Ребра (гет)

«Сначала я никак не мог взять в толк: или это мир вокруг рушился, или это безумие, о котором так много говорили, все же поймало меня за рукав мантии?

Я видел странные вещи, странные даже для волшебника, даже для темного мага.

Я видел пепел, летящий с небес огромными хлопьями, принятый мной поначалу за необычный снег; я видел голые стены там, где были двери и окна, двери и окна там, где были голые стены; я видел мертвых людей вместо живых и наоборот.

Мне доподлинно неизвестно, что послужило причиной этого изменения — я ведь был таким не всегда, — но кое-какие идеи все же имелись...

Возможно, мне стоило послушать мать и не пытаться прыгнуть выше головы ради одобрения отца. Три года я использовал Маховик времени для того, чтобы получить отличные оценки по всем предметам и, получив похвалу от директора и преподавательского состава Хогвартса вместе с невероятными рекомендациями, оказаться в Министерстве подле него. Но он — мой родной отец! — отверг меня, продолжая относиться холодно и строго, как к чужому. Я не услышал и слова похвалы от него за месяц совместной работы.

Наверное, из-за этого мир и начал рушиться.

Я много пил, не особо скрывая это от тех, кого считал близкими. Без алкоголя я не мог уснуть: мне всюду мерещились люди в масках, делавших их похожими на птиц, и кровь, стекавшая по стенам.

Потом перестала помогать и выпивка, а лица всех без исключения окружающих стали уродливыми: отрезанные носы, лишний десяток глаз, зашитые рты — как повезет. Иногда мне виделась и вовсе одна только кровавая каша вместо головы, в которой копошились кладбищенские черви.

Впрочем, одно исключение все же было.

Беллатрикс.

Я увидел ее в одном из замызганных баров Лютного переулка, куда случайно забрел после рабочего дня, и потерял дар речи.

Она была абсолютно нормальна. Она была человеком, а не чудовищем, как все остальные.

Раз увидев, упустить ее было бы настоящим преступлением, и поэтому я подошел к ней. Она нехотя подняла на меня глаза, когда я спросил разрешения сесть рядом. По скользнувшей в них тени сомнения я понял: Беллатрикс тоже видела, как рушился мир вокруг нас.

Мы, кажется, почти не говорили, осознание опьянило нас лучше гаитянского рома «Папа Легба». Из остатка того вечера я помню лишь ее горячее дыхание на своей шее и тихий шепот:

— Если мы чувствуем оба, то уже не безумны. Ты понимаешь?

Разумеется, я понимал.

С тех пор я ни разу не сомневался в том, что проблема не во мне, а в окружающем мире. Просто так вышло, что мы с Беллатрикс были первыми, кто смог это увидеть своими глазами.

Проведя аналогию с мифами, я бы сказал так: я был богом, который впервые осознал, что он — бог.

Я обожал Беллатрикс, но сильнее всего я любил ее худобу, которую многие сочли бы болезненной: выпирающие кости лишний раз напоминали мне, что мы — единственные люди среди чудовищ. Особенно мне нравились ее ребра и то, с какой радостью она выгибалась по первой моей просьбе, позволяя мне водить по ним пальцами и целовать.

Мне кажется, что Беллатрикс считала это забавным.

Я шел за ней всюду, боясь упустить из поля зрения хотя бы на мгновение. Она привела меня к волшебнику, который оказался наполовину монстром и наполовину человеком.

Она сказала, что он поможет нам спасти мир, и оказалась права.

Я заразился ее преданностью в одно мгновение, лишь взглянув на него.

Темный Лорд почти сразу позволил мне участвовать в вылазках. Мне доподлинно неизвестно, что подкупило его: мои пламенные речи, готовность исполнять любые приказы или желание превратить чудовищ в людей.

Темный Лорд обещал, что, найдя идеальный способ, мы всех сделаем людьми.

Это было трудно поначалу: я не мог даже смотреть на лица своих «подопытных», помня, что совсем недавно целовал невероятной красоты женщину.

Но она в такие моменты брала меня за руку и шептала, ободряя:

— Барти, ты сильнее, чем думаешь.

И я верил ей.

И я превращал чудовищ в людей, а тех, кого уже невозможно было спасти, научился убивать, не ощущая ни чувства вины, ни ужаса, не испытывая мук совести.

Я полюбил наблюдать за Беллатрикс во время наших операций по спасению мира. Она была ртутью, молнией, фурией, каждое ее движение я хотел запечатлеть в вечности.

Возвращаясь после вылазок и оставаясь, наконец, наедине, я не стеснялся падать перед ней на колени и просить об этой вечности.

Она никогда не отказывала, и я мог снова изучать ее, касаться ребер, ласкать грудь, быть богом подле нее и ничтожным кладбищенским червем под каблуком ее сапога.

Я был счастлив, мы были у вершины успеха, мы почти разгадали секрет разлагающегося мира... Но нас предали, и теперь я снова несчастен, снова разбит и одинок.

Я разлучен с той, которая стала мне дороже матери, ради которой я убью однажды своего отца.

Мне просто нужно ждать, нужно быть терпеливым.

Я жду и кидаю монетку, надеясь, что она упадет на ребро и застынет так навсегда.

Я больше не жалею, что оказался способным увидеть умирающий мир».

* * *

Бартемиус Крауч осторожно вернул пергамент туда, где нашел — в ящик стола. Его руки дрожали, губы тряслись, а в голове рушились так долго возводимые баррикады, давшие трещину после смерти жены.

Его мальчик, его маленький мальчик, что стало с ним?..

Кто виноват в этом?