Гарри и Гермиона: драбблы (гет)

Кухня на Гриммо, обычно серая и безмолвная, сейчас напоминала помещение небольшого ресторанчика — повсюду кастрюли, банки, пакетики, хаотично разбросанные столовые приборы, горстки муки и дольки от шоколада, из которых были выковыряны все орехи. Посреди всего этого безобразия стоял Гарри Поттер в старом цветастеньком фартуке матери Сириуса и озадаченно почесывал голову, размышляя, что делать с испорченной глазурью.

Гермиона вернулась из кладовой и принесла еще меду.

— Так, добавь это в крем вместе с ликером, а я пока попробую исправить глазурь...

— А что, ликер тоже надо было в крем добавлять? — искренне удивился Гарри.

— Ну, конечно, — удивленно произнесла Гермиона.

— Забыл, — Гарри удрученно поцокал языком и, одухотворенно облизав липкий от крема палец, протянул: — Подумать только, Рону уже двадцать... Надеюсь, ему понравится наш торт! Я раньше, правда, никогда не пек тортов, но ведь все когда-то бывает впервые. Помнишь, как впервые в поезде встретились? Вот уж не думал тогда, что мы будем вместе готовить. Но мне нравится. Можно еще для Снейпа испечь, а то он все время такой хмурый... А все-таки здорово, что змея его не сильно погрызла. Может, испечем ему торт в виде змейки?

Гермиона посмотрела на чрезвычайно радостного друга с большим подозрением.

— Ты что, Гарри, весь ликер выпил?!

Поттер с гордостью закивал головой.

— Что же мы теперь в крем добавлять будем?!

— Нет проблем, — Гарри пожал плечами. — У Сириуса в баре еще абсент есть. Так, э-э... Киндер... Нет, Киллер... Ах, да, Кричер! Тащи нам сюда абсент!

— Да, хозяин, — отозвался эльф из кладовки.

— Гарри, — покачала головой Гермиона. — Сходил бы да сам взял, нечего Кричера туда-сюда гонять... К тому же, вряд ли он подойдет...

Она оказалась права: абсент и впрямь не подошел, весь крем немедленно свернулся и позеленел, но Гарри в конце концов нашел ему лучшее применение.

— Глоточек за ма-аму, — тянул он, глядя на подругу, которая позеленела не хуже крема, — глоточек за па-апу, глоточек за домовых эльфов...

— Все, больше не могу, — Гермиона аж передернулась, и Гарри охотно принял у нее бутылку.

Через час вся кухня была замызгана сметаной, тестом и похожими на сопли сырыми яйцами, Кричер благополучно улизнул на чердак, и убирать все это безобразие было некому, а Гарри с Гермионой сидели на полу и, хихикая, допивали остатки абсента.

— А у тебя это... крем на щеке, — заметил Гарри, тыча в лицо подруги.

— Где? — расстроилась Гермиона, пытаясь рассмотреть свое отражение в выпуклости бутылки.

— Щас... — Гарри хотел стереть его пальцем, но вовремя вспомнил, что руки его были еще грязнее, чем ее щека, и не нашел ничего лучше, чем слизать крем языком.

Гермиона хотела возмутиться, но только засмеялась, когда Гарри нашел ее губы и присосался к ним, точно пиявка. Губы пахли абсентом, орехами и глазурью. Гарри оторвался от них с таким звуком, словно кто-то вытащил из раскисшей почвы ногу в огромном резиновом сапоге.

— Это все, конечно, здорово, — Гермиона рассеянно улыбнулась, — но, может, все-таки ну его, этот торт? Давай лучше тыквенный пирог испечем.

— Ох, опять стряпать... — Гарри даже слегка поморщился.

Гермиона посмотрела на него очень хитро.

— Если испечем нормальный пирог, обещаю, поцелуем дело не ограничится.

Мы, должно быть, совсем ненормальные.

Мы определенно сошли с ума, если решили, что сможем втроем противостоять целому миру. Правда, теперь нас уже двое: Рон исчез, оставив после себя горечь и пустоту. Я не знаю, можно ли винить человека в том, что он решил сбежать, бросить это безнадежное дело, которое, наверное, и начинать не имело смысла...

Порой и мне хочется послать все к чертям. Послать конкретно, плюнуть так, чтоб весь магический мир утерся, а потом ужраться в говно, как выражается милый кузен Дадли, схватить Гермиону в охапку и увезти ее так далеко, что нас и через много лет не найдут.

Послал бы, но понимаю — нельзя. Кто, если не мы, спасет этот гребаный мир? Найдется ли еще парочка таких сумасшедших? Поэтому мы не дергаемся, продолжаем сидеть на задницах рядом с палаткой и вглядываться в синеющий небосвод.

Звезд не видно, да мне, собственно, и плевать на звезды — я смотрю на Гермиону, которая странно притихла с тех пор, как ушел Рон. Наверное, она к нему что-то чувствовала — как я что-то чувствовал к Джинни тогда, в другой жизни. Теперь я даже не вспомню толком, как она выглядела, не вспомню, какого цвета ее глаза, не вспомню, как звучал ее голос... Не вспомню — даже если очень захочу.

Гермиона достает из кармана старых спортивных штанов сигареты, оставшиеся после Рона, и прикуривает от волшебной палочки. Воздух тут же наполняет едкий табачный дым, который я не терплю с тех пор, как Дадли накуривал в моей комнате, а потом бежал к мамочке жаловаться, что, мол, «этот урод там опять надымил».

Я смотрю, как Гермиона неумело затягивается и заходится в приступе кашля. Почему, зачем, неужели нам и без того мало проблем? Что я буду делать, если еще и она заболеет?

— Ну все, хватит травиться, — говорю, решительно поднимаясь на ноги. — Выкинь бяку и пойдем в тепло.

Она смотрит на меня спокойно и с пониманием, как будто все хорошо, будто мы просто выехали отдохнуть на природу.

— Ты иди, Гарри. Я еще посижу.

Мне совсем не нравится ее голос.

Не реагируя на возражения, я беру Гермиону за руку и тащу в палатку, бормоча что-то о холоде, о болезнях, о теплом чае с ромашкой и еще о каких-то малосущественных вещах. Когда мы оказываемся внутри, она осторожно высвобождает руку, и я вижу печальную улыбку у нее на губах.

— Ты очень добрый, Гарри.

Я едва удерживаюсь от того, чтоб глаза закатить. Нихрена-то я не добрый, меня достало все, я домой хочу, а вместо этого вынужден скакать по лесам в поисках призрачной надежды и заваривать чай с ромашкой, хотя я терпеть не могу ромашку. Нет, конечно, Гермиона способна и сама заварить — а вот будет ли это съедобно, зависит от ее настроения. Поэтому я вожусь с чайником, пока она сидит за столом, уставившись в одну точку.

Чай слишком горький, потому что я забыл положить сахар, а печенье как будто каменное — не раскусить. Я пытаюсь размачивать его в чашке, но все заканчивается тем, что печенье разваливается на кусочки и подобно утопающему идет ко дну. Прямо как наш план по спасению мира.

Гермиона тихо смеется, глядя на мои ухищрения. Что ж, пусть лучше смеется, чем плачет, хоть это какой-то нервный, совсем не веселый смех.

Она скучает по Рону, или по дому, или по Хогвартсу, или по прежней жизни, и тут я ничем не могу помочь — в конце концов, у меня те же проблемы, да еще Вольдеморт, будь он неладен. Нет, уж о нем-то мне сейчас совершенно не хочется думать, и я включаю музыку на нашем стареньком радио, чтобы хоть ненадолго заглушить мрачные мысли.

Гермиона смотрит на меня удивленно. Весь ее вид словно говорит, что музыка сейчас неуместна. Я пожимаю плечами и поднимаюсь, протягивая ладонь. Имеем мы право хоть немного отвлечься? Сегодня, сейчас.

Гермиона снисходительно улыбается и качает головой, но подается навстречу. Руки у нее совсем ледяные, хотя мы только что пили горячий чай, волосы пахнут травой и сухими листьями, а губы мягкие и податливые, будто бы специально предназначенные для того, чтобы их целовать.

Что это? Зачем это? Неужели нам мало проблем?

Но она не отстраняется — разве что на мгновение, глотнуть воздуха, чтобы снова столкнуться носами и вернуться к прерванному занятию.

Мы переплетаемся и рушимся на кровать, так кстати подвернувшуюся под ноги, и я начинаю терять ощущение реальности, потому что то, что соскользнуло сейчас на пол, просто не может быть моей рубашкой. Ведь не может же, правда?..

* * *

Мы сидим у палатки и курим, глядя в серый утренний небосвод. Наверное, опять дождь пойдет. Задолбал уже этот дождь.

— Гарри, — хрипло зовет Гермиона, — там осталось еще?

Я молча протягиваю почти опустевшую пачку, и она благодарно прикрывает глаза.

Мы определенно оба свихнулись — сидим тут и курим, пока мир вокруг рушится на кусочки и нет никакой надежды его спасти.

Но мне впервые за долгое время хочется это сделать.

— Гермиона, ступай домой.

Я вышла на улицу, чтобы проверить, работают ли защитные заклинания должным образом, и, услышав позади себя голос Гарри, рассеянно бросила взгляд на палатку. Полог слегка отогнулся, выпуская в морозную ночь несколько слабых лучиков света. Должно быть, Гарри свечи не загасил. Я чуть улыбнулась:

— Сейчас. Только защиту проверю.

Он взял меня за плечо и нетерпеливо развернул к себе. Мне даже немного неуютно стало от того, насколько серьезен был его взгляд.

— Говоря «домой», я имел в виду совсем домой. Окончательно.

Совсем? Окончательно?! Он что, издевается? Но Гарри продолжал смотреть на меня скорбным и решительным взглядом, и я подавила тяжелый вздох. Неужели он опять за свое — теперь, когда пути назад давно уж отрезаны?

— Гарри, я...

— Пойдем.

Я последовала за ним скорее по инерции, чем от большого желания услышать то, что он хотел мне сказать. На стареньком трехногом табурете подрагивала свеча. Мы уселись друг напротив друга за низкий раскладной столик, на котором осталось блюдце с липкой ложкой и обкусанным засохшим печеньем, и Гарри устремил на меня взгляд, который мне ну очень не понравился. Мне всегда не нравится, когда он смотрит на меня так, будто давно уже решил все за нас обоих.

— Нам нужно серьезно поговорить.

Я вздохнула и на несколько дюймов отодвинула от себя блюдце. Ложка звякнула и упала на стол.

— Говори.

— Ты должна вернуться домой, Гермиона. Здесь оставаться нельзя. То, что я должен сделать, слишком опасно, и я не хочу... — он на мгновение осекся и, откашлявшись, начал снова: — Пойми, я просто не переживу той огромной вины, если с тобой что-то случится — если ты как-то пострадаешь, а то и хуже. Этого я пережить не смогу. И я не виню Ро... — он снова осекся — потому, наверное, что я невольно так скривила губы, будто вместо варенья по ошибке хлебнула горчицы. — В общем, я не виню брата Джинни, что он оставил нас.

Я раздраженно прищурилась, глядя, как он нервно переплетал и расцеплял пальцы.

— Зачем ты мне все это говоришь? Неужели думаешь, что после этих слов я отступлюсь — просто потому, что тебе так хочется?

Мне еще многое хотелось добавить — напомнить, что без меня он не справится, что мои желания следует уважать, что Вольдеморт сам себя не победит и сейчас необходима любая помощь... Сказала бы — только уже много раз говорила, и Гарри понимал это как никто другой. Но все равно требовал невозможного.

— Мы вместе вернемся домой — после всего.

Он посмотрел на меня с ноткой отчаяния.

— А если нет?

Я раздраженно пожала плечами.

— Нет, так нет. Но свой долг мы выполним — или погибнем, пытаясь это сделать.

— Гермиона...

— Послушай меня! — я уже почти кричала. Мерлин, неужели он и правда не понимает?! — Мне некуда возвращаться! Родители живут на другом континенте и даже не подозревают, что у них есть дочь, а дом мы продали! Куда я должна вернуться? И где сейчас безопасно? Нет, Гарри, либо ты сейчас же перестанешь геройствовать, либо... либо... я просто не знаю, что сделаю!

Я шлепнула ладонью по столу в отчаянной надежде, что он наконец перестанет спорить. Но Гарри, похоже, спорить и не собирался. Он яростно вращал в пальцах липкую, грязную ложку и смотрел на меня так, что мне стало не по себе. Этот взгляд я замечала и раньше — так он смотрел на Чжоу, а потом и на Джинни, когда был влюблен.

Неужели?..

Нет, черт подери, не может и речи быть! У меня просто фантазия разыгралась. Сейчас, когда у нас столько проблем, не хватало еще того, чтоб Гарри влюбился в меня! Эта мысль казалась мне настолько дикой, настолько абсурдной, что я сразу начинала ощущать себя не в своей тарелке. Почему именно теперь, когда мы висим на волоске, когда нам ни в коем случае нельзя отвлекаться?..

А может, мне показалось. Может, это и глупости все. Я с надеждой посмотрела на Гарри, ожидая снова увидеть его спокойным и отстраненным, но он вдруг отвел взгляд и, выронив ложку, торопливо полез ее поднимать. Когда Гарри выпрямился, я заметила, что щеки его вспыхнули, как маков цвет. Словно он догадался, о чем я подумала.

— Как я и сказала, — подытожила я, стараясь, чтобы голос звучал недовольно, а не смущенно, — домой мы вернемся вместе.

И, решительно повернувшись, отвела в сторону полог палатки, чтобы возвратиться к проверке защиты вокруг нашего лагеря.

На пороге Гарри окликнул меня:

— Гермиона, постой!..

Я обернулась. Он все еще был красный, как рак, он явно собирался сказать что-то лишнее, что-то ненужное. Но сказал только:

— Я очень тебе благодарен.

Я молча усмехнулась. Что ж, по крайней мере он понимает, что сейчас не время и не место для признаний иного характера. Сейчас нам нужно сосредоточиться на том, как найти и уничтожить оставшиеся крестражи.

Впрочем, потом у нас будет предостаточно времени и на все остальное.

Гарри не знает, какую искреннюю, глубокую ненависть Гермиона питает к квиддичу — не потому, что находит спортивные соревнования бессмысленной тратой времени, хотя и это, конечно, тоже.

Но главная причина в том, что Гермиона считает квиддич безумно опасным. Она не доверяет метлам и никогда не поднималась в воздух выше, чем на пять футов, да и то лишь на первом курсе, когда необходимо было получить отметку по дисциплине полетов.

В конце концов, что может быть лучше, чем твердо стоять на земле?

Гарри не знает, что всякий раз, когда он седлает свой «Нимбус» и устремляется ввысь, к самому небосводу, сердце Гермионы замирает, спускаясь в пятки, и порой она забывает, что нужно дышать.

Гарри не знает, что Гермиона начала бояться за него давным-давно, с самого первого урока полетов, когда на дряхлой школьной метле он помчался за напоминалкой Невилла, едва не размазавшись по стене. И боялась она не напрасно, как пришлось убедиться позже.

Взбесившийся «Нимбус», усиленно пытающийся сбросить Гарри на землю, становится лишь начальным звеном в цепочке бесконечных неприятностей, связанных с квиддичем. В этот момент Гермиона готова поджечь не только мантию Снейпа, но и всю трибуну вместе с профессорами, опасаясь лишь одного — не успеть.

Гермиона даже не удивляется, когда на втором курсе своеобразным продолжением истории оказывается обезумевший бладжер, избравший своей целью исключительно Гарри и почему-то упорно игнорирующий других игроков. Тогда ей впервые хочется превратить ранее обожаемого профессора Локонса в дымящуюся кучу драконьего навоза с глазами, потому что если сломанная рука — это еще не критично, то рука без костей...

Но кульминационным моментом становится матч против Хаффлпаффа на третьем курсе, когда дементоры появляются прямо на поле и безвольный силуэт Гарри на огромной скорости несется к земле. Гермиона не знает, чье именно заклинание сумело замедлить его падение, ее или Дамблдора. Главное, что Гарри каким-то чудом остается жив. Утешением служит лишь то, что проклятый «Нимбус» встречается с Гремучей Ивой и, как ни старается, не может пережить этой встречи, рассыпается в щепки без всякой надежды на восстановление.

Может, Гарри хоть теперь успокоится, бросит дурацкий квиддич и возьмется за ум?..

Но в глубине души Гермиона понимает, что это невозможно. Гарри Поттер слишком упрям, чтобы вот так просто сдаться, она совершенно уверена, что, когда он встанет с постели, первым осмысленным действием будет заказ новой метлы, если прежде Дамблдор или Макгонагалл ему ее не подарят — их не волнует, насколько это опасно, и Гермиона ощущает досаду от этой мысли.

Когда Гарри получает по почте сверхскоростную «Молнию» от неизвестного отправителя, Гермиона уже знает, что нужно делать, и колеблется лишь мгновение — да, Гарри от ее поступка в восторге не будет, но это наименее страшное из всего, что с ним может случиться.

И Гермиона выбирает меньшее зло.

Она рассказывает о «Молнии» Макгонагалл, изо всех сил стараясь, чтобы декан восприняла ситуацию всерьез, и ей это, похоже, удается — у Гарри изымают метлу, и Гермиона отводит взгляд, не в силах лицезреть обиду и непонимание в глубине его глаз.

Гермиона почти уверена, что Гарри ее ненавидит, но она готова платить эту цену. Она согласна пожертвовать доверием Гарри — но не его жизнью.

Потому что любит его, идиота.

И об этом Гарри тоже никогда не узнает.

Гермиона для Гарри все равно что сестра.

Разве может быть иначе, когда она столь явно нравится Рону?

Гарри замечает это в каждом его жесте, каждом взгляде, брошенном на Гермиону украдкой, и с непонятной горечью в душе понимает, что не может, не должен вставать у него на пути: Рон стал его первым другом, проводником в тот мир, с которым Гарри тогда еще не был знаком, и ему полагается испытывать к Рону бесконечную благодарность — за то, что не отверг, за то, что разделял с ним все приключения, за то, что помогал и поддерживал в трудную минуту, за то, что его семья приютила и позволяла жить под своей крышей, когда это было необходимо. И Гарри этой дружбы никогда не предаст.

— Она мне как сестра, — говорил он Рону в тот далекий день, когда они уничтожили медальон. — Я люблю ее как сестру, и она, я думаю, так же ко мне относится. И всегда так было. Я думал, ты знаешь.

Как сестра.

Гермиона ему как сестра.

Гарри повторяет себе это снова и снова, когда видит, как посреди Выручай-комнаты она целуется с Роном, и впоследствии возвращается к этой мысли всякий раз, когда начинают одолевать сомнения.

Разумеется, Гермиона ему как сестра.

Как Джинни для Рона.

Как Падма для Парвати.

А сестра никак не может вызывать в душе такую бурю противоречий.

Сестру не хочется украдкой взять за руку под столом, не хочется мягко заправить за ухо непослушную волнистую прядь, не хочется уверенным жестом водрузить ладонь на ее талию и надеть на голову Рона мусорную корзину со сгнившими картофельными очистками, когда он делает то же самое... Совсем не хочется, вот ни капельки.

И, уж конечно, ему не хочется увести ее из душной, пропахшей луковым супом кухни Норы и целовать обветренные губы цвета темного шоколада до тех пор, пока мир вокруг них не исчезнет.

Гарри прячется за сараем мистера Уизли и курит сигарету за сигаретой, лишь бы только не думать об этих губах.

Должно быть, они мягкие и пахнут кофе.

Рон возненавидит его за такие мысли.

Джинни проклянет его и больше не пожелает знать.

А Гермиона... Не хочется и думать, что она сделает. Наверное, начнет его сторониться — или, что еще хуже, останется рядом и будет чувствовать вину и неловкость, потому что не может ответить взаимностью...

Разумеется, не может — она согласилась выйти за Рона и на исходе лета станет его женой, а Гарри...

Возможно, это пройдет. Возможно, он полюбит Джинни со временем — и полюбит детей, которые у них будут. Он всегда мечтал о большой семье.

А Гермиона ему как сестра — иначе и быть не может.

Проклятье.

Кого он обманывает?

Гарри втаптывает в траву потухший бычок и в отчаянии сплевывает себе под ноги.

Если Гермиона ему как сестра, то он, видимо, совсем не против инцеста.

Из бального зала по-прежнему доносятся завывания «Ведуний», а в кустах позади блюет Крам, когда Гарри целует Гермиону впервые — коротко и неловко, едва мазнув губами по ее сжатым губам, и тут же смущенно отворачивается, почесывая в затылке.

Это чертовски глупо — целовать кого-то под звуки блевотных спазмов и доносящийся отовсюду дебильный хохот пьяных компаний, но в голову настойчиво долбится музыка и перебродившее сливочное пиво с сиропом, а Гермиона с трудом сдерживает подступающие к глазам слезы, и Гарри не находит иного способа, чтобы ее отвлечь.

Все Рон виноват, скотина. Собственно, непонятно, какое право он имел предъявлять Гермионе что-то по поводу Крама, когда сам даже не почесался, чтобы ее пригласить — разве что в последний момент, когда сроки уже поджимали конкретно, и это, черт побери, настолько в духе Рона Уизли, что Гарри хочется дать ему в челюсть. С ноги.

Да и сам Крам не лучше ничем — ну вот кто просил его напиваться до поросячьего визга? Ну стаканчик хлопнул... Ну два! Это ж сколько сливочного пива вылакать нужно, чтоб до такого состояния себя довести? Чемпион еще, называется...

Гарри украдкой смотрит на Гермиону и с облегчением видит, что она улыбается, даже слегка посмеивается — то ли над ним, то ли над страждущим Виктором, да без разницы. Главное — она не расстроена, больше нет.

Гарри рассеянно пожимает плечами, мол, не бери в голову, ничего серьезного, все это глупости, да и только.

И Гермиона кивает, понимая его без слов.

Второй раз Гарри целует ее в старом шотландском лесу, когда сверху щедро поливает колючий дождь, а в ближайшее к лагерю дерево долбится какая-то звезданутая птица.

Хрен знает, как это вообще выходит.

Сначала они танцуют в палатке — просто дурачатся, Мерлин тому свидетель, надо же как-то отвлечься от всей этой дряни, которая творится вокруг, потому что при мысли о предательстве Рона Гарри хочется звереть и крушить все, что под руку попадается, а Гермиона явно не оценит такого рвения, она и так-то держится из последних сил, а если еще и он начнет вести себя как придурок...

Гарри думает, что Рон не стоит ее страданий. Гарри думает, что Рон даже дерьма не стоит, и очень хочет сказать об этом Гермионе, но сдерживается, вспоминая, что эту тему вообще не следует поднимать. Поэтому он молча обнимает ее за плечи, зарываясь пальцами в мягкий ворс ее свитера, а музыка в старенькой магнитоле продолжает играть, и они тихонько покачиваются в такт ненавязчивой мелодии, пока Гермиона не отстраняется.

Гарри не хочет, чтобы она отстранялась. Не хочет, чтобы она, обхватив колени руками, сидела в сторонке и отчужденно молчала, а потом, поднявшись, без единого слова отодвигала полог палатки и уходила в ночь.

Гарри хочет, чтобы Гермиона поговорила с ним — о чем угодно, да хоть бы и о древних рунах, а не стояла там одна под дождем, который барабанит по крыше так, что тошно становится. В конце концов, она простудится и заболеет к дементору в задницу, если будет торчать там в такой-то ливень!

С этой мыслью Гарри натягивает на голову капюшон толстовки и решительно выбирается на улицу.

Огромные дядюшкины сланцы тут же утопают в размокшей почве вместе с носками, стекла очков заливает вода, и Гермиону он обнаруживает только по запаху табачного дыма и горящему в темноте оранжевому огоньку, который она старательно прикрывает ладонью.

Гарри хочет сказать, что ей незачем гробить свое здоровье, что Рон этого не стоит, что она, наверное, околела до чертиков, пока тут стояла, но вместо этого молча цепляется за разбухший от влаги свитер, тянется к ее лицу, с трудом отлепляя от него насквозь промокшие волосы, и целует Гермиону в онемевшие от холода губы, думая, что, должно быть, окончательно съехал с катушек, вытворяя непонятную хрень вместо того, чтобы искать крестражи, но впервые за долгое время ему на это плевать.

Дождь продолжает хлестать с удвоенной силой, превращая одежду в груду сырых неподъемных тряпок, а в дерево возле лагеря настойчиво долбится птица — или это стучит у него в башке?

В третий раз Гарри целует Гермиону на свадьбе Перси — где-то через год после того, как вся эта хрень с Вольдемортом заканчивается и, как он надеется, больше никогда о себе не напомнит, — и она отвечает, потому что так хочет, потому что вокруг никого, потому что из шатра, за которым они укрылись, льется мягкая спокойная музыка, так и располагающая к чему-то подобному, а Гермиона слишком устала притворяться, что Гарри ей безразличен, что все эти поцелуи ничего для нее не значат...

Впрочем, обо всем этом она говорит потом, после праздника, а пока просто покачивается в такт приглушенной мелодии, устроив голову на его плече, и ничто не нарушает установившегося безмолвия.

Гарри думает, что лицо его, наверное, перемазано ее красной помадой, что изо рта его пахнет луком и чесноком, что Рон выходит из шатра очень некстати, о чем ясно свидетельствуют его глаза, округлившиеся на манер галеонов.

И кои-то веки Гарри на это насрать.

С этим балом все как с ума посходили!

Гермиона и раньше не придерживалась особенно высокого мнения о сокурсницах и, в частности, об уровне их интеллектуального развития, но теперь, когда они превращаются в нечто беспрестанно хихикающее и щедро облитое приторными духами, она начинает всерьез подумывать, что тролли и пикси в сравнении с ними просто кладезь благоразумия.

Потому что тролли не говорят о танцах семь дней в неделю.

Пикси не листают под партой каталоги с нарядами вместо того, чтобы слушать Макгонагалл.

И, уж конечно, ни те, ни другие не вьются стайками вокруг чемпионов турнира — а если б и имели такую наглость, несчастные парни были бы рады им куда больше, чем настырным поклонницам!

Гермиону безмерно раздражает, что во всем этом безумии вынужден участвовать Гарри — он ведь не просил ни славы, ни почестей, ни жизни под микроскопом, когда каждый твой чих порождает новые, не всегда лестные толкования… И, разумеется, не просил он место в проклятом турнире — и без того приключений хватает, даже, пожалуй, с излишком.

Суеты вокруг бала Гарри старается избегать и не желает говорить о поисках потенциальной партнерши, хоть и знает, знает прекрасно, что рано или поздно этот вопрос придется решать, и у Гермионы на одно короткое мгновение проскальзывает мысль, что, может быть, они могли бы пойти туда вместе — отмучиться танец-другой и с чувством выполненного долга сбежать обратно в общие комнаты, прихватив с собой немного закусок…

Однако Гермиона почти сразу себя одергивает — какого, собственно, черта ей в голову лезут всякие глупости? Не иначе как от Лаванды подцепила заразу, что и не удивительно: когда по школе расползаются подобные вирусы, очень трудно устоять и не захворать!

Впрочем, Гермионе нет дела до вирусов, тем более что танцевать она по-прежнему не собирается. Даже с Гарри — не только потому, что он с прошлого года пускает слюни по Чжоу и теперь наверняка набирается решимости для разговора с ней.

Просто Гарри для Гермионы как брат, и она вовсе не мечтает, чтобы он пригласил ее на этот дурацкий бал.

Да и с чего бы ему ее приглашать? Ведь и Гарри, разумеется, считает Гермиону сестрой.

Ей, пожалуй, даже немного досадно, что он не видит в ней большего хотя бы теоретически, но это — обычное женское тщеславие, издержки подросткового максимализма, если угодно, а потому и переживать тут не о чем.

К тому же, Гермиона категорически не хочет идти на бал — ни с Гарри, ни, тем более, с Роном, от чьих неуклюжих поползновений даже немного подташнивает, словно прокисший йогурт в желудке забулькал.

Но когда Гермиона получает приглашение от Крама, она не находит в себе сил сказать «нет» — да и кто бы, будучи в здравом уме, отказал и упустил возможность поставить на место свору хихикающих девиц?

Должно быть, никто.

Виктор один из чемпионов турнира.

Виктор лучший игрок сборной Болгарии.

Виктор, пожалуй, даже по-своему симпатичен, хоть и ненамного умнее тролля — и пахнет аналогично.

Но он, по крайней мере, старается быть обходительным, а Гарри…

Гарри ей все равно что брат.

Гермиона ему все равно что сестра.

И скорее Снейп изволит наконец помыть свою грязную голову, чем что-либо в этом плане изменится.

Мне редко доводится наблюдать, как ты спишь — последний раз видела тебя спящим много лет назад, забавно, правда? Нас мотало тогда по всей Англии, мы жили в палатке и не имели представления о завтрашнем дне... не знали даже, настанет ли он.

Ты очень плохо спал одно время, особенно когда мы остались вдвоем, когда Рон... Мне не хотелось бы вспоминать об этом сейчас, и об этом, и о том, как ты вздрагивал, как искажалось во сне лицо, будто ты видел что-то действительно ужасное... Наверное, так и было. Что тебе снится теперь, спустя столько лет, почему ты снова вздрагиваешь и обхватываешь крепко подушку, словно ищешь спасения?..

Ты заснул случайно, прикорнул на диване в гостиной — наверное, вымотался на работе, сами ведь жаловались вчера на пару с Роном, что весь аврорат завалили бумагами...

Почему я — до сих пор здесь, когда Рон, Джинни и Джордж сидят на вашей кухне, и судя по звукам, долетающим до гостиной, им там весело, даже слишком, пожалуй?.. Я слышу позвякивание стаканов, наполненных огневиски, пьяный смех и обрывки увлеченного рассказа жены Джорджа — господи, как же ее зовут-то?..

И тем не менее, я не с ними. Наверное, не хочу мешать семейным посиделкам, или лицо Рона достаточно мне надоело и дома, или я здесь, потому что здесь ты, или все это сразу, не знаю...

Ты озабоченно хмуришься и сминаешь пальцами плед, и что-то внутри сжимается, когда я отчетливо вижу ранние морщинки вокруг твоих глаз. Знаю, ты слишком многое пережил — как тут не быть морщинам?

Когда-то мы делили эти страхи с тобой пополам, а теперь каждый остался наедине со своими демонами. Я не говорила тебе, — должно быть, ты и сам это знаешь, — что время от времени дурные сны тревожат и меня. Перед твоими глазами наверняка стоит Вольдеморт — моим страхом остается Беллатриса. Они оба давно мертвы, но почему-то это приносит мало, ничтожно мало успокоения...

Ты вздрагиваешь в очередной раз и резко распахиваешь глаза. Смотришь на меня с минуту непонимающе, после чего нашариваешь очки, попутно сбивая с подлокотника дивана одну из старых газет, и медленно принимаешь сидячее положение.

Я улыбаюсь — как мне кажется, грустно.

— Как спалось, Гарри?

В твоем взгляде читается понимание. Ты не спрашиваешь, почему я здесь, почему я не с остальными; ты мычишь что-то неразборчивое на тему «как это я умудрился заснуть», после чего со смешком замечаешь, что Рон, должно быть, успел выпить весь алкоголь в доме.

— Ну, останавливаться он явно не собирается, — я бросаю взгляд в сторону кухни.

Ты лишь плечами пожимаешь, после чего мы сбегаем на улицу через заднюю дверь и долго стоим в тишине, вглядываясь в темную гладь небосвода. Луны и звезд сегодня не видно, но это, наверное, к лучшему. Не хочу, чтобы Рон и Джинни заметили нас в окно — в том, что мы не дома, не с ними, есть что-то нерациональное, странное, нездоровое, и в то же время — правильное, как само мироздание.

Потому что в самые важные моменты жизни нас всегда было двое.

Потому что лишь тебе я могу довериться полностью, без остатка. Лишь передо мной ты можешь открыть изнанку своей души, сколько бы мы ни отгораживались барьерами, сколько ни пытались бы жить как все...

Не с теми людьми.

Видимо, ты улавливаешь мое настроение. Поворачиваешься, смотришь в лицо и не говоришь ничего, но я чувствую тепло твоей руки, и в следующее мгновение наши пальцы переплетаются в темноте.

Плевать, что через пять минут придется вернуться в дом, чистить за Роном блевотину, избегать подозрений Джинни и вновь притворяться нормальными.

Сейчас мне хочется лишь одного: чтобы этот момент не кончался как можно дольше.