь автор ехидничает. Конечно, наш герой вовсе не стал записывать эту женскую ложь — ведь на самом-то деле Эльгу разбудили его разглагольствования, а вовсе не птицы — и она вообще не показалась Новеллисту достойной записи. Он просто не заметил этой фразы, как не заметил бы и вздоха девушки — а она обязательно бы вздохнула, если бы он бросился к машине — и так далее, etc.)

А она на самом деле ненавидела утренний птичий гомон. Эльга даже когда-то тайком написала небольшой этюд — маленький человек тогда порывался уйти от неё, и она, влюблённая, отчаявшаяся, вспоминала и вспоминала...

Отрицание (плач Эльги)

Меня не существует. Подражание облику, зыбкому и летучему лицу, единожды приоткрывшемуся для зеркала; смеху, едва коснувшемуся уха... Меня нет.

Если вычесть из меня любовь — что останется? Сумерки. Мягкие июньские сумерки, но в них уже не будет ни вскрика, ни окрашенного кровью цветка... Ночь оканчивается бешеным гвалтом птиц, ненавижу рассвет! — но меня нет, нет, только отпечаток тела, уже чужого, уже обретшего собственную цельность — на простыне. Скрипит дверь (или нос корабля, бегущего в Афины). Надрываются птицы. Врывается свет сквозь шторы (облака? паруса?)

Он уйдёт рано утром, а я лягу спать, чтобы вечером ходить по пустому отпускному городу, по мощёным улочкам тихого центра, чтобы написать стих о пустоте и девстве, и наткнуться на желанный голос в всё-умертвляющем телефоне... Чтобы броситься в пучину со скал Наксоса.

Он не помнит меня.

Меня не помнит никто, во мне нечего помнить. Серое стекло, не сумевшее даже запечатлеть. Источенная дождём душа, бессилие, беспамятство.

Двенадцать раз взойдёт и умрёт молодая луна, и в самую короткую ночь в году маленькая женщина вспомнит:

Нет имени. Только память — не тела, мозга! — растворённого в чужом сознании. Память кожи, и волос, и костей. Признаваться в любви каждому перелётному журавлёнку — и не знать настоящего слова — одного...

А если за дверью в смерть можно обрести лишь Ничто, Великое Ничто, драгоценный дар собственного отсутствия,

то это прекрасно и верно.

Благословенное НЕ БЫТЬ, неужели и ты встретишь новым рассветом?

К Читателю (2)

Ох, хорошо быть автором! Ещё я придумаю Человеку много масок, я сделаю его пластилином, чтобы разминать хребет ступнями, и скрипкой, чтобы брать фальшивые ноты… Я придумаю массу неинтересных ему женщин, каждая из которых будет лгать более или менее виртуозно, и слеплю из этих женщин странное имя Эльга — Хельга и Элли (Алисон?), и Элия Лаодика — и позволю одной из них не к месту привести цитату из уважаемого им писателя ”Милый юноша, да вы неудачник. Разочарованный, мрачный. ” (3) Я разрешу ему заворачивать этих женщин в накрахмаленные простыни, чтобы играть в шахматы. Я посоветую ему покрепче прикрепить нижнюю правую кнопку с фотографии Сталина, висящей над его постелью. Я придумаю на стенах комнаты рисунки лошадей и собак, и в углу — урчащий холодильник с обвешанной пакетами ручкой. Я выкрашу стены бирюзой и (нельзя же забывать о глазах героини) разрисую их берёзками, на верхушке одной из которых будет сидеть птичка. Ещё надо будет сотворить кресло, где было бы удобно собаке, и оклеить его яркими фигурками из цветной бумаги.

Детали, ещё детали. Боюсь, что рано или поздно этот персонаж обрастёт столь значительным количеством деталей обстановки — при минимальном описании личности, — что станет реальнее меня, своего автора; и мы начнём спорить, кто кого придумал.

Ещё — надо будет подарить ему с полдюжины ножей с белыми пластмассовыми ручками, чтобы он повесил их на стену около календаря со Змием и плодами; и заставить его спросить:

— Плодовые деревья. Три буквы.

— Сад? — отвечу я.

— С приставкой “де”.

И растворить в воздухе садизм с мазохизмом.

Интересно, а не заставить ли его написать рассказ, в котором герой захочет убить автора?

(конец 2-го отступления)

Он лгал. Экспериментировал. Скучал. А у неё были ослепительные глаза — тёмно-белые, сгущающиеся к ободку в море и мох. Кристаллическая соль — но она чаще улыбалась, чем плакала. Эльга писала стихи, лёгкие двустишия. Он не знал, а она всё повторяла мысленно:

Тень твою поцелую-

Знаю: не обернёшься,

когда искала для него в Сети черновые варианты творений Старых Мастеров, раритетные эссе о литературе, необычные рассказы, писанные рифмованной прозой... И, читая всё это, он оттачивал свой стиль, а ей, конечно же, было не трудно доставать все эти диковинки, ведь она каждый день задерживалась на работе, когда другие операторы Архивного Центра, от Кардинала Архива до неофитов, расходились, и рылась, и требовала, и запрашивала данные, придумывая всё новые предлоги для этого любопытства, и тайком перегоняла информацию на его домашний компьютер. Сначала она боялась, а потом поняла, что он не сможет быть лучшим писателем современности без этих источников, подобных которым не было больше ни у кого в Союзе...

И вот... Он уже иногда, уступая её просьбам, пробовал писать сам, даже без Датчика, по старинке, и Эльга восхищалась, и хвалила, и убеждала, что творец имеет право писать всё, что хочет, ВСЁ, без ограничений. Что можно схватывать мельчайшие оттенки, интонации, настроения; она бесконечно радовалась, когда среди его штампованных рассказов вдруг находила один, над которым он думал, любовно выстраивая действие. Им нравилось обсуждать такие рассказы, вот и сейчас —

Сюжет

Он так гордился своим новым замыслом! Сегодня, когда литература давно израсходовала все образы и сюжеты и неопровержимую ценность нёс только стиль, всякий необычный поворот действия, редкий персонаж или ситуация были воистину огромной находкой! Маленький человек придумал:

— Это будет рассказ о жестокости, о том, как дети избили другого ребёнка, о бессердечии...

— Ребёнок... И жестокость? Но ведь дети — это самое чистое, самое живое... Я хотела... Скажи, а ты...

— Да, они забьют его палками, маленькие зверьки. Понимаешь? Я напишу о законах асфальтовых джунглей, о зверьках, которые знают, где ходит опасность, где живёт большой и маленький враг, где можно поесть или устроить логово. О Храмах Наук, в подземных переходах которых они иногда могут ночевать, о злых голодных существах, без компьютеров, без всего!.. Они набросятся на такого же, маленького, но не зубастого. Да, это будет сын какого-нибудь новеллиста, аккуратный, беззащитный. Они убьют его, забьют палками и ногами, за кулёк карамелек в руках, за то, что пройдёт по чужой территории, за то, что он не знает Лесного закона...

Он рассмеялся от радости, что нашёл такой сложный, хороший сюжет.

— Найдёшь мне что-нибудь по детской психологии? Это будет моя лучшая вещь...

Он засыпал, у него никак не получалось выспаться, не хватало часов, засыпал, продолжая что-то бормотать, но она уже не слушала, — и он, конечно, тоже не услышал её сдавленное:

— Я бы их убила...

К Читателю (3)

Автор мёртв. (И не говорите мне, что я краду мысли у Эко, или у Барта, или ещё у кого из этой плеяды!) Герой жив, ест со сковородки, бьёт очередную героиню по лицу и даже не убирает могилку автора. Он думает, что он — создатель этой игры?

Не к месту вспомним ещё одного мэтра, которого Человек рекомендовал читать для лучшего понимания себя: “Одиноким быть можно сколько угодно, но не побеждённым.” Или: “...теперь изобретать и делать открытия на благо людей невозможно — все неплатежеспособны.” (4)

Он, пожалуй, волнует меня всё больше и больше. Читает, гад, детективы в чёрно-белых обложках и со змеисто-извилистой улыбочкой всматривается в телевизор. А на полу картинно застыла девочка (надо её срочно придумать... впрочем, неважно: она эпизодична). Подсказать ей, что ли, что ножики висят так соблазнительно? О, догадалась. Умничка... Стоп-кадр! Куда ты денешь труп, глупая?

Да, пожалуй, надо ввести некую сюрреалистичную девушку. Искренне не дающую однозначной информации. Девушку, с которой будет возможен диалог типа:

— Хочешь видеть меня в качестве любовника?

— Хуже.

— Мужа?

— Хуже.

— Соавтора?!

Ну вот, я и выдал главную тайну!

(конец 3-го отступления)

Архив. Бесшумно закладывались данные, холодные пальцы метались по беззвучно вжимающейся клавиатуре, бледные лица пристально следили за вводом Знания, подтверждая и подтверждая Основной Закон Империи: “Информация есть абсолютная ценность”. Компьютеры пожирали статистику своих и человеческих потребностей, пережёвывали факты, переваривали самые невероятные микроснимки. Где-то далеко, за много километров, пробежав по электронным нервам, эти данные материализовывались в виде прекрасного синтетического сыра со слезой (одного из пятисот восьмидесяти запрограммированных сортов), аккуратных мониторов из небьющегося стекла или изящного женского белья.

Именно анализируя сведения последних одиннадцати месяцев о психосимволическом воздействии оттенка и ширины кружева на уровень интеллекта зачинаемого ребёнка (новейшие исследования доказывали, что столь популярные в тёмные эпохи красные и чёрные цвета снижают на три сотых процента личностные способности к усвоению некоторых меланезийских диалектов, а нежные тона слоновой кости и блеклой зелени, наоборот, способствуют формированию рабочих навыков в области таких классических форм поэтики, как касыды и газеллы), маленькая русая женщина с берёзовыми глазами вдруг судорожно, беззвучно разрыдалась. Потом быстро набрала шифр, открыла впараллель другое окно — и прочла, наверное, в сотый раз за последние две недели, длинный список результатов всевозможных анализов, венчавшийся ярко-малиновой строчкой: “Срок беременности — 49 суток”. Менялась только цифра.

Эльга знала, что мысли носятся в воздухе. Когда она, пересняв библиотеку о детской психологии, выходила из здания, её опять ждал врач.

— Вы решились? Остались сутки, послезавтра я вынужден буду сообщить, что вы должны быть отстранены от работы. Мне очень жаль. Но почему вы колеблетесь? Ваш муж — признанный талант, вы сможете прожить на его средства. Или вас беспокоит Ваш гражданский долг? Но ведь общеизвестно, что женщине в таких случаях предоставляется отпуск, Священная Информация не терпит прикосновения рук тех, чьи помыслы не полностью сосредоточены на Ней, — а материнские инстинкты всё не удаётся убрать, хотя в своей последней работе один мой коллега и набрался смелости утверждать, что им-де найден способ...

— Я сделаю это завтра.

Эльга бежала домой. Она запрещала себе хотеть, ведь без доставляемой ею информации... Он так радовался сегодня... Он не сможет без неё. У них будут другие дети... Потом...

И понимала, что лжёт.

Через два часа Новеллист показал ей рассказ. Он был удивителен — ёмок, точен и страшен. Женщина с тёмно-белыми глазами поняла, что те, называвшие Его гением, были правы, — хотя и сами не подозревали об этом.

Она следила за ним, когда он читал написанное сегодня. Она любовалась, пытаясь впитать каждую чёрточку его облика. И берёзовые, полные полупрозрачной коры в чёрных знаках равенства, и листвы, и сини, глаза наполнялись весенним соком.

Потом она зашла в ванную и выпила снотворное. Спокойно и методично, по таблетке — первую упаковку, вторую, следующую. Всё, что было в доме.

Он быстро заснул, уставший, обновлённый. Не удивившись, почему Эльга притихла на полу, а не с ним, положив голову на его плечо, как любила.

Она не хотела, чтобы он проснулся, обнимая мёртвую.

Эльга ушла на рассвете, когда пронзительно закричали птицы.

К Человеку (отступление последнее)

По традиции, Страшная тайна произведения должна разоблачаться на последней странице. Автор кланяется, кланяется и сознаётся: это была пародийно-хвалебная рецензия. На что? — На жалкие попытки самого Читателя писать рассказы. Не хватайтесь за топор, это дурной тон. Да, это рецензия на ЛИЧНО ВАШЕ творчество — не иначе.

Студия выносит благодарность режиссёру-постановщику.

(…)

Когда он проснулся, был уже полдень, ярко светило солнце. Закрыл глаза распластанной на полу женщине, нашёл на пульте Связи кнопку, помеченную: “Неож. смерть. Вызов тр-за”.

Маленький человек включил монитор, по памяти набрал длинный список паролей. Застучал по клавишам:

“Женщина с белыми глазами...”

Он знал, что, если поторопится, как раз успеет написать рассказ до приезда труповоза.

Примечания:

(1)Nulla dies sine linea — ни дня без строчки (лат.)

(2)Sapere aude — осмелься мыслить (лат.)

(3)цитата по: Дж. Фаулз. Волхв. Алисон — одна из героинь этого произведения. Элия Лаодика — имя с памятной стелы греческого кладбища, в которой подчёркнуто, что девушка умерла молодой. Хельга — затасканный в литературе "начальный варяжский" вариант славянского "Ольга".

(4)прямые цитаты из рассказов В. Голявкина

29 июня — 14 июля 2001г.