Дженни (гет)

Она собирала цветы. Не какие-то там розы или даже столь пресловутые ромашки, которые принято любить простым девушкам. Она собирала красные дикие маки. Те самые, которые скидывают лепестки, как только ты срезаешь стебель. Те самые, которые вянут уже через десять минут в вазе с водой.

— Ненавижу цветы. Особенно маки, — говорит она и ставит вазу с уже увядшими растениями на самое видное место в комнате.

Зимой Дженни стоит на морозе в тоненькой куртке и раздает листовки о реинкарнации.

— Ты знаешь, что в этой жизни мы стали теми, кого когда-то обидели в прошлой?

— Ты в это веришь?

Дженни молчит девять секунд и говорит:

— Даже не представляю, кого нужно было обидеть, чтобы родиться мной.

На самом деле она очень склонна преувеличивать. Свою ничтожность и свою ненависть к макам, свое человеколюбие и познания в жизни.

Дженни нет двадцати и не будет. Никто не просит ее не умирать.

Когда я беру у нее флаер о реинкарнации, она смотрит на меня почти четырнадцать секунд и вешает ярлык:

— Ты безнадежно болен.

Потом она берет меня за руку и ведет куда-то. Ее волосы пахнут гарью, будто она только вышла из горящего дома. Или сбежала с костра инквизиции.

— Когда-то давно мне повезло, и я была кошкой. Толстой такой, серой, полосатой. А потом что-то случилось, и я стала человеком. И теперь это вечный цикл.

В ее волосах столько разного барахла: веточки деревьев, перья, засушенные цветы, колокольчики, чьи-то большие клыки. Руки ее синие от холода, но все еще теплые на ощупь. Даже горячие.

— Знаешь, что самое ужасное? Я больше никогда не стану кошкой, согласно учению реинкарнации. Я ведь не могу их обижать.

Она смотрит на меня глазами, полными солнца, и падает в снег. Раскидывает руки и пытается сделать снежного ангела.

Дженни любит яблоки и мед. Вино и разговоры до утра. Чай с молоком. Ночные крыши. И смущать незнакомых людей разговорами о реинкарнации.

— Это все уже было, честно говоря. Три раза.

Дженни трет переносицу, и ее нос начинает краснеть. Следя за ее движениями, невольно начинаешь верить, что в прошлой жизни она действительно была кошкой.

Я мнусь и поглядываю на дорогу, пытаясь высчитать в уме, хватит ли мне двадцати трех минут, чтобы дойти до работы.

— Я живу около реки. Дом на отшибе. Ты всегда можешь придти, когда тебе будет грустно. Или скучно. Я расскажу тебе о перерождении. Или о том, как трудно быть ангелом. Даже с третьего раза.

Дженни улыбается то ли мне, то ли небу ровно двадцать пять секунд и уже знает, что я никогда не приду.

Дженни без умолку твердит мне о своем персональном карцере и личном аде. О драконах, зубных феях и русалках.

— Ты ходячий хламовник, — выдаю я после сорока трех минут ее бесконечного монолога. Я понимаю, что безнадежно опоздал. Она замолкает на тридцать одну секунду.

— Ты безнадежно болен, — повторяет она и смотрит на меня так, что я сбиваюсь со счета. В ее глазах солнце, на ее щеках его поцелуи — веснушки. Даже столь холодной зимой. Я гляжу на нее и понимаю, что мне станет вдвойне больней, если я уйду.

Но я знаю, что сделаю это и никогда уже не вернусь назад. И она не будет просить остаться.

Дженни — ребенок, исцелованный солнцем. И болен здесь совсем не я. Дженни ребенок, из которого вырастают самые лучшие самоубийцы. Она встает и уходит, даже не удосужившись стряхнуть снег с плеч и волос. А в сугробе остаются лежать серебряный колокольчик и неизвестный мне засушенный цветок.

Я размышляю пятьдесят семь секунд, и этот хлам отправляется в карман к помятой листовке о перерождении.

===========================================================================================================

В клумбах около ее дома торчат обломки железной арматуры и проволоки, которые только после четвертой минуты начинают напоминать металлические цветы. Грубо выстроганные из дерева жираф и зебра, с уже порядком облупившейся краской, смотрят на меня с укором. По их спинам разрастается мох.

Стены дома черные и обугленные. Я провожу по ним рукой, и ладонь становится черной от сажи. Я слегка дергаю дверь, будто действительно верю, что в этом сгоревшем доме может кто-то жить.

А на окне, за стеклом, видна ваза с уже давно засохшими маками, лепестки которых тоскливо лежат на подоконнике, сдуваемые легким сквозняком из разбитого стекла.

— Здесь после пожара уже давно никто не живет, — говорит за моей спиной какая-то женщина. — Только периодически всякие люди приносят дикие маки по сезону. Через разбитое окно ставят. Даже не знаю, кем они ей приходились. Да и странно. Дженни никогда не любила маки.

Дженни никогда не любила маки и не раздавала листовки зимой. На самом деле она умерла в огне почти год назад.

О мои ноги нежно трется серая полосатая кошка. Она лукаво смотрит на меня и выглядит вполне счастливой. Я поднимаю ее с земли и ухожу, прижимая к груди. Кошка совсем не противится.

Новости кричат, что в центре города горит многоэтажка и пожарные не могут ее потушить. Я мысленно подсчитываю минуты, уже заранее зная, какой результат дадут эти подсчеты.

Дженни очень склонна преувеличивать свое неумение быть ангелом.