Бастионы Гермионы (гет)

* * *

— Гермио-о-о-она! — взвыл я еще громче, надеясь, что жена наконец-то обратит на меня внимание. — Гермиона, освободи меня! Мне же больно! У меня же сейчас вся кровь из тела через задницу вытечет! Ну... не через задницу... через кожу на заднице... Ну, не через кожу... через рубцы! А-а-а!.. Я сейчас сдохну! Жопа прямо огнем полыхает! Ну, хоть полей её чем-нибудь холодненьким — пивком, например!.. Тут должно быть маггловское пиво. В этой гостинице во всех номерах есть бар, а в нём напитки охлаждаются. Ты слышишь? Ну, пожа-а-а-алуйста, солнышко!

Мой глуховатый басок резко сорвался на фальцет, а через секунду превратился с натуги в противное то ли повизгивание, то ли похрюкивание. До чего, наверное, глупо я смотрелся со стороны — прям как тот жалкий садовый гном, которого когда-то давным-давно Дред и Фордж пристроили ангелочком на рождественскую ёлку. Хм, и что за хрень так некстати в башку лезет? Впрочем, немудрено: после кошмарной экзекуции, что устроила мне жена, даже гномы сойдут, лишь бы от жуткой боли отвлечься хоть немного.

К слову, возни в детстве было с этими заразами выше крыши. При одних воспоминаниях злость забирает. Мелкие образины всё время пытались сопротивляться, кусались, сволочи, но мы Джорджем и... Фредом приноровились управляться с ними: рушили их гнезда в норках, ловко хватали визжащих уродцев, от души раскручивали каждого и вышвыривали прочь из маминого огорода.

Ой, боюсь, не к добру вспомнились вдруг мерзкие гномьи рожи, точно не к добру. И главное, с какого перепугу? Как вообще можно думать об этих гнусных тварях, когда ты раздет догола, да ещё и привязан вниз физиономией к какой-то непонятной штуковине вроде рамы с планками крест-накрест, как пить дать, трансфигурированной Гермионой из первого попавшегося предмета мебели за полчаса до ловли на живца. Еще хреновее, что нельзя двинуть ни рукой, ни ногой, а моя бедная, истерзанная в клочья пятая точка наверняка уже покрылась красной корочкой из запекшейся крови. Да и это фигня. Хуже всего, что собственное счастливое супружество я, идиот, фактически пустил книзлу под хвост, в один миг сдуру разрушил всё, что мы с Гермионой терпеливо и любовно строили столько лет. И, как назло, ничего путного для исправления положения в голову не приходило. Узнать бы, кто мне тайком вздумал подгадить и напустил этот проклятый морок ревности! Честное слово, мало паскуднику не показалось бы!

Ну, как, тролль меня задери, теперь разбираться с Гермионой? После всего, что тут стряслось? Что я ей скажу? Как объясню, почему пошел с хрен знает откуда взявшейся цыпой, похожей на вейлу, в этот гребаный номер? Не под «Империусом» же я был! И пьян лишь слегка, а вовсе даже не в стельку. Ну, с чего я запал на эту грудастую белокурую куколку так легко, точно женщин не видел лет десять? Стыдно признаться, у меня словно крышу сорвало. Стоило этой крошке угостить меня в баре коньяком, а чуть позже просто поманить пальчиком, как ноги сами понесли мою вечно ненатрахавшуюся тушку прямиком в западню? Мало того, что я, придурок, пошел с ней, так еще и всякой ерунды наплел про родную жену. С чего бы у меня так язык развязался? А теперь — всё... Чую, только рот открою, и Гермиона совсем взбеленится, даже слушать меня не станет. Я бы на её месте не стал, факт, так что лучше помалкивать и даже не пытаться оправдываться. Из меня адвокат — даже для самого себя — как из Волдеморта добрая фея. Не умею я цветистые и, главное, убедительные фразы заворачивать, да и не собьёшь ими с толку мою умницу. Единственное, в чем не сомневаюсь, так это в разводе. Гермиона, как пить дать, вышвырнет меня из своей жизни точно так же, как мы в Норе с братцами выбрасывали гномов за забор — как вредителя, который вечно всё портит. Как предателя. Как идиота, чьих мозгов даже на унцию не наберется. А я буду визжать и сопротивляться не хуже самого безобразного и отчаянного из этих садовых паразитов, потому что очень люблю мою голубушку и не представляю себе жизни без неё. А ещё я боюсь её потерять. И раньше-то боялся, а теперь особенно. Еще бы, за три года после свадьбы она здорово изменилась, стала такой... Интересной, одним словом.

А тот самый перепуг, если честно, присутствовал, да ещё какой. И забирал он меня вот уже почти как две недели. Из-за него из моего дубового черепа последние капли здравого смысла испарились. Оставайся они при мне, разве попался бы я в лапы собственной жене, этой разъяренной выдре, как первокурсник Филчу? Эх, и ведь ничего не попишешь, я в самом деле дал маху...

Я снова принялся извиваться в тугих веревках, правда, уже без всякой цели, скорее, рефлекторно. Освободиться мне не светило: в таких делах Гермиона еще ни разу не халтурила.

Боль в исполосованной заднице достигла точки невыносимости. Я сжал зубы, чтобы не застонать. В придачу ко всем неприятностям в номере стояла страшная духота — апартаменты-то Гермиона сняла совсем дешевые, без кондиционера. Проклятая жара сама по себе способна была доконать кого угодно, а уж меня в моем двусмысленном положении — тем более. Я ощущал, как горло у меня пересыхает от частого дыхания через рот (хороший способ немного унять боль), как по обнаженному телу скатываются капли пота. Нет, ни за что больше не захнычу, не попрошу пощады. Я заслужил то, что получил, факт. И если уж с моим браком покончено, хотя бы лицо перед Гермионой я обязан сохранить. Достаточно того, что выставил себя перед любимой женщиной предателем, глупым, бесстыдным кобелем, надругавшимся над нашей любовью; еще не хватало, чтобы она презирала меня, как какого-то раскисшего ноющего слизняка.

Где она сейчас? Я перестал дергаться в проклятых путах, стерших мне запястья до крови, затих и попробовал прислушаться. В номере тишина: ни звука шагов, ни даже шороха. Неужели Гермиона аппарировала и бросила меня, выпоротого ею собственноручно до кровавых рубцов, подыхать от жажды и жары. И от голода, конечно. Нет, что за чушь? Это невозможно!.. Во-первых, я бы всё равно услышал хлопок, а во-вторых, разозлиться на меня она могла, как тигрица, но только разозлиться; я даже удивился, что в ход пошла банальная порка, а не взбесившиеся птички или летучие мышки, виртуозно управляться с которыми Гермиона научилась при помощи Джинни. Обида обидой, но чтобы любимая жена, так часто повторявшая, что я для неё — всё, вздумала уморить меня по-настоящему?.. Нет, вряд ли... Не верю, и всё тут!

А если всё-таки Гермиона решилась расправиться со мной?! Вдруг ей в лохматое темечко кто-то всемогущий сверху тюкнул, что только моя смерть искупит нанесенное ей унижение и оскорбление? Моей пока еще дражайшей половинке и делать ничего не нужно, достаточно бросить меня здесь, и всё. От потери крови я сдохну за три-четыре часа, а если еще учесть обезвоживание, заражение и истощение, то и того раньше. Лишь бы не разложиться тут до пудингообразного состояния. Протухший труп, да еще со стояком — будь он неладен! — то еще зрелище. То-то поржут, наверное, местные палатона... напалого... черт, забыл, как там эти маггловские потрошители трупов называются. В местных газетёнках, наверное, напишут обо мне... верней, о моей безвременной кончине при загадочных обстоятельствах. Хотя какая там загадочность? Все яснее ясного: приезжий молодой англичанин снял высокопрофессиональную шлюху, ибо для чего еще приезжать в Голландию, заказал ей игры в раба и госпожу с плетками и наручниками, она отлупцевала клиента до болевого шока, поняла, что перестаралась и, ясное дело, испугалась и смылась, а молодой развратник скончался, не приходя в сознание. И даже не кончил. Вот такой заголовок получится — «Скончался, но не кончил!». Нарочно не придумаешь. К чертям и Волдеморту такую славу! А что будет с мамой? Она же умом тронется. И отец тоже. Да и Гарри вряд ли простит Гермионе мою смерть. Джинни уж точно не простит. А, может, моей преподобной супруге и не нужно ничье прощенье? Вдруг я был прав, и Гермиона собиралась отвязаться от меня и перебежать к этому своему... Краму. На континенте гораздо легче аппарировать. Раз, два, три — и она уже в Болгарии. А ненужный надоевший муж пусть кормит червей, тем более что сам нарвался — изменил, да еще наплел всякой фигни про неё же саму.

Я окончательно обессилел. Все тело зудело: и от едкой испарины, что всегда выступает от боли, и просто от того, что почесаться было нельзя. Открыть глаза тоже не получалось: под веками полыхало красным, да еще со лба, то и дело заливая лицо, соскальзывали прохладные, неприятно щиплющие кожу струйки пота. Плевать, раз уж всё равно пропадать, я должен поднять голову и повернуть её. Нужно хотя бы увидеть, в номере еще Гермиона, или я остался совсем один — беспомощный, полумертвый, с выпоротой до крови задницей. Шея затекла, но я заставил себя напрячь все мускулы и кое-как приподнял голову.

Боль, вступившая в шею откуда-то из-под лопаток, была ужасна; она судорогой, похожей на ту, что иногда после сна сводит ноги, прошила спину, и я уронил голову обратно. Сердце бешено трепыхалось, будто птичка в силке, и я чувствовал, как сознание куда-то девается, становится всё меньше и меньше и, наконец, пропадает совсем.

* * *

Похоже, я не умер. Такое со мной уже бывало: вначале беспросветная тьма, затем понемногу начала возвращаться боль, и наконец — самое приятное! — нежное прикосновение рук Гермионы. Всё, как после расщепа. Сейчас боль должна уйти, мне станет легче, и Гермиона примется меня потихоньку тормошить, чтобы привести в чувства.

— Давай, рыжее чудовище, приходи в себя!.. Пора бы тебе очухаться, неблагодарная веснушчатая задница!

Ну, вот, затормошила... Как по заказу. А в голосе, как и тогда, слёзы, только на сей раз какие-то злые. Ну, разумеется, она должна на меня злиться, иначе это была бы не Гермиона. Тогда в лесу она переживала по другим поводам: и из-за того, что меня расщепило, и из-за того, что стала причиной раскрытия тайны Фиделиуса на Гриммо. А сейчас... Сейчас в неё словно пикси вселились, и я понимал, что если даже просто всхлипну от боли, она отвесит мне хороших тумаков. Верней всего, по моим бедным булкам, собственноручно выпоротым ею. Уж лучше помолчать. Целее буду. Посмотрим, что она скажет.

Если скажет.

Кстати, я больше не был привязан к этому чертову пыточному агрегату и лежал всё так же — на животе, но уже в постели. Было мягко, руки могли двигаться, ранки на попе почти не болели, так, лишь слегка ссадило. Наверное, Гермиона подлечила мои рубцы, пока я был в отключке. Я потихоньку сглотнул, надеясь, что она не услышит: хотелось продлить эту идиллию, подольше чувствовать, как нежные прохладные пальцы жены касаются моей кожи, наносят на потрепанные ягодицы какую-то пахучую мазь. Я даже не удивился, что она у Гермионы в сумочке оказалась. У моей запасливой супруги там, похоже, всё помещалось, начиная с тряпок и обуви и заканчивая книгами и мини-лабораторией. Она и мне барсетку зачаровала. Очень полезная штука получилась.

Увы, Гермиона меня услышала. По-другому и быть не могло: у меня во рту пересохло, как в Сахаре. Или в Гизе. Я это название хорошо знаю, был там, правда, уже давно. И даже в пустыне этой, когда мы отправились с Биллом к пирамидам, я не чувствовал себя так погано, как тут — в этой, можно сказать, наидемократической стране. По крайней мере, в Египте меня никто голым не привязывал намертво к какой-то фигне, не оставлял на убийственной жаре одного без воды и еды хрен знает на сколько времени. А тут собственная жена настолько обиделась, что едва не угробила. Интересно, а что я сделал бы, окажись на её месте? Тоже ничего хорошего. Нет, бить бы не стал, поднимать на женщину руку — последнее дело. Просто выгнал бы поганой метлой, и дело с концом. И ославил со злости. Наверное, это равноценно: для мужчины — быть битым за такие выкрутасы, для женщины — прослыть потаскушкой.

А ведь Гермиона сама может уйти. Скорее всего уйдет — бросит меня и глазом не моргнет. Она не из тех, что легко прощают такие обиды. Слишком принципиальная, Мерлин её задери. И как мне жить без неё? Что я буду делать? Ей проще: она всегда делом занята и на работе отвлечется от тяжких дум. Самое неприятное, что может вообще уехать из Британии. В ту же Болгарию... Или еще куда. Кто её удержит?

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: Гермиона догадалась о том, что я пришел в себя и потихоньку кайфую от её забот. Послышался нервный всхлип, и острые ноготки с силой вцепились в моё многострадальное мягкое место, и без того окровавленное. Да наплевать — раной больше, раной меньше, какая разница. А вот то, что пить жутко хотелось, это хуже. Придется просить Гермиону, а она по-прежнему молчит. Ни слова от неё, ни горестного вздоха, только сопит обиженно. Надо бы взглянуть ей в глаза — хоть пойму, что она задумала. Вопрос в том, как это сделать? Какая-никакая, а совесть у меня еще осталась. Что поделать, если от неё, от совести этой самой, просто так не отделаться. Свербит прямо в сердце, да так, что вздохнуть больно.

Наконец, я открыл глаза и повернул голову назад. Гермиона стояла на коленях рядом с кроватью и, прикусив губу, сосредоточенно возилась с моим посеченным плеткой задом.

И откуда у меня вдруг столько слюны во рту взялось? Я ею чуть не подавился. Еще стояк этот проклятущий в один миг вернулся. Да и было с чего!.. Гермиона выглядела великолепно! Нет, не просто великолепно, а божественно, несравненно! Я же никогда не видел её в таком наряде и даже представить не мог, что он может ей так идти. Сам наряд я, разумеется, на этой чертовой «Ванессе» разглядел, а вот когда всё началось, успел только расслышать голос Гермионы — она сообразила, что действие Оборотного зелья подошло к концу, и в придачу к веревкам и наручникам пригладила меня Петрификусом. Жестко, так, как только она умеет. И сейчас, когда наши глаза встретились, она зло сжала губы, приподняла бровь и глубоко вздохнула. Видно раздумывала, что дальше со мной делать. А я размышлял, что хотел бы любоваться ею такой — гордо вскинувшей голову, дикой, необузданной — как можно дольше. И чтобы её грудки снова и снова так соблазнительно, так зазывно приподнимались при каждом вздохе в ярко-алых кружевах. Вряд ли повезет увидеть такое еще раз.

Наконец, Гермиона закончила возиться с моим задом, накинула мне на бедра легкую простынку и немного отодвинулась назад. Я видел, как она, собираясь с мыслями, устало терла пальцами виски, потом лоб; через несколько секунд, будто дразнясь, откинула легким движением кистей за спину свою каштановую гриву, после чего снова строго-вопросительно уставилась на меня. Гермиона всегда так смотрит, когда требует объяснений. А что я мог ей сказать? Как должен был объяснять всё случившееся? Это, получается, опять врать и изворачиваться нужно, а мне не хотелось. И не моглось! Да и расшифрует она меня в один присест, сразу же поймет, что я её за нос вожу. Зачем в такой момент оскорблять женщину, которую люблю и всегда буду любить, пакостями, вроде обмана. Не по-гриффиндорски это. И не по-мужски. Пусть лучше она меня честит, говорит, что угодно, бранит, как ей вздумается. Я заслужил её негодование. И, главное, Гермиона — всё еще моя жена, и только от меня зависит, останется ли она ею. Может, правда, какой бы горькой она ни была, смягчит сердце моей девочки и позволит ей простить меня? Я должен попытаться, иначе неизвестно, как мне жить дальше и что делать.

— Гер... — я закашлялся, — ...миона... Не молчи, скажи что-нибудь...

Она вскинулась, вскочила с колен, а у самой губы от злости скривились, ноздри раздулись. Ни дать, ние взять — молодая кентавриха в период гона. Не дай Мерлин, еще лягнет — заедет пяткой по физиономии и челюсть свернет. Вон как опасно глазищи прищурила, а коротенькое ярко-красное платьице или... не знаю, как эта шелковая тряпочка называется, что фигурку её облепила, даже не одернула. Специально, что ли?

— Я? — от её визга у меня даже уши заложило. — Я должна тебе что-то говорить? А, может, вначале ты расскажешь, как тебя угораздило докатиться до жизни такой? Объяснишь, для чего устроил мне эту подлянку?

— До чего? Какую подлянку? — я немного осмелел. Раз Гермиона набросилась на меня с таким остервенением, точь-в-точь, как после моего возвращения в лес Дин к ним с Гарри, значит, я ей небезразличен, и она сама будет искать способ... оправдать меня в собственных глазах. — Между прочим, это ты, дорогая, потащилась за мной в Голландию и разыграла тут драму.

Она замолчала и взглянула на меня так, будто обнаружила в моих вещах тысячу галеонов заначки. Я осмелел еще больше и осторожно, чтобы невзначай не задеть исполосованную задницу, чуть развернулся и улегся набок, нарочито конфузливо подтянув простыню и подперев голову рукой.

— Ну... ты и жук, Рональд! — Гермиона всегда, когда злилась, звала меня полным именем. — Кстати, в конце моего спектакля ружьишко-то выстрелило, так что не зря старалась, а вот для чего ты мне эти дурацкие проверки устраивать вздумал, позволь спросить?

Я даже подскочил на постели, забыв про порку, только что заживленные раны на булках, наготу и стояк. Она, что, знала? Знала о том, как я её выслеживал? Устраивал проверки на верность? Знала и ничего не сказала, а просто в ответ решила проверить меня?

Рука у меня сама по себе хлопнула по лбу с досады.

Мерлин всемогущий, какой я идиот! Так вляпаться! Неужели Гарри сдал меня своей названной сестричке со всеми потрохами? Еще друг называется. А ведь я умолял его помалкивать! Всё, теперь точно всему конец.

Гермиона будто прочитала мои мысли и самодовольно улыбнулась, облизнув губы, затем потянулась к тумбочке. Я чуть не поперхнулся: в руке у нее оказалась та самая плетка, и моя разлюбезная женушка стояла напротив меня, поигрывая этим орудием пытки перед самым моим носом. Поглядывала она на меня при этом как-то уж совсем... нехорошо.

— Ошибаешься, Ронни, Гарри тут ни при чем. А вот Джинни спасибо огромное. Если б не она, я так и ходила бы в дурах! — голос её зазвенел от возмущения. — Давай, рассказывай немедленно, хмырь веснушчатый, что такое на тебя нашло? Какие-такие подозрения истерзали твоё бедное сердечко, верное мне до гроба? И не вздумай вилять, а то снова пройдусь вот этой штуковиной по твоей сдобной попочке! Говори всё, как есть!

Никаких возможностей для маневра у меня не осталось. А, была — не была!

— Книжка... — прошипел я вполголоса от боли, видно, ранки на заду только-только начали заживать, а я, вскочив, плюхнулся прямо на них. Что-то мне подсказывало, что даже простыня подо мной в крови.

Гермиона опешила. Видно, она ожидала услышать, что угодно, только не это. Она с подозрением взглянула мне в лицо, затем перевела взгляд на кровать.

Плетка полетела куда-то в угол.

— Рональд Уизли, ложись немедленно! — а у самой на мордашке такое беспокойство нарисовалось, что я едва сдержал себя, чтобы не поёжиться от удовольствия — обожаю, когда она на меня так смотрит. — С ума сошел! Рубцы только затянулись. Лежи смирно!

Гермиона снова принялась хлопотать надо мной — аккуратно уложила, перевернув на живот, и принялась с утроенным усердием обмазывать мои разнесчастные тылы своим чудо-бальзамом.

— Что за книжка? — прямой, как палка, вопрос, вырвал меня из блаженного полузабытья, в которое меня каждый раз погружали прикосновения рук моей женщины. — Это где ж сказано, что за женой шпионить нужно и проверки ей устраивать?

Я вздохнул. Ну, что ты будешь делать? Ведь и не написано там ничего такого, это я сам в припадке ревности напридумывал всякого вздора, да еще и Гарри в это дело втянул.

— У меня в барсетке. Та самая, которую мне близнецы подарили. Про двенадцать способов очаровать волшебницу... — буркнул я тихо, а сам раздумывал, что бы такое сказать Гермионе, чтобы она подорвалась и притащила мне стакан холодненького лимонада.

Судя по той сосредоточенности, с какой жена рылась в моей зачарованной ею самой барсетке, напиться мне пока не светило. Наконец Гермиона выудила ту самую дурацкую брошюрку и нервно принялась её листать.

— Где ты тут вычитал про эти свои глупости?

— Это... Там, где...

— Рональд, не беси меня! Прекрати вихлять и говори немедленно!

Возражать — себе дороже.

— Ну, в главе про измены. «Три верные приметы, что любимая вами волшебница водит вас за нос», — буркнул я, подняв голову.

Гермиона посмотрела на меня как на умалишенного, затем уселась на ковре, устроилась поудобнее, опершись спиной на кровать, и принялась за чтение.

Я исподтишка наблюдал за ней. Ну, до чего она хорошенькая, когда вот так забавно хмурит брови, рассеянно, почти отстраненно наматывает на палец длинный каштановый локон, горестно оттопыривает нижнюю губку, словно мысленно восклицает: «Боже, какая ерунда!». А уж если перед носом проштрафившегося мужа то и дело маячат округлые загорелые плечи, с которых сползли узенькие лямочки, и тонкая шея с самой нежной на свете кожей совсем рядом — только руку протяни, этому самому мужу становится совсем несладко. Хочется прижать её к себе, зарыться носом в благоухающие чем-то сладким волосы, впиться поцелуем в эту самую соблазнительную на свете шею, а после — в плечи и...

— Что за ерунда?! — ну, вот, как знал! В чем-то Гермиона Уизли осталась совершенно предсказуемой. — Рон, ты сам-то понимаешь, что эти приметы — полная дребедень?

С трудом проглотив комок в горле, я попытался сосредоточиться на её четко аргументированных возражениях по каждому пункту, которые сейчас непременно посыплются на меня, будто сор из дырявого мешка.

— И ничего не дребедень. Что не так? Все признаки твоей... измены для меня лично были налицо.

Она вскочила. Я даже глаза прикрыл, насколько хороша она была в своём праведном гневе. А если еще мысленно сбросить с неё это чертову одежку...

— То есть, ты считаешь, что я... Как тут сказано? А, вот... «Вы вдруг замечаете, что ваша возлюбленная начинает намного тщательнее следить за собой, старается накинуть себе несколько баллов. Она идеально накрашена, надушена дорогими духами, старается произвести впечатление. Может быть, просто на окружающих, а вернее всего — на кого-то конкретного. А уж если она надевает красивое дорогое бельё и чулки вместо колготок на работу — можете быть уверены, что ваши рога на подходе». Рон, неужели ты всерьез воспринял эту чушь?

Все прежние подозрения, что отравляли мне жизнь в течение прошлой недели, всколыхнулись с новой силой.

— А ты как думала? Раньше ты никогда не красилась, когда ходила на работу! Про белье и чулки я уж не говорю! И прически такие не делала!

— Какие — такие?

— Со всякими финтифлюшками. По полчаса теперь у зеркала крутишься. То там закрутишь, то сям подколешь. Раньше, бывало, косу заплетешь, и нормально, а теперь что?..

— Мерлин великий и всемогущий! — Гермиона закатила глаза, а сама покраснела до корней волос. С ней всегда такое случалось, стоило ей хорошенько разобидеться. — Меня же перевели в Отдел магического правопорядка. Там особые требования к внешнему виду. И к прическе — в частности. А белье у меня, между прочим, совершенно обычное, хлопковое, совсем простенькое. И не говори, что не замечал. Я человек разумный, и для меня главное — удобство и гигиена. А всё потому, что ко мне под юбку на работе никто не ползает. А вот ты...

— Ну, конечно, — теперь наступал я, ощущавший себя безвинно пострадавшим, — по-твоему, я слепой, не вижу, в каких трусах ты со мной в постель ложишься?

— Правильно, это такие специальные комплекты для сна. И штанишки в них просторные, вроде шароварчиков, чтобы тело ночью отдыхало. А что касается чулок, так попробуй сам в такую жару в колготках походить. Разве официальный костюм и министерскую мантию с туфлями на босу ногу порядочная служащая надевает?

— О, разошлась-то как! — я уже вовсю смеялся про себя — чувствовал, что её непобедимые в словесных спорах бастионы готовы вот-вот рухнуть. — Ну, а вот этот пунктик? Скажешь, что и он не про тебя?

Я ткнул пальцем в пункт номер два, гласивший, что «...если волшебница влюбляется в другого, она начинает часто говорить о нем, будь то новый знакомый, коллега по работе, партнер по деловым переговорам. И каждый раз подчеркивает, что отношения у них чисто дружеские, но при этом без устали рассказывает о его классных качествах характера, которые ей нравятся и которых нет у вас...»

— Не городи ерунду, Рон, — я заметил, что Гермиона даже опешила, видно, не успела встретить во всеоружии мой штурм. — Я ни о ком не рассыпалась больше, чем полагается правилами приличия...

— Да?! — я вскинулся. — А Бредфорд, которого перевели к вам в качестве инструктора из Отдела тайн? «Такой умница, такой классный, так виртуозно владеет беспалочковой магией, такие заклинания знает!..» — передразнил я любимую, которая уже порядком разъярилась и наверняка от того, что крыть ей нечем. — Весь последний месяц только о нем и щебетала!

Я повернул голову и уставился в потолок, сделав вид, что смертельно обижен.

Но Гермиону так просто было не пронять. Кому-кому, а уж ей-то известно, что лучшая защита — нападение.

— И что? — она встала и уперла руки в бока, совсем как Джинни и мама, видно, у них понабралась разных приёмчиков, могущих якобы, допечь меня. — И потому ты раздобыл Оборотное зелье, волос Алистера и вздумал полапать меня в лифте?

— Конечно, — воспоминание о том, как я вынашивал эту идею, как следил за собственной женой, да еще и Гарри к этому делу привлек, неприятно щекотнуло под ложечкой. Хреновая затея, но я должен был как-то успокоить разбушевавшееся во мне чувство собственника. Гермиона — моя и только моя, и никто из мужчин, пока я жив, не получит эту вредину ни под каким соусом: ни как, упаси Мерлин, второй муж, ни, тем более, как любовник.

— Ты болван, Рональд Уизли! — Гермиона уже вся полыхала. Такая жаркая... желанная... А на мне нет ничего из одежды, я уже весь измаялся, у меня самого внизу всё уже готово было взорваться от желания. Больше всего на свете хотелось прекратить наши глупые препирательства, подмять её под себя и обладанием снова утвердить свое полное право на эту дикую кошку. Только сперва неплохо бы поцелуем заставить её замолчать, а то порой даже в самые интимные моменты от неё болтовни хватает. Правда, переходить к решительным действиям пока еще было рановато, я это чувствовал. Гермиона обижена мной, оскорблена до глубины души, расстроена. Окажись я на её месте, сам себя за свою выходку не только выпорол бы, а кое-что похуже устроил.

— Это почему же болван? Разве я, как муж, не имею права ревновать свою жену ко всяким проходимцам и не могу проверить, насколько прочны бастионы моей прекрасной леди?

Гермиона даже не заметила шутливого тона в моем голосе. Ну и подвоха, конечно.

— Чтобы взять такую крепость, как я, нужно было хотя бы разведку укрепрайонов произвести. А уж с фортификацией собственной цитадели ты, дорогой, и вовсе прокололся, — а сама надулась, подбородок вздернула и отвернулась.

— Разведку? — я приподнял бровь совсем, наверное, как покойный Снейп. — Какая еще разведка? Гарри мне рассказал всё, что знал об этом Бредфорде.

— Вот как? — Гермиона резко развернулась. — И что же он сказал?

— Сказал, что этот твой Бретфорд очень ценит тебя за ум и деловые качества. Что еще нужно? Я ж знаю таких типов: сперва восхищаются всем... вот этим... а сами думают лишь о том, как бы проверить и еще кое-что.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что поинтереснее мозгов и усердия в делах. Твои размеры, например.

Гермиона глазищи вытаращила, а у самой рот открывается и закрывается, как у рыбки без воды. Что, съела, красавица моя?!

Через секунду её возмущенный вопль опять чуть не лишил меня барабанных перепонок.

— Ах!.. Да вы идиоты с Поттером! Оба! Точно вам говорю! Между прочим, Алистер прекрасно знает, что я замужем. И знает, как я отношусь к тебе...

— И как? — почти промурлыкал я, прикрыв глаза. Гермиона продолжала бушевать.

— Теперь уж не знаю, как! Считай, что плохо! А про то, что у Алистера есть невеста во Франции и что он её очень любит, твой разлюбезный зятек тебе случайно не поведал?

Упс, а вот это очень серьезный прокол. Как же так? Гарри ничего об этом не знал. Он вообще с самого начала втолковывал мне, что эти мои приступы ревности беспочвенны. И что мои игры в детектива, выслеживающего собственную жену, ничем путным не закончатся. Да еще Джинни как-то ухитрилась пронюхать обо всём и просветила Гермиону насчет наших с Гарри планов. И даже насчет командировки, в которую Джордж давно уже собирался меня отправить. У, предательница! А еще зовется моей родной сестрицей! Трепушка рыжая!

— Про его невесту Гарри ничего не сказал, — отрицать очевидное не было смысла. Затем, едва Гермиона собралась продолжить свои обвинительные речи, я прибавил: — Но ведь одно другому не мешает, не так ли?

— Это тебе ничего не мешает, как я посмотрю! Командировка, бар, чуть-чуть коньячка, и ты, как ни в чем не бывало, тащишься в чужой номер с первой попавшейся мартышкой, более-менее смазливой. Где Оборотное взял? И не говори, что сам варил. Не поверю! Признавайся, небось, Поттер из конфискованных запасов подбросил?

— Точно! — я уже даже не удивлялся. Гермионина проницательность всегда оставалась на высоте и частенько нас с Гарри из больших бед выручала. — А как Джинни удалось нас подслушать?

Гермиона сложила руки на груди и сердито взглянула на меня.

— Так я тебе и сказала, — запала в ней осталось еще максимум на две-три вспышки. — У неё тоже есть свои секреты, чтобы быть в курсе всех дел мужа. Мало ли что. Вы с Поттером, как оказалось, те еще затейники.

— А ведь она тебя Оборотным снабдила из тех же запасов, что и Гарри меня. А, солнце моё? Что, скажешь, не так? — я уже не знал, как повернуть всю эту глупую ситуацию в нужное мне русло. Гермиона во всем, что касалось амурных происков, слишком недогадлива. В отличие от всего остального.

— Неважно. Скажи лучше, как Гарри удалось волос Алистера раздобыть? Не сам же Бредфорд Поттеру его отдал? Только не говори, что Алистер в курсе ваших глупых следилок! Иначе мне придется уходить с работы, а заодно и от тебя, потому что такого унижения я тебе, Рональд Уизли, никогда не прощу!.. И Поттеру тоже...

Она отскочила от кровати и закрыла руками лицо.

Всё, пора действовать! Пока она не заплакала. А то часто так случается, что со слезами в таких вот особах, вроде Гермионы, непонятно откуда дурацкая решительность берется. Еще всерьез надумает сбежать, разрушить и карьеру, и наш брак, а переубеждать эту принципиалку бесполезно. Если что ей в голову втемяшивается, не успокоится, пока не сделает так, как считает нужным. А уж верно она поступает или нет, после дела соображать будет. Вон, как с эльфами этими. Сколько пришлось ей втолковывать, что освобождение домовиков — гиблое дело. И что Добби — аномальное исключение из правила. Нет, пока она сама не поговорила с эльфами на холодную голову и не убедилась, что такое положение — единственно возможное для них состояние, не успокоилась.

Я встал, кое-как обмотал окровавленную простыню вокруг бедер и подошел к Гермионе. Мерлин, до чего же она маленькая!.. Крошка моя, ну, успокойся, а то вон уже и плечики вздрагивают. Ну, почему я такой дурак, всё время тебя чем-то обижаю? То недоверием, то изменами. И если наши отношения с Лавандой и отношениями-то не были, так баловство одно, то сегодня я и в самом деле повел себя как скотина. Самая обычная тупая скотина, да еще и болтливая.

Я недолго колебался. Мои руки сами собой обхватили её плечи.

— Гермиона... Ну, ты что? Ты же знаешь, что этот самый Бредфорд доверяет Гарри, как самому себе. Они отчет обсуждали. Гарри сзади стоял, а Бредфорд сидел. Ну, Поттер и отхватил невербальным Секо у этого Алистера с затылка чуток. Тот даже не заметил.

Карие глазищи, наполненные непролитыми слезами, уставились на меня с подозрением.

— Опять ты всё врешь, Рональд!

— Гермиона, — я наклонился к её уху и зашептал вопросительно и... жарко, — а как ты догадалась, что я — это я, там, в лифте, когда я тебя... ну, по попке погладил?

Она лишь фыркнула.

— Ты и в самом деле дурак? Да Алистер никогда так не поступил бы! А уж когда ты уставился на меня и головой потряс, как всегда делаешь, я сразу догадалась, чьи это проделки. И как у меня хватило выдержки не выдать себя? Не поверишь, руки прямо-таки чесались расцарапать твою бессовестную физиономию до крови.

— Ну, пощечину-то ты мне отвесила, — улыбнулся я, прижимая её к себе всё сильнее. — И даже поцарапала чуток перстеньком обручальным. И я был очень рад этому, потому что убедился, что женат на самой порядочной в мире женщине.

Мои губы легко прикоснулись к её виску.

— Ну, конечно, а потом выкручивался, когда я спросила тебя о царапине, плел что-то про бритьё и прочую ерунду. Да я еще в Хогвартсе ни разу не видела, чтобы ты хоть раз во время бритья порезался, а тут — раз, как по заказу.

И снова это её забавное шмыганье. Ой, ну когда, наконец, моя высокоумная женушка сообразит, что нужна мне, очень нужна? И что мне всё время её мало. До чего ж Гермиона в житейском плане глупышка, слов нет. Ну, неужели за столько времени она так и не разгадала меня до конца? А может, это я не могу её раскусить, а всё гермионино жеманство — часть хитроумной игры, непонятной мне? Кто знает... Я совсем запутался, особенно, если вспомнить собственные измышления насчет неё, когда лежал тут выпоротый и привязанный к этой трансфигурированной штуковине. Если б только ты смогла простить меня, детка... Скажи, что мне сделать, и я горы сверну, лишь бы ты снова сама обняла меня.

— Поверить не могу, — Гермиона тихонько всхлипнула, — что из-за этой ерунды, о которой тут понаписала какая-то дура, — она брезгливо отодвинула злополучную книжку маленькой босой ногой, — ты съехал с катушек и устроил проверку моим, как ты выразился, «бастионам».

Я замер. Спасибо, Мерлин, твоя мудрость воистину безгранична!

— Ну, это ведь не главное... — начал я издалека.

— А что главное? — она подняла на меня глаза.

— Ты, дорогая, последний пунктик видела? Или после первых двух решила, что он не стоит твоего внимания? Зря, ой, зря, ведь он — главная причина моих душевных терзаний по поводу тебя...

Гермиона так резво вырвалась из моих объятий, что даже чашечки чертового неглиже съехали набок, и столь любимые мной упругие яблочки с твердыми острыми сосками остались без прикрытия. Для меня её вид стал последней каплей, а ей самой хоть бы что — лямки натянула и снова принялась листать злосчастную книжонку, уже изрядно потрепанную нами. Ну, что она за штучка! Я усмехался про себя, наблюдая, как её лицо по мере осознания прочитанного краснело с досады и вытягивалось, будто цуккини.

— Рон... ты это... что... серьезно? Совсем с ума сошел? Ты, в самом деле, считаешь, что я отказываю тебе в сексе от нечего делать? Что устаю не взаправду? И что голова у меня на самом деле не занята работой — сложной и часто муторной?

— Да, — у меня уже всё перед глазами плыло. — И я думал, что ты частенько меня обламываешь из-за того, что перестал тебе нравиться. Иногда даже казалось, что моё присутствие раздражает тебя. Естественно, я злился и воображал, как ты развлекаешься с кем-то другим...

Гермиона чуть воздухом не подавилась, а в следующую секунду её маленькие крепкие кулачки резво обрушились на мою бедную тушку. Хорошо еще, что реакция у меня неплохая, да и уворачиваться от радикальных воспитательных мер любимой мне не впервой.

— Какой же ты паскудник, Рональд Уизли! — Ой, как же она визжит, когда бесится: — Ты идиот! Сколько времени я терпела эти твои выкрутасы, хватит десять мерлиновых кальсон истаскать! Виктор! — Тычок в плечо, прямо по тому месту, где был расщеп: — Кормак! И даже Гарри!..

Тут она внезапно успокоилась, о чем-то задумалась на миг, а после неуверенно пробормотала вполголоса:

— Ну, последнее можно не считать. Тогда медальон тебя дураком делал...

Всё, моё терпение лопнуло! Вон, даже простынка с бедер из-за помех снизу свалилась к мерлиновой бабушке. Я собирался приступом взять чертовы гермионины бастионы, а там будь, что будет!

Я подхватил её на руки и потащил к кровати.

— Рон! Рональд! Прекрати немедленно! Что это ты задумал, рыжий тролль?!

Руки Гермионы всё ещё молотили меня по спине, а в голоске уже начали проскальзывать почти покладистые нотки. Я чувствовал, как у неё колотилось сердце, а тело понемногу становилось таким горячим, зовущим... Она просто плавилась в моих руках, размякала, изнемогала, пока, наконец, не выкинула белый флаг.

— Конечно, ты сильнее... — донесся до меня её притворный всхлип, в котором истомы было уже на порядок больше, нежели негодования. — Справился, да?

Секунда, и я уже навис над ней. Ореол роскошных каштановых локонов на белой подушке ослепил на мгновение; красота, что возникает стихийно, сама по себе, мне больше по душе, чем та, над которой пыхтят подолгу: одни по нескольку часов, а кто-то — месяцами и даже годами. Гермиона лениво, скорее, из принципа, нежели из собственного желания всё еще упиралась ладонями в мои плечи.

— Так нечестно... — бормотала она себе под нос, а у самой уже глаза закрылись, и дыхание начало срываться, — ...неправильно. Ты самый настоящий подлец, Ронни. Ты так унизил меня. Да ни одна из тех женщин, кого я знаю, не простила бы мужа за такие выходки...

Судя по всему, вялое сопротивление бастионов стихийно продолжалось.

— Тихо... тихо... Всё потом... Ты обязательно отругаешь меня, детка... Но потом...

Прости, дорогая, мне сейчас губы для другого нужнее. Хочу целовать тебя, нежить, ласкать так, чтобы ты забыла обо всем, чтобы взлетела и унеслась. А когда вернешься, пусть всё будет между нами, как прежде. Ты же знаешь, что я люблю только тебя. Одну на целом свете.

* * *

Существует ли в мире лень сильнее, чем та, что охватывает тело в самые первые секунды после завершения единения с любимым человеком? Когда наслаждение понемногу отступает, откатывается, будто морская волна, а сердце еще продолжает бешено колотиться, мышцы от перенапряжения мелко дрожат, будто вибрируют, и сам ты с макушки до кончиков пальцев ног полон необъяснимым вдохновенным счастьем, да так, что всего распирает и мешает дышать полной грудью.

Только одна причина смогла бы сейчас заставить меня двигаться — Гермиона. Я фактически расплющил её собой. Она такая тоненькая, а во мне больше шести футов росту и около ста девяноста фунтов весу. С трудом приоткрыв глаза, я поднял голову и взглянул на свою малышку. Она лежала, глубоко дыша ртом, то и дело облизывала припухшие губы и едва заметно улыбалась. Полуопущенные ресницы едва заметно подрагивали, а по щеке прокладывала соленую дорожку едва заметная слезинка.

Эта слеза впилась мне в самое сердце. Неужели моя Гермиона не хотела меня? Тогда получается, что я взял её силой... Нет, неправда, быть этого не может! Тело не лжет. Её тело — тем более.

— Гермиона, милая, родная моя, ты, что, плачешь? — я аккуратно подушечкой пальца отер влагу с теплой кожи. — Ты не хотела? Я снова всё испортил, да?

Она открыла глаза и лукаво прищурилась.

— Рональд, я все еще на тебя злюсь. Но ты почти исправился, и потому я подумываю о том, чтобы простить тебя.

Вот те раз!

— Исправился?

Гермиона потянулась, и я почувствовал, как её расслабленное тело напряглось, точно внутри неё закручивалась невидимая пружинка. Не, в самом деле, надо сматываться, а то залежался я что-то на своей дорогуше.

Я осторожно приподнялся на руках, с великим неудовольствием скатился с Гермионы и устроился рядышком.

Она снова вытянулась в струнку, затем резво повернулась ко мне лицом.

— Конечно. Ты заслужил хорошую порку за свои проделки — ты её получил. Мы квиты.

— Хм... Ты же совсем недавно говорила, что никто из дамочек, кого ты знаешь, не простила бы мужа за провинность вроде моей. Мне вот интересно, а кто не простил бы?

Гермиона закатила глаза, видно прикидывала, чьи супружеские отношения тянут на самые правильные.

— Да хоть твоя мама.

Я рассмеялся.

— Ну, ты чушь смолола.

— Почему это чушь? Молли никому спуску не дает. А уж Артуру — тем более.

— Во-первых, для мамы отец — всегда на первом месте. Что бы она порой ни

вопила, он для неё — непререкаемый авторитет. Да она ни дня без папы не проживет. А во-вторых, не представляю, что должен отмочить отец, чтобы мама решилась порушить всю свою жизнь.

Гермиона обиженно засопела и снова легонько стукнула меня кулачком в плечо.

— Вот именно. Не пойму только, в кого ты такой паскудник! Кстати, еще Джинни...

Еще смешнее. Эх, видно плохо еще Гермиона знает, кто во что горазд в нашей семейке.

— Джинни? Как бы не так, радость моя. Она со своего Гарри с десяти лет пылинки готова была сдувать, а сейчас, когда заполучила его, многие грешочки могла бы отпустить. Или попросту не заметить.

Гермиона задумалась, потом посмотрела на меня внимательно.

— Я тоже такая же... Настоящая Уизли. Потому и простила тебя.

О, это уже интересно.

— Потому что Уизли?

— Потому что люблю тебя, дурак ты конопатый!

Черт, разве может быть что-то лучше, чем её тонкие руки вокруг моей шеи!.. И вот уже они спускаются на спину, а через мгновение тихонько поглаживают задницу, которую сами же малость и посекли вечерком. Не спорю, за дело.

Уже почти утро.

— Ты всё для «Ужастиков» закупил, что было нужно? — длинный ноготок Гермионы лениво выводит на моей правой ягодице какие-то узоры.

— Угу... — сонно бормочу я. Чёрт, до чего же сестрица у меня болтливая, сил нет. Всю подноготную невестке выложила: куда поехал, зачем, где остановлюсь, сколько времени буду в Голландии этой.

Так хочется спать! Нет, прежде неплохо бы заграбастать в охапку мою красавицу и вот тогда отрубиться бы еще часиков на пять... Или шесть... Или...

— Ронни? Ты спишь что ли?

Не дай Мерлин, я сейчас зевну. Гермиона, как пить дать, опять обидится насмерть. Она и прежде часто дулась на меня из-за того, что сразу после секса засыпал, как убитый. А ей ведь поговорить хочется, пообщаться. Черт, ну, почему женщины и мы — такие разные? Как небо и земля... Ну, как объяснить ей, что я вовсе не победитель, празднующий взятие её бастионов, а просто устал.

— Нет, не сплю, Гермиона, не сплю... — предательские зевки меня прямо-таки одолели.

Она на удивление спокойно укрыла меня простыней, подоткнула её снизу.

— Ладно, спи, давай. Я же чувствую, что ты вот-вот вырубишься.

— Если тебе хочется поговорить... — я уже наполовину погрузился в царство Морфея, но еще кое-как держался. Нужно быть уверенным, что Гермиона не разозлится. Не хватало еще порушить столь счастливо установившийся хрупкий мир.

Она молчала. Сквозь пелену сна я с трудом улавливал её тихое неровное дыхание.

Что-то пошло не так.

— Гермиона, — я с трудом открыл глаза. — Что случилось? Давай, ныряй ко мне под простынку... Ты же тоже спать хочешь, я ж вижу.

— Рон, — голос её звучал отстраненно и сухо, — я должна тебе признаться кое в чем.

Мне её тон и голос очень не понравились. Совсем как у кающейся грешницы. Неужели она все-таки... Нет, невозможно, чтобы у нее было что-то с этим Бредфордом!.. Даже слышать не хочу про это, потому что... сдохну от боли. Оно похуже Круцио будет. Для меня, по крайней мере.

Сон как рукой сняло. Я резко поднялся и отчего-то уставился на пылающие уши Гермионы, за которые она нервным движением заправила длинные пряди. А вот в глаза ей побоялся посмотреть. Не знаю, почему. А тут еще руки затряслись. И этот её взгляд в ответ. Как у побитой собаки... Черт, ну, почему она смотрит так виновато и в то же время решительно? Давай же, не мучай меня дольше.

— Я слушаю тебя, — только и смог вымолвить я, а у самого внутри всё будто оборвалось. Черт, если тогда в лифте, когда я был под Оборотным, она вычислила меня, значит, прекрасно знала, как дотрагивался до неё настоящий Бредфорд, как гладил, ласкал... Знала, какой он настоящий. А как еще объяснить её догадливость?

Удар сердца. Еще удар. Затем еще.

— Рон, хочу предупредить тебя... — да что у неё с голосом такое? — Тебе совсем не понравится то, что ты услышишь сейчас.

Это оно. Всё.

Как же так-то, а?.. За что ты так со мной? Не спорю, я скверно поступил вчера вечером. Как распоследний гаденыш. Не могу объяснить, что на меня нашло, но получается, что ты опередила меня, Гермиона... Выходит, я и не знал тебя. Совсем не знал.

— Ронни, — и снова этот виноватый тон, — я...

Я поднял голову и взглянул на неё так, что она отшатнулась. Ага, испугалась. Вон, даже простынку на себя стыдливо натянула.

— Ну... Что — ты?

Похоже, решилась.

— Рон, когда я... Словом... — она снова запнулась, а я почти позабыл, что хотел пить, спать, да и проголодался изрядно. В сравнении с тем, что мне предстояло услышать, все неудобства и естественные потребности тянули на ничтожные мелочи.

— Не тяни... — это всё, что мне удалось выговорить.

Черт, да она издевается надо мной!

— Рон, ну, не обижайся, понимаешь, я очень хотела узнать, что ты думаешь обо мне на самом деле... — тараторила Гермиона, а я слушал её трескотню и не понимал, что она говорит, к чему все её излияния и почему те роковые слова, что могли убить меня на месте, всё еще не произнесены.

Она, кажется, испугалась, видя мою реакцию.

— Рон, да что с тобой? Я понимаю, это нехорошо — то, что я сделала... Что сама спровоцировала тебя взбрыкнуть и за этой Ванессой поскакать...

— Ты о чем?

— Да ты слушаешь меня или как? — Гермиона снова обиделась. — Я говорю, что подлила в твой коньяк амортенцию и болтушку для молчунов. Мне казалось, что если ты вздумал за мной шпионить, значит, у самого рыло в пуху. Ну, скажи, как так получилось, что я попала в точку? Мне до сих пор не по себе от того, что ты натворил. Я, между прочим, дозы так рассчитала, чтобы зельям можно было сопротивляться. А ты, бессовестный, даже не пытался, и потому я совсем не жалею о том, что сделала. И что после отлупила тебя хорошенько. Но ты должен был знать об этом. О том, что я играла с тобой не совсем честно.

— Подожди, — до меня, наконец, начал доходить смысл всей этой пространной болтовни Гермионы. — Ты хотела сказать мне именно ЭТО?

Она взглянула на меня с тревогой.

— Что?

— Вот это... Про то, что подливала мне что-то там...

— Да ты не заболел часом? — её прохладная рука коснулась моего лба. — Я, что, передержала тебя обездвиженным? Ты плохо себя чувствуешь?

У меня точно камень с души свалился. Так хорошо я себя не чувствовал уже четверть часа. Ура! Гермиона верна мне, да и я, как оказалось, не такой уж поганец и бабник. Это всё а-мор-тен-ция!

Я облегченно вздохнул и прижал любимую к себе. Крепко-крепко.

— Значит, твои бастионы по-прежнему неприступны?

Гермиона, как ласковая кошечка, прижалась ко мне.

— Естественно. Ну-ка, признавайся, что ты там опять понапридумывал? Или настолько глухой, что не слышал, как я тебе в любви признавалась?

Губы у меня сами собой расползлись в улыбку.

— И ничей даже самый упорный приступ не сломит их?

— Ничей, — она покачала головой. — Разве что перед тобой вечно пасую. Но я горжусь, что перед сдачей сумела потрепать твою шкурку, как следует. Смотри, о, добродетельный мой супруг, если хоть раз еще узнаю про подобные выходки, оторву тебе там всё без наркоза!

Егоза, куда твоя шаловливая рука опять полезла-то? Или так вызов мне бросаешь?

Я приподнял её подбородок пальцами и заставил взглянуть на себя.

— Ну, пока-то, надеюсь, я прощен?

— Пока — да. И моему верному паладину, ревностно охранявшему меня от чужих посягательств, полагается награда.

Она развернулась и полезла в прикроватную тумбочку со своей стороны. Ба, да там, оказывается, целый мини-бар в наличии. Вот где они в дешевых номерах прячутся — в тумбочке! Через несколько секунд я с восторгом лакал из маленькой пузатой бутылочки какую-то очень приятную холодную жидкость со вкусом апельсина. Наконец-то! А то уж подумывал ненароком, что умру от жажды.

Гермиона загадочно улыбнулась.

— Нам, хоть убейся, сегодня вечером нужно быть в «Норе». Все наши соберутся. Гарри и Джинни обещали сообщить какую-то очень важную новость.

— Угу... — я еле оторвался от бутылки, облизнув сладкие после напитка губы.

Гермиона придвинулась поближе и потерлась щекой о моё плечо.

— Знаешь, Ронни, давай, не будем никому ничего говорить. Не хочу, чтобы над нами ржало всё семейство.

Разумеется, я был двумя руками «за». Да за такие мои похождения Джордж меня не просто на смех поднимет — опозорит до конца дней. И Гарри обойдется без подробностей. Это наши с женой дела, и нечего в них посторонних мешать. Лишь бы сама Гермиона не проболталась Джинни о своих воспитательных мерах. Они ж такими подружками стали, не разлей вода.

Надо бы проследить, чтобы Гермиона эту чертову плетку с собой не захватила. Тогда и соблазна не будет оборону передо мной слишком яростно держать.

Да, и ноги моей больше не будет в этой чёртовой Голландии! Хватит уже мне приключений... на задницу. Хорошего понемножку.