Математический склад ума (гет)

Сигарета к сигарете.

Раньше казалось, что это просто устоявшееся выражение, словесный оборот — но нет, оказывается, оно так по-настоящему бывает: сигарета к сигарете. А точнее, окурок к окурку в пепельнице, аккуратненько так, в рядок, похожий на ленту патронов в автомате Калашникова.

Он убрал СП в контакте.

Это очень плохой знак.

Сама ведь их познакомила, разве нет?

Может, и нет. Сложно как-то говорить \"познакомила\", когда ты и имени-то её не помнила. Пару раз посидели рядом на лекциях, перекинулись несколькими фразами — вот уже вроде и повод для того, чтобы бросить друг другу \"привет\", проходя по коридору, а иногда и остановиться для того, чтобы перемыть косточки какому-нибудь не в меру строгому преподу.

И узнала ты, как её зовут, только когда она ему представилась:

— Анфиса.

Анфиса. И почему-то в этот момент ты оглядела её ещё раз, как будто впервые, и сама удивилась: неужели ещё только что она тебе почти что даже нравилась? Теперь её хотелось уже прибить. Вся она была какая-то неправильная, никчемушная и не в тему какая-то — раздражающе узкие мальчишеские бёдра, тонкие ключицы и почти гипотетическая грудь размером где-то между первым и нулевым, которая всегда раньше казалась тебе существенным недостатком во внешности девушки. И он, поглядывавший на эту существенно недостаточную грудь с таким каким-то огоньком в глазах, что тебе тут же захотелось взять что-нибудь тяжёлое, ну хотя бы стоявший поблизости стенд \"1 курс\", и пойти кого-нибудь убить.

А ведь он мог бы... быть... с тобой. Если бы не... мог бы?!

Если бы у бабушки были бы колёса, то была б не бабушка, а наркоделец, как любит говорить один твой друг.

Учитесь-то все, в конце концов, на одном потоке. Рано или поздно бы встретились... наверное. Или нет... а впрочем, какая уже теперь разница.

По ночам тяжело. Дурацкая привычка постоянно запоминать сны. А раньше такого, кстати, не снилось, даже в период полового созревания, хотя тогда была та ещё веселуха.

Днём тяжело. Ты выходишь на кольце, и в метро нельзя курить, и твоего \"пока\" не слышно в шумном вагоне, а Кате с ним ехать на две станции дольше, чем тебе, и хотя ему на Катю точно плевать, а та и вовсе встречается с каким-то аспирантом — ты всё равно ужасно, ужасно ревнуешь, хотя тебе, конечно, и стыдно за это.

А тяжелее всего, собственно говоря, утром и в первую половину дня, тяжелее всего на этих чёртовых парах, когда он рядом каждую минуту, но приобнять уже нельзя, и голову на плечо уже нельзя, и лицом к лицу уже нельзя — потому что вы двое с Анфисой учитесь на одном потоке. Или, скорее, они двое с тобой учатся на одном потоке.

А ведь раньше... всё было можно.

А ведь он мог бы — если бы не.

— Грёбаных полтора года, Юль! Грёбаных полтора года, скажи мне пожалуйста, что мне делать? Жить мне как? — орёшь ты в трубку.

Грёбаных, конечно, не ровно полтора года, а больше, но разве это что-то меняет? Разве что в худшую сторону.

Юля молчит. Да и что можно ответить на все эти патетичные вопли? Ты же сама знаешь, что выглядишь сейчас смешно. Жить как жила, Господи ты Боже мой, а куда же ты ещё денешься?

— А шансов перевестись в другую группу нет? — наконец выдавливает из себя Юля. Математический склад ума сразу виден — в ответ на сколь угодно истерические излияния она всё равно пытается предложить какой-то логичный и действенный способ решения проблемы. Математический склад ума — это очень полезное качество для подруги.

— И кто меня туда переведёт? И с какого перепугу? И главное — неужели ты думаешь, что это меня спасёт?..

На том конце провода протяжно вздыхают. Хочется верить, что от переживаний за тебя, а не потому, что ты уже глубоко в печёнках.

— Найди себе кого-нибудь, а?

— Где?..

— Полный университет народу… да что там! Полная Москва народу, между прочим.

Ну да, в самом деле.

Один раз искала уже, помнится, хотя при воспоминании о том случае почему-то накатывает чувство настолько мерзкое, что ты не стала ничего рассказывать даже Юле.

Это был конкурс молодых рок-исполнителей в клубе неподалёку от универа, и вас было пять человек из группы, а у него были светлые спутанные волосы, чёрная рубашка и высокие сапоги, и неожиданно мелодичные и пронзительные песни — ни рыка, ни грохота. Мечта любой малолетней идиотки, в общем — но ты, будучи уже не совсем малолетней, мечтать и не пыталась, а просто пробилась поближе к сцене и, подтанцовывая и слушая песни, попутно любовалась им, отстранённо, без всяких притязаний, как красивой картиной. А он смотрел на публику грустно и внимательно, и иногда тебе казалось, что он смотрит прямо тебе в глаза, но с твоей вечной близорукостью и нежеланием носить очки — ты скорее просто выдавала желаемое за действительное.

А потом тоненькая девочка в костюме эльфа, больше напоминавшем бикини, пела высоким голосом какую-то балладу, а ты тыкалась носом в ту самую чёрную рубашку и думала, какая же ты потрясающая, что тебя приглашают на танец солисты рок-групп, и какой же он дебил, что тебя не ценит, а ценит какую-то там Анфису с нулево-первым размером.

А потом ты, вцепившись обеими руками в чёрную рубашку, обвивала высокий сапог своим — тонким, замшевым. Кресла в клубе были широкие, просторные, и сидеть на чужих коленях было самое оно, и вкус на языке был — его сигарет и пива, нефильтрованного, как он говорил, и ты была вроде и не пьяная и не трезвая, а в какой-то прострации, и почти счастливая, и вообще всё складывалось как нельзя лучше.

А потом тебе постучали по плечу, и ты обернулась. Еле сдержала зловредную улыбку: смотри, у меня-то уж индивид подостойнее, чем твоя блеклая Анфиса!

Он смотрел на вас равнодушно.

— Мы уходить собрались, ты с нами?

А что, обязательно было лезть именно в такой момент? Очень тактично, мешать другим целоваться. Уж лучше бы просто ушли, попрощавшись смской.

Хотя... может быть... он...

— Да нет, ты знаешь, я останусь, — и ты улыбнулась как можно более счастливо.

Он пожал плечами:

— Как хочешь.

И даже не попытался тебя задержать.

Дура.

Дура.

Ты соскочила с колен солиста, — рубашка осталась помятой, некрасиво, \"гармошкой\", — и зачем-то ошиблась в двух цифрах, диктуя свой телефон.

Здравствуй, жопа, Новый Год и результаты общепоточной контрольной работы по линалу. Свежевывешенные, между прочим. Висят себе на стенде \"1 курс\", — том самом, которым ты почему-то так никого и не убила, — и наверняка ничего утешительного из себя не представляют, но чтобы в этом убедиться, надо сначала растолкать множество оживлённых студентов, столпившихся вокруг.

Ты осторожно подходишь, становишься с самого краю и, вздохнув, философски глядишь на галдящих людей. Никакого желания пробиваться к стендам и в очередной раз узнавать о посредственности своих знаний к тебе отчего-то не приходит.

Руки, внезапно укрывшие твои плечи, и защекотавшие ухо волосы невольно заставляют тебя вздрогнуть. Кажется, внешне это было незаметно... хотелось бы верить.

— Ты уже посмотрела результаты?

По инерции качаешь отрицательно головой и слегка стукаешься щекой о его щёку.

— Пошли? — он ведёт тебя вперёд, не убирая руки с плеча, хотя контрольную писал весь поток и Анфиса с большой долей вероятности может оказаться где-нибудь неподалёку.

Может, всё-таки нет?..

Сигарета к сигарете. Лента в автомате Калашникова.

Вчера, ещё вчера там было такое уютное, такое привычное, домашнее такое \"не женат\", которое будто говорило тебе: всё в порядке, не бойся, не нервничай, всё как надо, как было, а в конечном счёте всё и вовсе будет хорошо.

Это уютное и домашнее \"не женат\" ты проверяла каждый день, и оно говорило тебе это каждый день, пока вдруг так резко, внезапно — не исчезло. Вдруг. Не пойми с чего. Хотя, впрочем, с чего — на самом деле вполне можно было догадаться.

Сигарета к сигарете.

Это очень плохой знак.

Телефонная трубка тихо, но настойчиво пожужживает, видимо, недовольная громкостью твоих разговоров.

— Грёбаных полтора года, Юль! Грёбаных полтора года, у меня руки опускаются, ну что мне делать..

На том конце провода протяжно вздыхают и молчат. Иногда даже математический склад ума бывает бессилен.