Внеклассное чтение (джен)

Кода к финалу Люди-Х Первый класс.

Эрик, Чарльз и др.

Пуля достается герою. Даже шальная. Особенно шальная. Мать перед смертью повторяла «Все хорошо, Эрик», раненный Чарльз улыбался «Все хорошо, Эрик» — улыбался светло и без злобы, глядя снизу вверх на него и немного в небо. В это чертово чистое небо — Эрик и не думал раньше, что простое небо станет его кошмаром и бессонницей. Перевернутая чаша океана с солнцем в зените, солнце желтое, как песок, от него в глазах красные пятна, эти пятна на песке и одежде Чарльза.

Эрик ворочается всю ночь, сбивая простыни. Чарльз виноват сам — нельзя же так доверять людям, нельзя же им все прощать. Ударили по одной щеке — подставлять другую.

«Все хорошо, Эрик».

Как можно, осознавая свое совершенство, прощать несовершенство других? Как можно не чувствовать, что они разные? Как можно принимать то, что все разные?

Принятие и смирение же идет от слабости. Но Чарльз не слабый. Только не он. Почему же он ведет себя как слабый? Почему в нем нет агрессии? Даже в ту минуту, когда он разочаровывается в людях, он не хочет их проучить, наказать, не хочет им мстить. Он готов умереть за тех, кто его убивает?

«Все хорошо, Эрик».

Это блаженство? Юродивость? Высшая ступень просветления, недоступная ему? Ведь Чарльз не играет, не врет, не манипулирует, хотя Мистик и иного мнения, он такой и есть — откуда и почему?

Уж он-то, читающий людей, знающий все низменные страсти, видевший все уродства, он снисходителен к ним. Мало ли у кого какие недостатки.

Мутанты хотели уничтожить человечество, немудрено, что люди испугались и решили уничтожить потенциальную угрозу.

Чарльз этого не говорит, но слишком громко думает.

«Не надо, Эрик».

Не надо уподобляться напуганным и слабым. Никакой агрессии, никаких смертей.

Черт, да он не хотел даже смерти Шоу. И тем не менее убил его. Эрик поставил его перед выбором: Эрик или Шоу, один не выживет, две чаши весов — и Чарльз выбрал его, контролируя Шоу, не отпуская ни на секунду. Тем самым стал соучастником, но и это простил ему.

Как можно?

Эрик садится в постели и смотрит на алеющую зарю. Чарльз небось сладко спит в своем поместье.

На больничной койке.

В номере Эрика уже нет ничего металлического, цельного металлического, кроме шпингалета на раме, его-то и сминает, вырывая с корнем. Эрик смахивает пот — ну вот, снова никакого контроля, но свидетелей нет; никто не просыпается — слишком рано

В полдень где-то посреди Великих равнин, куда они приехали с Эммой за очередным кандидатом, стараясь успеть раньше профессора Х и ЦРУ, Эрик у пресвитерианской церкви видит в коляске Чарльза. Шлем забыт в машине, да и не будешь по улицам разгуливать в нем, поэтому Эрик внутренне сжимается, ожидая чего угодно: упреков, прощения, старых советов найти точку умиротворения. Но к сожалению Чарльз улыбается, так же светло, как и раньше, и говорит вслух:

— Все хорошо, Эрик.

Эмма отворачивается. И Эрик на мгновение верит, что это настоящий Чарльз. Это мгновение замирает, и Эрик слышит, как в прошлом свистят пули, а секундная стрелка часов дрожит, пытаясь перешагнуть на новое деление, пальцы немеют, он не может, не успевает пошевелить ими, чтобы затормозить металл, гул нарастает, стрелка трогается с места, и остается лишь эхо от мамы и Чарльза: «Все хорошо, Эрик».

Он берет себя в руки. Эмму, допустим, не провести, но главное делать вид, что все хорошо, ведь так? А остальное само наладится. Поэтому Эрик криво усмехается и произносит грубовато:

— Мистик, у нас карнавал? Или ты решила устроить розыгрыш? Глупо, очень глупо.

Черты Чарльза скользят, — жаль нельзя удержать, затормозить! — расплываются, и перед ними действительно Мистик.

— Прости, — говорит она и лукаво улыбается.

От улыбки застывают внутренности, словно в него закачивают жидкий азот.

Эрик быстрым шагом уходит прочь, мимо разом сникшей Мистик, чеканя шаг под три слова, от которых никак не избавиться:

«Все хорошо, Эрик».