Граф Пётр и вдова-мстительница (джен)

Для графа Петра она всегда была "Той Самой Женщиной".

Я пишу это, сидя на нагретом солнцем уголке крыльца в доме моей внучки и грея свои ноющие кости под пледом. Я — последний оставшийся в живых из нашего братства (сам генерал лежит под землей на кладбище в Форкосиган-Сюрло, а в прошлом году к нему присоединился и Эймор Клийви — я зажег для него приношение, приняв факел из рук самой графини, а император Своим Именем прислал на эти похороны одного из собственных оруженосцев; интересно, сделает ли он то же для старика Эстергази, когда придет мой черед?). Я понимаю, что история пошла своим чередом, и всякий, кто прочтет написанное ниже, выставит меня на смех и назовет лжецом.

Никому теперь не разглядеть, что таилось за хрупкой красотой, за истинной трагедией, за блеском ума принцессы-графини Оливии, в память о которой он изменил лик империи.

О, да, он на нее молился: она была и хрупким цветком, и надменной ледяной принцессой в одном лице; верх любых желаний, бесспорный знак императорской милости и заслуг самого генерала.

Военная награда.

Военный трофей.

И, под конец войны, ее сломленная жертва.

Принцесса из воздуха и лунного света, вечно надменная, вечно прекрасная, вечно недоступная.

Вы знаете, когда истекли две мои двадцатки и почетная служба графу на закате дней, я начал писать стихи. Когда тянуть армейскую лямку и служить с честью пришла пора другим Эстергази. Я ударился в слова, как другой мог бы удариться в запой, или как Эзар (трудно не называть по имени того, кого ты однажды видел избитым, окровавленным, грязным юнцом, но это уже другая история, и ее не стоит рассказывать никому, ни по эту сторону могилы, ни по ту) — во власть, в призрачной надежде навсегда закрепить Империю в собственном образе.

Так скажете вы, а я просто сижу здесь на крыльце и вспоминаю военные денечки, которые в вечно залитым дождем дендарийских горах мы пережили только благодаря конине, да и то нам не всякий раз везло согреть ее над огнем прежде, чем запихнуть в свой голодный рот. Эх, может, моя внучка и права: вечно я растекаюсь мыслями и болтаю не по делу, но все-таки — доживите-ка с мое, до ста одного года в добром здравии (разве что я нынче капельку глуховат)! Может, вам стоит задержаться и послушать меня, а если мой рассказ и пойдет вдруг окольными путями через пару соседних Округов, так в этом нет вреда, верно?

Ой, извините. Я тут говорил про принцессу-графиню и про то, мыслимое ли дело, чтобы генерал — обладавший этой хрупкой невинностью — когда-то нашел в своем сердце место для другой. Но я одно скажу. За все свои сто лет, которые я прожил как мужчина и солдат (два по двадцать, и плюс то, что после) я ни разу не видел, чтобы именно хрупкая невинность заставила сердце биться чаще в холодную ночь.

И вообще, мы (старые дендарийцы, "верные и преданные") достаточно быстро усвоили, когда империя пала и поднялась над обломками всех блестящих надежд графа Петра — и его красавицей-женой, и его блестящим сыном-первенцем — что не слишком разумно в его присутствии даже словом упоминать принцессу-графиню.

Короче, когда генерал, особенно в свои последние годы, забредал холодными ночами на караульный пост в городском особняке или в Сюрло, мы травили старые солдатские байки о тех самых временах, когда принцесса-графиня еще играла в свои куклы в детской, а мы жили одним днем, и за каждым поворотом горной тропы нас поджидала засада, и никто не рассчитывал дожить до двадцати.

И порой, когда мы так болтали по ночам, на губах у него мелькала угрюмая усмешка, а в глазах загорался особенный блеск. И если мне или кому-то из моих товарищей-оруженосцев, бывших с ним в ту безнадежную, бесконечную, погрязшую в глине осень, хватало смелости, мы сами отваживались на намек-другой.

"Помните, как мы отступили в холмы у Форкосиган-Вашнуя?"

И если после этой фразы он не уходил из караулки, хлопнув дверью, а нас пулей не выносило обратно по постам, то мы добавляли:

"Помните ее, сэр?"

"Та самая женщина". Так, что пришла ниоткуда и исчезла в хитросплетениях и тумане, однако ее короткое пребывание среди нас казалось реальней, чем многое, что нам тогда случилось пережить.

* * *

Ее привел к нам мичман Формонкриф — по крайней мере, такова была официальная версия. Скорее всего, потребовались усилия всех его людей — а возможно, и пара-другая нечаянно нацеленных не туда плазмотронов — чтобы его на это сподвигнуть. В его отряде — а будьте уверены уверить, от патрулирования под началом Формонкрифа в нашей роте народ косил куда сильней, чем от чистки отхожих мест — каждый прекрасно знал: любая неожиданность вводит мичмана в ступор, пока он не решит, как должен поступить по Уставу: застрелить помеху, отдать ей честь или проигнорировать. Доведись ему встретить цетагандийский патруль, они бы успели драпануть от него аж до самой Форбарр-Султаны, а он бы еще разбирался в их клановых метках и соображал, согласно какому протоколу должен их убить. Когда неделю спустя мичман погиб — по какой-то нелепой случайности ему в снаряжении достались сразу две гранаты с заводским дефектом запала — генерал помянул его бутылкой из своего драгоценного винного запаса и сказал, что мы обязаны чтить его память: никогда нам больше не случится встретить такого офицера. И не случилось, слава богу.

Ну, как бы то ни было, отряд Формонкрифа как-то ухитрился взять ее в плен.

Они вернулись в лагерь, гордо ведя вместе с собою молодую женщину. Она шла в окружении солдат с видом не пленницы, а скорее дамы, принявшей приглашение кавалера проводить ее после танцев домой и старательно не обращающей внимание на то, что четверо его ближайших друзей тащатся за ними следом в надежде увидеть, обломится ли счастливчику. Она была в траурном платье, старинном с виду: слишком хорошо пошитом для нашей глуши, но не похожем на то, как одевались тогда в столице, да и в брошенном нами Форкосиган-Вашнуе — тоже.

Генерал Петр сидел на походном табурете перед своей палаткой. Он поднял взгляд на приближающийся патруль.

— Что за?.. Формонкриф!

Формонкриф так рьяно вытянулся по стойке смирно, что у него чуть спина не хрустнула.

— Сэр! Мы... э-э... перехватили нарушительницу. Она шла прямо к центру лагеря. Мы ее окружили. Разоружили. И привели к Вам на допрос, сэр!

Новоприбывшая неторопливо оглядела генерала и хмыкнула.

— Вы, должно быть, тот самый генерал Петр, про которого они говорили? Что ж, пока скажу одно: вы с виду моложе и деятельнее, чем те генералы, к которым я привыкла. Да и в сравнении с этим вашим нелюбезным усачом вы выигрываете, вынуждена признать. В любом случае, если генерал — это вы, вас-то мне и надо.

Он раздраженно повысил голос:

— Мадам! Это укрепленное имперское военное сооружение. Идет война! И здесь определенно не место для леди.

По лицу нарушительницы медленно расплылась немыслимая и почему-то внушающая тревогу улыбка:

— Думаю, ваши парни уже поняли: я не леди.

Этот факт подтвердил своим оханьем и капрал Пим, который шел сейчас, спотыкаясь, и к тому же щеголял совершенно неуставным фонарем под глазом.

Только сейчас до нас дошло, что и остальной отряд тоже малость помят, в синяках и ссадинах — не исключая и самого мичмана Формонкрифа.

Генерал медленно повернулся к пленнице, и на его лице проступило странное выражение. Она взглянула ему прямо в глаза. На бесконечно долгую секунду весь лагерь замер в тревожном ожидании.

Затем граф Петр саркастически приподнял бровь, кивнул и повернулся к своему ординарцу, Фориннису:

— Скажи интенданту, чтобы сегодня сюда подавали ужин на двоих.

И снова обернулся к пленнице:

— Мадам. Осмелюсь заметить: вы, должно быть, ошиблись.

Она смерила его взглядом:

— Да?

Он отвесил ей четкий, церемонный поклон — точно по стандартам военной Академии.

— Вы ужинаете со мною сегодня вечером. Как мои люди уже должны были сообщить вам, я (когда могу ненадолго отложить в сторону свой чин и звание) — граф Форкосиган. А вся планета знает, что Форкосиганы ужинают только в самом изысканном обществе. Миледи! Не соблаговолите пройти со мною?

Он встал и предложил ей руку. Обтянутая черным ладонь скользнула ему под локоть — это был жест прирожденной леди.

— О, да. С превеликим удовольствием, генерал. Да; где бы я ни оказалась, я определенно в нужном месте.

Пригнув головы, они вместе шагнули под хлопающий на ветру тент палатки. Мы смотрели им вслед, разинув рты. Генерал обернулся через плечо на нас и, проигнорировав все физиономии, кроме одной, рявкнул:

— Фориннис! Закуски и аперитив. И побыстрей!

Наверху на утесе, прямо за палаткой генерала, было укромное местечко. Кустарник вообще-то рос густо, но по счастливой случайности именно там выросло несколько местных растений, не терпящих рядом конкурентов. Поэтому образовалась замечательная проплешина, которую мы облюбовали, чтобы оттуда подслушивать. Мы все уже усвоили, что солдаты бывают старые или бравые, но не то и другое вместе, и, значит, главное, чтобы дожить до преклонных лет — это знать, о чем думает начальство. Или о чем оно проговорится по прошествии славного вечера, после порции бренди из хрустального бокала, пусть даже под бифштекс из собственного боевого коня.

Тем вечером нам пришлось ждать долго. Мы видели движение теней на подсвеченном лампой брезенте — должно быть, это в палатке ходили слуги. Когда слуг отослали, тени больше не шевелились.

А мы ждали.

И уже совсем было собрались потихоньку возвращаться в лагерь, к костру, как из палатки высунулась рука, отстегнула клапан — в ночной тишине жесткая парусина хлопнула, как выстрел — и на пятачке земли у входа, выхватываемом из темноты неровным светом фонаря, появились два темных силуэта.

За хлопком ткани мы не расслышали, что произнес генерал. Но слова его спутницы донеслись до нас уже четко.

— ...ну, не знаю, — протянула она задумчиво. — Я тревожилась за Марту Оллереншо: она родила второго, роды были тяжелые, а две недели назад получила телеграмму и скверно это перенесла, хоть и не показывала — не плакала при мне, ну, вы понимаете. Я пошла к ней, посмотреть, как у нее дела, но Марты дома не оказалось, и шали на крючке у черного хода не висело. Я кинулась расспрашивать соседей и узнала, что в последний раз ее видели, идущей по Пивоварной улице к водохранилищу Корпорации и с ребенком на руках. Я вихрем помчалась за нею. Дела были плохи, если я не ошибалась в том, что было у нее на уме. А ребенок... он за себя не заступится. Да и мнения тех, кому потом пить оттуда воду — тоже никто не спросит.

Наступило молчание. Мы видели, как в темноте светится кончик сигары генерала.

— Ваша забота об общественном благе делает вам честь, — сухо заметил он.

Голова в черном капоре чуть склонилась.

— До водохранилища я не ее догнала; когда я туда прибежала, она уже барахталась на глубине. — Пауза. — А ребенка и видно не было. Я скинула одежду, что смогла в спешке, и полезла в воду к Марте: сперва пошла вброд, потом нырнула. Бедный малыш еще опускался на дно, должно быть, Марта его только-только выпустила. Я вытащила его на берег, убедилась, что он еще дышит, и завернула в свою шаль. А потом вернулась за Мартой.

Еще одна задумчивая пауза. Сигара разгорелась ярче.

— Продолжайте, — сказал генерал. Он выставил у палатки пару походных табуретов, и оба присели. К счастью, слышно стало не хуже.

— Марта билась в приступе паники. Мне не повезло: она вцепилась мне в шею, и я не могла ее стряхнуть, а ее платье — она ведь бросилась в воду, не раздеваясь, — обвилось вокруг нас обеих и тянуло вниз. Она все-таки утащила меня под воду, мы опускались все глубже, и мне почудилось, что я уже вижу, как за мной пришел мой Фрэнк, в своем лучшем костюме, в том самом, в каком он был в день нашей свадьбы. И я помню, что когда увидела его, то засомневалась, стоит ли возвращаться. Но так разрывались от боли легкие, и так колотилась в ушах кровь, что я не смогла решиться... И каким-то чудом мы оказались на отмели у берега, поблизости от места, где я оставила одежду и завернутого в шаль младенца. А он, наконец, вспомнил, для чего ему даны легкие, и заорал — так, что его, должно быть, было слышно аж в самом Карлайле. И тут Марта взглянула на меня и спросила: "Зачем ты меня спасла?"

Снова пауза.

— А я сама не знала, зачем. Ребенка я спасала сознательно, но один бог знает, что вынесло на отмель нас обеих. Чьими угодно силами это свершилось, но только не моими. А Марта выдавила надсаженным горлом: "Ты меня не спасешь. Я все равно умру, и будь что будет. Эта война заберет всех Оллереншо, каждого по-своему. И его тоже. В мундире, в каске, на пустынной дороге..." Она ткнула пальцем в ребенка и... ладно. Она немного спятила, Марта Оллереншо, и уж точно люди, которые вымещают свои тяготы на безвинных младенцах, от меня доброго слова не дождутся, но все же... Мне уже случалось слышать правду из уст пророчицы, и ее нельзя не узнать.

Снова пауза в разговоре, такая звучная в барраярской ночи, и глубокий, певучий женский голос прибавил:

— И я вдруг всем сердцем ощутила, как расточительна эта кровавая бойня, и услышала собственный голос, говорящий: "Покажи мне такую войну, в которой стоит сражаться, и командира, за которым стоит идти, и я все отдам ему для победы". И вдруг я оказалась в здешних кустах, где наткнулась на ваш патруль — кстати, ну и шумели же они, подходя; ваши враги что, глухие? — Вопрос был явно риторическим. Она спокойно договорила: — Итак, генерал; вот та самая война и вы — мой командир. Вопрос только один: что вам нужно от меня для победы?

Мы прождали долго, вглядываясь в темноту. Но сигара погасла, и, если граф Петер и ответил что-то, то слишком тихо, чтобы мы смогли расслышать.

* * *

Она ушла к утру. Не думаю, чтобы у кого-то из нас хватило бы дерзости спросить, как она провела ночь (вы же помните, в те дни освинцованные шланги еще входили в обычный арсенал СБ), но на этот вопрос нам специально дали ответ: когда ребята из нашей роты отправились за завтраком к интенданту, то ниже по склону увидели Форинниса, разбиравшего небольшую, но превосходного качества палатку с крупным вышитым ярлыком: "Наилучшие полевые бивуаки Сиглинга". Предыдущим вечером ее там не стояло.

Граф Петер, как обычно, точно знал, что могут подумать его солдаты.

Потом мы ее не видели с неделю или около того. Когда же она появилась, то не в одиночку. И когда безупречно правильный Форбачев (тот самый, что был убит несколько лет спустя, когда в его поместье вспыхнул бунт: когда он смягчил жестокие обычаи правления своих предшественников, его крестьяне решили забрать себе больше вольностей, чем он рассчитывал) увидел ее спутницу, у него аж кровь носом пошла от ярости. Вытерев лицо, он свирепо и с праведным негодованием во взоре зашагал навстречу обеим женщинам.

Но он успел выпалить лишь пару гневных банальностей, когда из палатки вышел генерал, и опасно побагровевший Форбачев был вынужден удалиться. Генерал же был так доволен, словно перед ним появились не две гостьи, а принц Ксав и с ним полный скачковый корабль контрабандного оружия, и немедля повел обеих в свою палатку. О чем они говорили целый час, до нас не доносилось.

Но мы узнали подробности почти сразу — да еще как узнали!

Меня с троими приятелями срочно вызвали в генеральскую палатку, и первым, что мы там услышали, был высокий раздраженный голос Форбачева. (Когда на того давили, он спорил до последнего, и всегда это заканчивалось забавной вспышкой праведного гнева). И мы увидели, отчего.

Незнакомка в обычном вдовьем платье стояла бок-о-бок со второй женщиной, сейчас откинувшей капюшон накидки, так что распущенные пламенно-рыжие волосы развевались подобно мятежному знамени. Мы все, как один, сглотнули. Причем громко. Мы никогда даже не мечтали увидеть эту женщину настолько близко. Точнее — настолько бесплатно. Было просто чудом, как она умудрилась добраться сквозь плотные ряды цетов до нашего лагеря в самой бесплодной глуши.

Женщина, которую во всей Форбарр-Султане и прилежащих Округах знали как графиню ФорКокотку, с улыбкой повернулась к нам. Четверо отборных солдат из нерегулярной Дендарийской Легкой Кавалерии были сражены на месте, и их колени обратились в студень.

Нет нужды говорить, что ее настоящее имя было другое. Но его позабыли много лет назад, и не похоже было, чтобы ее это печалило. Говорили, что родилась она в какой-то грязной бедной деревушке в этих самых горах, но сбежала оттуда еще в юности, проложив путь в долину (и выжив на этом пути — бог знает как!), а потом — в Форкосиган-Вашный, переживавший последние годы своего блестящего расцвета. Там на нее обратил внимание какой-то фор-лордик — а потом еще один, и еще. Очередной ставший жервой ее красоты поклонник, самонадеянно полагая удержать в своих руках эту пылающую комету, уступил ее мимолетному капризу и взял с собою в столицу. Там она быстро отделалась от своего былого покровителя. Говорили, что сам кронпринц падал перед нею ниц на площади Форхартунг, умоляя о разрешении поцеловать обутую в сапог ножку. И что половина Совета Графов выпрашивала у ее дворецкого приглашения на столь тщательно разрекламированные приватные ужины.

А потом случилась война. Хотя, судя по длинной, до пят, шубе из переливающегося меха инопланетной норки, эту женщину война не затронула — во всяком случае, пока.

Вдова держалась рядом со своей спутницей и улыбалась, сардонически и очень довольно.

— Мадам! — со всем присущим ему красноречием обрушился на нее Форбачев. — Подумайте только! Вы хоть понимаете, какого сорта эта женщина?

Графиня взглянула на него в упор. В ее глазах был арктический холод Черного Сброса в жесточайшие зимние бури.

Но ей не потребовалось утруждать себя ответом. Наша знакомая чуть склонила голову, выдержала секундную паузу и произнесла с хорошо рассчитанной интонацией:

— Примечательно успешного — как мне кажется.

Графиня не успела спрятать улыбку в высоком вороте меховой накидки. Лицо Форбачева побагровело, на шее выступили вены.

— Мадам! Это известная всему обществу шлюха! Последние пять лет про нее в столице только и говорят.

Медленный глубокий голос ответил ему с точно выверенной долей рассудительности.

— Ну да. Несомненно, она стоит этих сплетен. Как и остального. — Пауза. — Пять лет, говорите? Это значит, что пять лет она находилась ближе к высшему командованию цетагандийцев, чем удалось бы подобраться любому из вас, верно?

Форбачев разевал рот, как выброшенный на берег лосось. И больше ни у кого не нашлось возражений. Правда имеет мало отношения к вежливости, замечу я вам, и она — весьма бесцеремонная штука.

Генерал поднялся из-за стола, одним взглядом утихомирив все еще брызжущего слюной Форбачева. На нас он покосился с совершенно ледяным выражением лица, словно видел насквозь все наши прегрешения против военной дисциплины и внимательно их сейчас запоминал. Потом он перевел взгляд на графиню и поклонился ей, каждым движением показывая, что этот поклон был отточен до совершенства в императорском дворце, а, возможно, и в августейшем присутствии.

— Мадам. Мы не можем выразить, насколько благодарны за ваше добровольное содействие в этом начинании. Поверьте: император узнает, что в трудный час Барраяра вы были с нами. Господа! Подведите даме лошадь и сопроводите ее в безопасности до деревни в долине. Я убью всякого, кто оскорбит ее хоть взглядом.

Разумеется, мы исполнили приказ.

А месяц спустя мы узнали, что третий по старшинству офицер в цетагандийском командовании покончил с собой. Это был именно тот сторонник жестких мер, который успел печально прославиться тактикой "выжженной земли" в подвластных ему Округах. Самоубийца оставил бессвязную и путаную прощальную записку, полную трагических намеков на огонь, лед и "змею, таящуюся в самом сердце этого мира", чьи глаза "повергнут в прах любого, осмелившегося в них взглянуть". Говорили, что за покойным осталось множество долгов, и самый большой и известный — джексонианскому кутюрье, за шубу в полный рост из культивированной нео-норки.

Женщина в черном вернулась в наш лагерь три дня спустя и привела еще двух дам столь же сомнительной добродетели, что и предыдущая, хотя далеко не таких изысканных.

Поговаривали, что за солидную сумму (профессиональная репутация, какой бы ни была профессия, на рынке имеет первостепенное значение) в твердой валюте (а всем прочим, включая солдат, той зимой генерал, а через него — и император, платили долговыми расписками) эти две женщины взялись разнести среди вражеских чинов некую весьма точно нацеленную инфекцию.

— Проверим крепость их яиц, пардон мой французский, — заметила вдова, прикидывая, как представить эту идею потрясенному генштабу.

Мы видели, как генерал смерил взглядом нашего ангела-хранителя в черном платье и медленно усмехнулся. Точнее оскалился — как бы мог оскалиться выбеленный временем череп.

Нам объяснили, что барраярцам эта болезнь не грозит. По словам генерала, пока мы сидели в Изоляции, галактическая медицина изрядно продвинулась, и теперь устроить биологическую войну против отдельной группы людей — или нации — стало легче легкого. А если кого-то и это объяснение не успокоит до конца, так против этой заразы есть уколы.

Но за них плата вперед, конечно. В твердой валюте.

Так что ближайшие месяцы наши солдаты в увольнительной старались не заходить в местные веселые заведения. На всякий случай.

Полтора месяца спустя мы разгромили превосходящие нас числом цетагандийские войска в битве у Хребта Дюмойна. По определенным причинам мысли цетского командования были в тот момент далеко от поля битвы, а их солдаты искали у нас скорее смерти на штыках, чем пощады.

С тех пор мы с нетерпением стали ждать ее появления. Ее и всех тех, кого она с собою приводила. Мы даже начали потихоньку заключать пари на то, какой стороной обернется после каждого ее визита наша военная удача.

Это были холодные, тяжелые месяцы, время боев; наши души не покидал гнев, и голод со страхом были его постоянными спутниками. И все же у нас оставалась надежда. А когда она вот-вот была готова нас покинуть, в лагере снова появлялась Наша Вдова (так мы ее прозвали), а с ней кто-нибудь, кого мы здесь никак не ждали, и после этого наших врагов неизменно настигали неприятности с какой-нибудь неожиданной стороны.

Она была нашей удачей, нашим талисманом, нашим немыслимым, невозможным знаменем. Она вовлекала в борьбу барраярских женщин, которые и сами не подозревали (как и их мужья, и цеты — особенно последние), что она строит из них армию под самым носом у врага.

Она была везде и чудесным образом оказывалась в любом уголке планеты. Ее союзницы были неисчислимы, они принадлежали ко всем слоям общества, и она ни разу не ошиблась в выборе.

Однажды (короткий взгляд, прикосновение холодной стали к горлу и медленное, леденящее позвоночник объяснение, что случится, если я позволю себе сболтнуть хотя бы слово при жизни самой леди или ее детей) у нас объявилась самая настоящая графиня, которая проскользнула в лагерь в предрассветный час, закутанная в черную шерстяную шаль. Ее лицо было полно решимости, когда она негромко сообщила, перед чем именно не остановится, чтобы изгнать проклятых захватчиков с нашей земли.

Я лишь надеюсь, что граф Форбреттен заранее согласился рискнуть кукушонком в своем аристократическом гнезде.

Но, как бы то ни было, именно из форбреттенского Округа начали исходить первые, самые слабые признаки оттепели, самые ясные из возможных намеков на поиски мира, а наш генерал всегда держал уши открытыми и прислушивался к тому, что нес ветер. И некогда монолитный лед цетагандийского фронта вдруг пошел трещинами. Потом еще раз. И еще. И когда оккупационную армию захлестнуло потоками этой талой воды, то генерал Петр и император, которые целую бесконечную зиму готовились к такому подарку фортуны, одержали полную победу и смыли последние следы захватчиков с лица планеты. И тогда Барраяр расцвел во всей своей весенней имперской славе.

Генерал и вдова в последний раз встретились в том самом лагере, куда она некогда пришла впервые. От него уже мало что оставалось, вот-вот должны были свернуть последние палатки. Линиям коновязи и санитарным траншеям суждено будет от года к году зарастать кустарником; пройдет время, и никто не сможет догадаться, что тут стоял наш отряд.

Мы подслушивали их разговор с того же самого утеса. Их разговор опять продолжился на выходе из палатки, где он, очевидно, задал ей вопрос, а она резко покачала головой и отчетливо ответила:

— Нет.

Генерал Петр попытался было продолжить уговоры, но она его прервала и заговорила сама:

— Генерал, вы скоро поймете, что выиграть войну — это еще самое легкое. Теперь вам придется иметь дело с мужчинами — лишенными земли, крыши над головой, бродящими неприкаянно и не знающими, куда им податься. Мужчинами, видевшими, как их дома обращались в руины и тлеющие угли. Мужчинами, которые предавались безделью, оторванные от своих семей, детей и жен. И которые уже знают, как быстро можно поправить дело с помощью ножа, и не постесняются пустить его в ход. А еще вам придется иметь дело с женщинами. Женщинами, которые проснулись от спячки и осознали, как много они сделали для победы. Которые, говоря образно, выросли из своих корсетов. Никто уже не загонит их туда, откуда они пришли; во всяком случае, не без серьезной борьбы. И я не завидую мужчинам, которые попытаются это сделать. За эти месяцы я видела, на что способны барраярки. Поверьте: если вы растите женщин в уверенности, что при необходимости они должны перерезать горло собственному младенцу, то, если понадобится, они и ничьих других глоток не пощадят. Вашему императору стоит над этим призадуматься.

Она перевела дух и продолжила.

— Что ж, вы с императором вернули себе планету и будете здесь править. И, возможно, вас двоих еще ждет необходимость пресечь в зародыше не одну гражданскую войну. И долг охранять ваш парадный вход, чтобы можно было захлопнуть его перед носом любого подозрительного визитера. Только не говорите мне про помощь остальных графов. За время этой войны я повидала многих из них, иной раз — из-за кухонной двери. Не в один графский особняк мне пришлось наниматься прислугой, потому что не было иного способа туда проникнуть и узнать, что за люди правят Округом. Скажу вам точно: четверть из них, если не больше — трусливые изменники, продавшие свой народ захватчикам за безопасность своих собственных замков. Теперь к ним у многих старые счеты. Половина оставшихся — дети, получившие титул, когда цетагандийцы выкосили всех, в ком была хоть капля духа. Другая половина — старцы или психи с бредовыми идеями, у которых всегда было не слишком ладно с головой, а долгие месяцы войны не способствовали их здравому рассудку.

Она вздохнула. Даже издалека мы видели, как она бледна, и черное платье с высоким воротником эту бледность только подчеркивало.

— Вам нужна ровня подле вас. Леди, рожденная на этой земле. Та, кого ваши люди считают одной из них, по рождению — и да, по крови. Я уж вижу, что снобизма в вашем мире хватает. Пока ты им требуешься для грязной работы, с тобой говорят мило и вежливо. Но когда все вернется на круги своя, к нормальной жизни, ваши соотечественники даже разговаривать не станут с той, перед чьей фамилией не стоит "Фор-" и чью родословную не проследишь до какой-нибудь лошади безумного императора.

Она махнула рукой в сторону далекого горизонта.

— Именно эту войну я поклялась выиграть вместе с вами. И выиграла, черт возьми. А дальше справляйтесь сами.

Ее голос слегка смягчился:

— Пройдут годы, и вы еще будете мне за это благодарны. Вам не нужна женщина, чья душа не на месте, женщина, которая знает, до какой степени она здесь чужая. На весенних побегах не бывает пожелтелых осенних листьев. Я много думала об этом. Здесь у меня хватало времени на раздумья, не то, что дома, в Аккрингтоне: там, где мы жили, место было неподходящим для размышлений. Только для выживания.

Она обернулась к графу, и ее лицо озарила мрачная усмешка:

— Я поняла, что осталась еще одна битва, которую я должна выиграть. И я должна оказаться там — где-то там, — чтобы это сделать. Так что нет, Петр; хотя за предложение я благодарна вам и даже польщена — не каждый день выпадает шанс стать графиней. Нет, Петр. Будьте счастливы. Женитесь на женщине вашего круга. И, черт побери, не растратьте впустую мои труды на благо этой планеты, а то я вернусь и задам вам!

— Это обещание? — уточнил граф Петр.

Лицо вдовы озарила усмешка:

— Да, но, уверяю вас, оно не из тех, исполнение которых вам понравится.

Он заставил себя улыбнуться ей в ответ:

— А вы проверьте.

Но чуть напускная военная выправка и напряженный разворот его плеч говорили о своем. Бережно, очень официально генерал поднес к губам руку вдовы, затянутую в черную кружевную перчатку, и поцеловал. А потом долго глядел вслед маленькой отважной женщине, которая широким шагом спускалась по склону к блестящей на солнце серебристой ленте Долгого озера. Не оглянувшись.

Больше мы никогда ее не видели.

Но для графа Петра она всегда оставалась Той Самой Женщиной.