Проходит время (гет)

Где цветы тех давних лет?

Проходит время.

Где цветы тех давних лет?

За годом год.

Все цветы тех давних лет

Девушки собрали, их больше нет.

Зачем — ну кто поймет?

Ну кто поймет?

* * *

В шестьдесят девятом она получила письмо из Хогвартса.

Волшебник, который двумя неделями раньше приходил посмотреть на нее, рассказал, чего следует ждать, но она все равно нервничала. Не верила до последнего, пока не получила сову. Схватив пергамент, она босиком выбежала в огород — Джуди с двумя американцами-уклонистами полола там сорняки. Гестия знала — искать маму сейчас смысла нет: та развлекалась в постели со знойным студентом из Ганы, родсовским стипендиатом (родители Гестии практиковали открытый брак). Так что оставался папа.

Пронзительный голос Джуди разносился над капустными грядками, выводя бодрый мотив очередной антивоенной песни в поддержку ее американских напарников, но Гестия так переволновалась, что ждать не могла.

— Где папа? — закричала она. Папа был главным садовником. — Где папа, Джуди? Ты его не видела?

— Я здесь, малышка, — раздался у нее за спиной знакомый голос. — Только не топчи салат. Эй... и цветы не мни...

— Я еду в Хогвартс! — выкрикнула Гестия, размахивая зажатым в руке свитком. — Я в самом деле, взаправду еду в Хогвартс...

Он обнял ее и сказал:

— Ох, малышка, я так за тебя счастлив!

И сказал:

— Тот очень милый волшебник, который приходил поговорить с нами, и другие люди из магического мира — все они кажутся такими нормальными!

И сказал:

— Мы купим тебе сову, если она будет нам по карману.

Это было большой уступкой с его стороны — папа никогда не признавал частной собственности. Гестия, воспитанная в общине, тоже не особо в нее верила, но ее одиннадцатилетнее сердце заходилось восторгом при одной мысли о собственной сове.

Гестия еще не знала, как ей повезло попасть в Хогвартс из веганской общины, где и папа, и мама, и Джуди, и вся их эксцентричная шведская семья считала колдовство чем-то нормальным, и здоровым, и полезным, а не из чистенького пригорода, населенного магглами, которые вообще в него не верили. Она еще не понимала, как ей повезло, — но в ту минуту, стоя среди залитых солнцем грядок салата, в тот короткий миг, когда подруга Джуди, викканка Чайа Бладстронг, начала умолять ее привезти хотя бы пару книг с практическими советами из Косого переулка, она вдруг почувствовала, как ей будет не хватать их всех.

* * *

Где же девушки тех лет?

Проходит время.

Где же девушки тех лет?

За годом год.

Девушек тех давних лет

Позвали замуж, их больше нет.

Зачем — ну кто поймет?

Ну кто поймет?

* * *

Гестия Джонс не ждала, что выйдет замуж. Первые девичьи привязанности разочаровали ее — и американские пацифисты, и бродяга с гитарой, который прожил у них всего одно лето и закрутил страстный двухнедельный роман с ее матерью, но Сириус Блэк был первым, кого она соблазнила. Гестия вернулась на шестой курс, до зубов вооруженная маггловскими контрацептивами — за магическими строго следила мадам Помфри, — и пятикурсница Лили Эванс, хорошо осведомленная о подобных вещах, но слишком благовоспитанная, чтобы трахаться со всеми без разбора, теперь относилась к ней, как к последней шлюхе. Ох, эти советы старост, на которых им обеим приходилось присутствовать!

В одиннадцать Гестия упросила сортировочную шляпу не отправлять ее в Рейвенкло — этот дом она по простоте душевной посчитала пристанищем зануд и маменькиных сынков. В результате она попала в Гриффиндор, вместе с такими, как Ремус Люпин, слишком тихий для мальчика (и что только Сириус в нем нашел?), и Лили Эванс, в которой на удивление уживались острый язычок и вполне мещанский образ мыслей.

Минерва Макгонагалл была бы счастлива вообще не иметь с Гестией дела, но Альбус Дамблдор в разгар войны с Волдемортом поощрял продвижение магглорожденных студентов на руководящие посты; а у Гестии, кроме происхождения, имелись ум, и способности к магии, и обаяние, и организаторские качества, пусть даже ее моральные устои несколько отличались от тех, которые профессор Макгонагалл предпочла бы видеть в башне Гриффиндора.

Но эти советы старост! С каким негодованием смотрела профессор Макгонагалл на старосту шестого курса и — по неохотному признанию преподавателей — лучшую ученицу, блиставшую на уроках Трансфигурации, когда та являлась в мини-юбке самой рискованной длины! Как ругала за нарушения дисциплины — особенно в некоторых аспектах — и за прегрешения, на которые Дамблдор попросту закрывал глаза! Как скривилась, однажды обнаружив Гестию поздним, очень поздним вечером в тускло освещенной гриффиндорской гостиной над конспектом по Зельеварению:

— Сегодня вечером не гуляете с Блэком по замку, мисс Джонс?

— Нет, — ответила Гестия с кислым видом, — время от времени я учусь.

Так оно и было, пусть не каждую ночь. У Сириуса завелась привычка исчезать неизвестно куда, исчезать без предупреждения.

Где он был в такие ночи, где пропадал? Нет, она знала, что он уходил вместе с Ремусом — поздно вечером, а то и до утра.

Знала, но понять не могла... Конечно, в их общине тоже были бисексуалы, вот и Джуди была бисексуальна. Гестия знала, что так делали и другие девочки здесь, в Хогвартсе, а может, и на каникулах тоже, и когда она видела, что Сириус опять исчезает вместе с Ремусом, да, она удивлялась... но не давала этим мыслям воли. Ее приучили считать, что ревность эгоистична. Она вовсе не хотела присваивать Сириуса и владеть им — как другие, не столь широко мыслящие, могли считать своей собственностью кошку или собаку. У нее и без него было чем заняться. Она занималась своими делами, стараясь не допустить, чтобы из-за ревности пострадали ее ясные и правильные воззрения. Ее приучили считать, что любовь свободна, что ее хватает на всех.

Черт, она даже могла бы соблазнить Ремуса, пожелай он этого.

Ремус выглядел так, будто ему не помешало бы немного любви. То, что он получал от Сириуса, явно не шло ему на пользу. Ремус возвращался с их ночных игрищ выжатым, слабым, изможденным. Он казался раздражительным, и усталым, и больным, и — ох, эти советы!

Как возмущенно смотрели Ремус и Лили, когда она сбегала с них, чтобы встретиться с Сириусом в ванной старост! И — ох, как же сердился Ремус, когда ему приходилось дожидаться их возвращения и впускать обратно в гостиную! Она подозревала, что он-то, в отличие от Сириуса, был моногамен по натуре.

Когда же Сириус попросил Лили подождать их, та послала его к черту, и Гестия ее даже зауважала.

* * *

Где же парни давних лет?

Проходит время

Где же парни давних лет?

За годом год.

Всех парней тех давних лет

В солдаты взяли, их больше нет.

Зачем — ну кто поймет?

Ну кто поймет?

* * *

После Хогвартса она пошла работать гербологом-экспериментатором. Папа был очень горд. Результаты ее ЖАБА были достаточно хороши, чтобы учиться на аврора, но она знала — этот выбор ее родители-пацифисты не одобрят. Она и сама все еще была пацифисткой, более или менее.

Экспериментальная гербология могла предложить ей мясо умственного труда (она до сих пор не употребляла животную пищу), пиво азарта, иногда острую приправу риска, а также оставляла достаточно свободного времени для других видов досуга.

Стройная, миниатюрная и бело-розовая, Гестия казалась тихоней, школьницей в юбочке, едва прикрывающей задницу, и радостно этим пользовалась. Как же мужчин заводят фантазии о невинности! Видимость нравится им куда больше действительности, и Гестия очень хорошо соответствовала их представлениям. В самом деле хорошо. А в действительности она оставалась феминисткой и была способна жить так же, как живут мужчины в большом городе: успешная карьера, уважение на работе и свобода в быту, и много секса без обязательств. Все заботы стекали с нее как с гуся вода. Она наконец поборола ту начинавшуюся ревность. Всем, что имела, она делилась по собственной воле.

Сириус закончил школу годом позже и сразу же присоединился к секретному боевому подразделению, о котором Гестии вскоре стало известно окольным путем. Риск стал его наркотиком. На задания он чаще всего отправлялся вместе с Ремусом, и этого Гестия тоже не понимала. Представить себе Ремуса, идущего навстречу опасности, было почти невозможно. Она по-прежнему думала, что Ремус создан для такой работы, как у нее самой: работы в офисе, в лаборатории, в затхлой комнате, полной тяжелых книг, пахнущих плесенью. Ведь он был таким болезненным — это не способствовало карьере. Она больше не злилась, что Ремус столько времени проводит с Сириусом. Она ничего не имела против — Сириусу в его похождениях наверняка не помешала бы толика здравого смысла.

Иногда, правда, она никак не могла взять в толк, почему Сириус вообще ввязался в драку. Это была не его война. Группой риска были магглы и особенно магглорожденные волшебники и ведьмы, именно они подвергались гонениям. Сама Гестия по-прежнему общалась с родителями, и с Джуди, и со всей общиной, и с друзьями-магглами гораздо теснее, чем другие ей подобные. Она присоединилась к негласной политической сети магглорожденных ведьм и волшебников, которые писали письма в «Ежедневный пророк», посылали сов чиновникам в Министерство, протестуя против политики дискриминации, и часто могла узнавать о новых нападениях прежде, чем ей рассказывал Сириус. Каждая страшная новость была для нее как нож в сердце. А Сириус, кажется, вовсе не замечал, что именно магглы и магглорожденные были целью в этой войне, что именно их преследовали и убивали. Когда она напомнила ему об этом, он не проявил особого интереса. У него были друзья-магглокровки — и она сама, и Лили, — но с магглами, по собственным словам, он практически не общался.

«И за что же ты сражаешься?» — выспрашивала она, но вразумительного ответа так и не получила.

Он нес какую-то ересь о бессовестном идиоте-братце или последними словами проклинал родителей. А то еще твердил о тете Элладоре* и домовых эльфах.

Но она никогда не спрашивала о том, что интересовало ее куда сильнее: «Почему он до сих пор спит со мной? Я ему нравлюсь? Может, это просто привычка? Или это такой способ отрицания, неявный способ еще сильнее отдалиться от брата, вывести из себя отца и мать, отомстить всему роду Блэков?»

Женщина более требовательная давно бросила бы его. Лили Эванс бросила бы его. Но община учила терпимости и великодушию. Община учила Гестию хранить спокойствие, даже в сердечных делах.

К тому же Сириус был красив, и умен, и забавен, и давно ей знаком, и волосы у него были чертовски хороши. Она старалась не слишком хранить ему верность, она не собиралась в него влюбляться. Но Сириус был красивым, и умным, и забавным, и она не могла найти в себе сил расстаться с ним.

Их связь так и не переросла в отношения и тянулась ни шатко ни валко вплоть до того момента, когда истерически хохочущий Сириус Блэк был арестован Магическими силами поддержания правопорядка прямо на улице, над телами двенадцати мертвых магглов.

* * *

Где солдаты давних лет?

Проходит время.

Где солдаты давних лет?

За годом год.

Все солдаты давних лет

Спят в могилах, их больше нет.

Зачем — ну кто поймет?

Ну кто поймет?

* * *

Летом шестьдесят девятого она пошла в Хогвартс, а война закончилась в ноябре восемьдесят первого, и мир изменился. Ее родители не покидали общину, но община покинула их. Теперь стало цениться университетское образование. Теперь стали цениться деньги. Джимми Картер объявил амнистию, и все американцы собрались и уехали домой — покупать четырехдверные седаны, и видеомагнитофоны, и микроволновки.

Гестия погрузилась в экспериментальную гербологию. Она скрещивала маргаритки с абиссинской смоковницей, совершенствуя процесс получения омолаживающего порошка, помогала Аврорату в исследованиях действия взрыфасоли. Именно она предложила добавить ложную болотную мяту в очередную модификацию умиротворяющего бальзама. Она выкраивала время для путешествий, повидала мир, пробовала ногой воду чужеземных рек и, как воду, перепробовала множество чужеземных волшебников. Когда началась Вторая война, она вернулась домой.

Жизнь сыграла с ней злую шутку, когда именно Ремус Люпин привел ее в Орден. Жизнь сыграла с ней злую шутку, когда именно Ремус вернул ей Сириуса. Жизнь сыграла с ней злую шутку, когда Ремус Люпин привел ее в Орден для защиты сына Лили Эванс. Он появился в Центре Гербологии после работы, затащил ее в одну из теплиц, наложил на стены заклятие недосягаемости и обрушил на нее целый водопад секретных сведений.

Совершенно запутавшись, чувствуя себя слабой и глупой, она спросила невпопад:

— Ремус, но ведь я тебе никогда не нравилась?

И он сказал:

— Ну что ты, Гестия!

Она подняла глаза к небу — Сириуса это всегда заводило, — и Ремус, покраснев, выдал нечто больше похожее на правду:

— Я знаю, у тебя есть сердце, Гестия. Мы лишились слишком многих. Сейчас не время рассуждать, кто кому не нравился...

И она спросила:

— Но почему ты вообще обо мне подумал?

И Ремус сказал:

— Не я. Сириус.

— Сириус?

Она не произносила это имя почти тринадцать лет.

И Ремус сказал:

— Пожалуйста, пойдем со мной, Гестия. Пожалуйста. Пожалуйста, пойдем.

Она увидела Сириуса той же ночью, в первый раз за тринадцать лет, в кухне дома на площади Гриммо. Она бы не узнала его. Грязный и оборванный, до сих пор погрязший в воспоминаниях, он выглядел хуже любого обдолбанного бродяги, который когда-либо проходил через общину ее родителей.

Она встречала его снова и снова, все лето, неделю за неделей все в той же кухне дома на Гриммо (тусклом отражении гриффиндорской гостиной), но так и не смогла привыкнуть ни к его отсутствующему виду, ни к жгучей боли в глазах.

Однажды вечером она забрела к нему в спальню, наполовину случайно, наполовину из чистого любопытства.

Он покосился на нее и спросил:

— Все еще одна, Гестия?

И она ответила:

— Я не жалуюсь.

И она спросила:

— Все еще один, Сириус?

И он ответил:

— Думаю, это очевидно, Гестия.

И она сказала:

— Это из-за Ремуса, да?

Он удивился, впрочем, не слишком сильно:

— Ремус? Ты думала, я трахаюсь с Ремусом?

Она сказала:

— О, не бери в голову.

И он сказал:

— Ремус? Но почему, черт возьми...

Она сказала:

— Вы куда-то исчезали вместе, все время. Вы пропадали где-то ночи напролет. И ты не говорил мне...

Он усмехнулся:

— Ремус — оборотень.

Она не поняла. У нее просто в голове не укладывалось: «Сириус, помоги тебе бог, ты же не настолько свихнулся, чтобы гулять по ночам с оборотнем, не думай, что я не знаю...»

И он сказал:

— Мы просто ловили кайф... в полнолуние... ну, ты понимаешь.

— С оборотнем, который полностью превратился? — спросила она язвительно. — И без волчьего зелья?

— Я анимаг, — коротко объяснил он. — Смотри, сейчас покажу.

И перекинулся.

Даже в собачьем облике он выглядел паршиво. Даже в собачьем облике он был грязным и потрепанным. Но глядя на него, она чувствовала, что опять начинает мучиться от ревности, этого неправильного, эгоистичного чувства. Она думала: «Почему он не признался мне раньше? Почему хранил свою тайну? Разве он не испытывал искушения рассказать мне обо всем?» Так или иначе, целых семь лет они были любовниками. Но даже когда они напивались или курили дурь, и даже когда он рассказывал ей об их жестоких шалостях — то, о чем она не желала слушать, — и даже когда он оставался на ночь и она просыпалась рядом с ним в холодном свете зари, он ни разу не подумал сказать ей: «Да, кстати, Гестия, я натурал. И незарегистрированный анимаг. И нарушаю пару-тройку законов, но, несмотря ни на что, я вовсе не Хранитель тайны Джеймса и Лили».

Если бы он сказал хоть кому-то, это могло бы спасти ему жизнь. Конечно, тогда она еще не состояла в Ордене, но ведь и не была одной из бесчисленных маггловских девочек, о которых он забывал наутро. Ведь он и так рассказывал ей слишком много, а излишняя осмотрительность могла завести неизвестно куда.

А в темной и мрачной спальне Сириус опять стал человеком, грязным и оборванным человеком в ободранной, грязной комнате, и подмигнул ей:

— Ну так что, Гестия?

— Собрание вот-вот начнется, — сказала она поспешно, и ее высокие каблуки простучали по облезлым половицам.

Слишком поздно. Слишком сложно. Она не собиралась влюбляться в человека, который не любил ее, а Сириус не умел любить. Только не это, только не так. С ним все было бы чертовски сложно, и поэтому она уступила ненавязчивым заигрываниям Кингсли — тот был достаточно взрослым, чтобы не болтать о них, и достаточно умным, чтобы отпустить ее, когда время пришло.

Потому что Сириус погиб. Сириус погиб и теперь был мертв, как любой обдолбанный бродяга, раздавленный собственным прошлым.

* * *

Где могилы давних лет?

Проходит время.

Где могилы давних лет?

За годом год.

Все могилы давних лет

Цветами скрыты, их больше нет.

Зачем — ну кто поймет?

Ну кто поймет?

* * *

Сейчас ей тридцать восемь. Она прибавила в весе, и хотя толстой ей никогда не стать, ее задница изрядно потяжелела. На груди у нее родимое пятно, которое никак не проходит. На работе, в лаборатории зелий, она смешивает только увлажняющие кремы.

Сражения ожесточили ее — по крайней мере, так она думает. Боится этого, хотя со стороны и не скажешь. У нее бывают мигрени, вспышки гнева, долгие непрекращающиеся истерики — раньше ничего подобного не случалось.

Борьба ей не по душе. Она была пацифисткой и станет снова, когда Волдеморт будет побежден. Она была прежде пацифисткой и все еще не может преодолеть свое квакерское отношение к убийствам. Можно вытащить девушку из общины, но как вытащить общину из девушки? Она до сих пор состоит в Ордене, который и сам не что иное как община, пусть воображаемая и недолговечная.

Ее родители ничего не знают о войне. Прошло уже четырнадцать месяцев с начала войны, но она все еще не рассказала им. Когда она приезжает на выходные, папа и мама замечают, что она на взводе. Они подсовывают ей под спину подушки. Они предлагают ей марихуану и мятный чай. Она выкуривает пару косяков, чтобы угодить им. Она смеется над их шутками. Ласково, фальшиво. Она с трудом представляет, как рассказать о войне, не тревожа их маггловской невинности. Они бы не поняли.

Они все еще остаются в общине, хотя община давно покинула их. Они живут в гулком пустом доме, не отличающемся от дома на Гриммо, таком же запущенном. С ними все еще живет Джуди — артрит совсем ее доконал, — и несколько бездомных, и папа все еще ухаживает за садом, который постепенно дичает. Мама во дворе лепит горшки из глины или пишет картины — она занялась акварелью, когда отказалась от гитаристов, — а Джуди болтает с бездомными, все долгие, долгие часы, навевающие сон.

Забавно, но какие-то деньги в доме водятся именно у этих бездомных типов. Но маме, и папе, и Джуди нужно совсем немного. Они ходят в старой одежде и экономят на еде, обходясь огородом.

Она не сожалеет, что он умер. Человеком или собакой, он был грязным, запущенным, сломленным. Узником своих воспоминаний. Он больше не стал бы тем, кого она хотела, — если вообще когда-то был. Так же как не стал бы тем, кто нужен Ремусу.

Не совсем человек, после стольких лет в собачьем облике. Живой лишь наполовину.

* * *

Где цветы тех давних лет?

Проходит время.

Где цветы тех давних лет?

За годом год.

Все цветы тех давних лет

Девушки собрали, их больше нет.

Зачем — ну кто поймет?

Ну кто поймет?

* * *

И все-таки если бы где-то оставалась его могила, на которой можно посадить цветы, — она бы посадила цветы.