Сумасшествие вдвоем (часть I) (гет)

Не дрожишь, как осинка, как лань осторожная,

Не пытаешься скрыться, следы свои путая...

Обреченное счастье мое невозможное,

Ну зачем ты решилась прийти сюда, глупая!

Ю. Егоров

Как я ни ломаю голову, прихожу к выводу, что ничего не могу сделать с Джеймсом Поттером. Останься он жив, Лили могла бы его бросить, потому что, честно говоря, Джеймс Поттер был... на любителя. Хорошо, что он хотя бы не стал привидением! Его нет, нет, нет, но он всегда будет стоять между мной и Лили. Вечно юный, вечно недосягаемый и, что самое ужасное, доказавший свою любовь спасением её жизни. А я опять проигрываю. Расставляю свежие зелья в нашей с Горацием кладовой и в сто пятнадцатый раз за час проигрываю Джеймсу Поттеру. Я бы сотню раз умер за Лили, я только этим в последние годы и занимался, но я не знаю, смог бы я подарить ей жизнь? А как это узнать? Воскресить Волдеморта, выстроиться в линию — благо, младший Поттер под рукой — и проверить? И болтать ножками на облачке рядом с господином Сохатым! Мысль про рога меня немного забавляет, но не будем плохо о мёртвых, а то ещё надумает воскреснуть! Иногда я ловлю себя на мысли, что сам этого хочу — то для абсолютного счастья Лили, то для того, чтобы убить его при менее героических обстоятельствах. Это уже сто шестнадцатый вариант развития событий!

Я фасую по пакетикам пыльцу златоглазки и напеваю про себя «плоть слуги, кровь врага, кость отца...». Спасибо Дамблдору, я теперь в курсе. А правильно он мне не доверял! Соблазн очень велик, и, пожалуй, я сумел бы изготовить крестраж. Не ради себя — ради Лили. С врагами никаких проблем, могу хоть себе пустить кровь — Джеймс получится сочный и упитанный. За слугу сошёл бы Питер Петтигрю... а нет, он же умер. Тогда старый домовый эльф или ещё кто-нибудь — Джеймс любил свысока относиться к окружающим. Кость отца откопать вообще пара пустяков. Но нет самого крестража. Нужна частица души... Я ломаю голову, где её заполучить. Из карты Мародёров, что ли? Может, потрясти младшего Поттера? Он же убивал на войне, так какая ему разница — одну часть души пожертвовать на отца! Они очень похожи, у них и души должны быть родственные. То, что возродится, в любом случае, напоминало бы Джеймса лишь приблизительно.

Я представляю себе, насколько приблизительно, и понимаю, что придётся это сразу убить. А потом меня убьёт Лили. Не годится, а жаль. В последнее время я стал теплее относиться к Джеймсу. Больше всего меня раздражал в нём бессмысленный выпендрёж, который вылился в скорую и идиотскую смерть. Но раз он этим спас для меня Лили... Что ж, спасибо. Но воскрешать его я всё-таки не рискну. Как-никак, это страшная тёмная магия! Извини, Джеймс, я не могу рисковать. Сила женской любви велика, вдруг она проникнется к тебе даже красноглазому и лысому?

Лорд не ел и не спал, между прочим. Мне самому не помешала бы такая форма существования! Ладно бы еда, но спать я не могу абсолютно. Ничего, сейчас отхлебну вон из той бутылочки, и...

— Северус, ты не слышишь?

Обычно слышу. Но она ходит так тихо. Я вздрагиваю, будто меня прошивает током, и стремительно оборачиваюсь. Лили стоит за моим правым плечом. У меня подкашиваются ноги, и я с такой силой опускаю в своём сознании щит окклюменции, что перед глазами расплываются цветные круги. Меня охватывает панический страх, что она успела прочитать по моему лицу всю ту ерунду, что я сейчас сочинял. О Лили, Лили, прости меня, Лили, прости меня, Лили, прости меня! Я безнадёжное, порченное, искалеченное создание, и поэтому я стараюсь не влезать в твою жизнь. Но я схожу с ума по тебе, я не могу так больше, я лучше воскрешу для тебя Джеймса, и убей меня за это, а с ним живи, только скажи мне что-нибудь, Лили, сделай что-нибудь, чтоб меня не мучили эти бесконечные, жуткие, дурманящие голову мысли.

— Хочешь, я воскрешу Джеймса? — кажется, я почти произнёс это вслух, и я провожу рукой по лицу, отгоняя морок.

— Извини, боялся сбиться со счёта. Здравствуй, Лили. Тебе что-то нужно?

Только скажи, что, только скажи, что! Ну что, Лили?

Она смотрит на меня с беспокойством, но, чуть помедлив, протягивает кусок пергамента.

— Мне нужны ингредиенты к Умиротворяющему бальзаму, — поясняет она.

Я тупой, я понимаю не сразу.

— Тебе нужен бальзам? — зелья для больничного крыла варю по-прежнему я. Гораций в годах и ограничивается преподаванием.

— Мне нужны ингредиенты, — она терпеливо указывает глазами на пергамент.

— Тогда зачем записка? — обижаюсь я.

— Там отмечено количество в унциях.

— Могла бы просто назвать объём котла.

Пожалуй, хватит ломаться — сейчас она меня раскусит! Но её голос звучит так бесподобно, что у меня мутится разум. Для такого маленького помещения здесь чересчур много Лили.

— Там написано.

А, да, действительно.

— Для чего так много? — искренне удивляюсь я.

— Впрок наварю.

— Слушай, его сложно готовить. Если хочешь, я могу...

Зачем я её достаю? Я не знаю, но что-то меняется. Её глаза вспыхивают, и в этот миг я особенно остро, до ослепления понимаю, что она вернулась. Лили жива и она вернулась.

— Я сама в состоянии сварить зелье. Тебе хорошенько двинуть, Северус Снейп, или ты уже дашь мне чёртов лунный камень и чемеричный сироп?

Я настолько поражён, что не в силах сопротивляться. Хотя так вообще-то не принято. В этом замке зелья варим либо я, либо Гораций. И никакие компоненты просто так на руки не даются — только через больничное крыло. Я могу нажить неприятности, между прочим! Но Лили уже отталкивает меня, протискивается между мной и полками к запечатанной бутыли и отливает в наколдованную тут же склянку необходимое количество сиропа (точно, между прочим!). Я поспешно сгребаю с полок что там ещё ей надо.

— Лунный камень закончился, — сообщаю я, когда Лили оборачивается.

Я не хочу ссориться. Я не люблю, когда меня бьют в кладовке.

Она сейчас так близко, что я вижу нежную россыпь веснушек у неё на носу и покрасневшие глаза. Она плакала? Или тоже проверяла всю ночь контрольные работы?

После этого происходит что-то странное. Лили вздрагивает, как пойманная в ловушку... лань, вырывает у меня из руки мешочек с вершками-корешками и отступает к двери так резко, будто я готов её съесть. Нет, это у неё не вспышка страсти — если бы! И не обида. Ну почему я не понимаю?

— Лили, я принесу тебе лунный камень! Всё, что скажешь. Прости, если что не так...

Что я несу?! Если что не так! Да у нас всё не так! Всё, что можно и нельзя. Хорошо, хоть не помянул крестраж Джеймса! Я зажимаю себе рот рукой и смотрю на неё совершенно беспомощно. Но я клянусь тебе, Лили, всё, что угодно. Всё, что угодно, Лили. Возьми мою жизнь, возьми моё сердце, забери душу...

— Как был идиотом, так и остался, — огрызается она, выходя за дверь. И вот это мне понятно. Вот это хорошо. А чай я не люблю.

Я не понимаю, что только что случилось. Не понимаю, но это поражает меня едва ли не больше её появления в Большом зале. Я стою, тяжело дыша, опираясь на разорённые полки, и мне страшно, страшно, страшно. Мне хочется крикнуть: «Лили, не уходи! Вернись!». Глупый порыв, тем более, что через десять минут мы увидимся за Высоким столом. Просто тот момент, когда мы, как подростки, толкались возле полок с припасами, был лучшим за последние двадцать лет моей проклятой, проклятой, проклятой, проклятой жизни. И никакой Поттер про него не узнает, это только моё. Является собственностью Принца-полукровки. Ничего, я сейчас быстренько приду в себя — и ужинать. Не зря же меня прозвали Ужасом Подземелий! Правда, меня называли и по-другому.

Сжимая в руке её записку, я неловко закрываю дверь кладовой и сажусь на пол. Лили, вернись, Лили, вернись, Лили, вернись. Но я, как всегда, один, и, кажется, мы пролили чемеричный сироп, и он теперь подо мной, и пыльца зверобоя медленно сыплется мне на голову.

* * *

Ровно через десять минут я, как положено, иду в Большой зал по опустевшему коридору. Неяркие зеленоватые факелы озаряют путь, который я могу проделать с закрытыми глазами. Поэтому я продолжаю думать. Я думаю, что мне надо отложить все надежды сблизиться с Лили до конца весны. К тому времени пройдёт хотя бы год со смерти мужа по её летоисчислению. А я немного привыкну к её существованию. И тогда, может быть... хотя вряд ли. А скорее никогда. Но раньше я даже пробовать не стану. Весной я смогу спокойно уехать, как раз начнутся каникулы. А до тех пор буду вести себя осторожнее. Меня заносит, как мальчишку. Лили действует на меня опьяняюще, но это не игра, и я не знаю, что творится у неё в голове. Один неверный шаг отбросит меня на годы назад. До чего я жадный! Давно ли мне перестало хватать чашки с чаем? Да вот только что.

Перед лестницей меня поджидают Гойл и Урхарт (отцы сидят от года до трёх, вина сыновей... не доказана). Эти двое беспокойно переминаются с ноги на ногу и явно чего-то от меня хотят.

— Итак? — спрашиваю я раздражённо. — Что у нас, и где, и был ли там Поттер?

Я не понимаю — они же так храбро сражались в магической войне! Зачем для проблем школьного масштаба им, вообще, нужен декан?

— Был. Сэр, — с ходу бухает Гойл, не оценив моего сарказма.

На обоих надета квиддичная форма, что, видимо, означает... Урхарт негодующе раздувает ноздри и поясняет в более развернутой форме:

— Сэр, расписание тренировок опять поменяли. Говорят, из-за Хаффлпаффа. Но Поттер заграбастал себе все часы после ужина. А нам остался только поздний вечер. А поздно вечером ничего не видно.

— Что вы говорите! — поражаюсь я. — А где же были вы, мистер Урхарт, как капитан команды?

Им бы тоже не мешало поразиться. Что они вообще учатся в Хогвартсе.

— Малфой сказал, что разберётся сам... чтоб без эксцессов, — с осуждением в голосе отвечает наш капитан. — Вы думаете, сэр, он мог что-то изменить?

...Я думаю, что едва не поцеловал её там в кладовке. Страшно представить, что было бы тогда. Это недопустимо и не должно повторяться — мы не на старших курсах! В мыслях я привык выходить за рамки, но я не должен выходить за них в реальности. Лили больше не часть моей памяти. Она живой человек, и во всём, что есть плохого в её жизни, виноват я. Поэтому я никогда не решусь к ней подступиться. Если честно, я не считаю, что она должна прощать меня.

Но как же мои надежды? Никак, видимо. Буду просто издали на неё любоваться... Нет, и здесь я себя обманываю. Мне хватает одного её присутствия в этом мире, чтобы чувствовать себя живым, и теперь я знаю, что такое счастье. Но всё равно я не могу не мечтать о большем. А если она скроется вдали? Или её уведёт другой?

— Хотите знать моё мнение по этому поводу? — резко произношу я вслух. — Мне всё равно. Мне абсолютно безразлично, в какой последовательности проходят тренировки и проходят ли они вообще. Чем меньше вы будете высовываться, тем лучше. И упаси вас Салазар выиграть в квиддич у Поттера.

Я сомневаюсь, что тут замешан Поттер. Поттер действует более глобально. Больше похоже на Уизли — у того мозгов, как у улитки, он способен на тупую пакость. Надо будет сказать Лили, чтобы смотрела не только за своим чадом, но и за его тугодумным приятелем. Иначе у нас будут сплошные драки, как в прошлом году. Когда ты на волне победы или твои родители кормят дементоров в Азкабане, к школьным правилам начинаешь относиться... Правила — что это? Лили, не сомневаюсь, удержит Гриффиндор, но я не ручаюсь, что удержу Слизерин — им терять нечего. На самом деле...

...На самом деле вся беда не в Лили, и даже не во мне. И даже не в тех страшных вещах, которые давно нас развели и никуда не денутся.

Дело в том, что она не зовёт меня.

Ни разу не звала и не позовёт. Она никогда не смотрела на меня, как смотрела на Джеймса.Никогда мне не добиться даже сотой доли того, что он получил так легко и быстро. Иначе я не ждал бы и не раздумывал. Я очень внимательно слежу за ней, я ловлю каждый её взгляд, но нет, нет, нет. И мне приходится выбирать самому, а это заведомо безнадёжный выбор. Просто... попытка — не пытка.

Но это такая пытка, что не передать! И выхода из неё нет. Не заговорив с Лили, я ничего не узнаю. Заговорив с ней, лишусь и того, что имею. Потому что, когда мы поднимем со дна всю тину, и когда она откажет мне раз и навсегда, мне придётся уехать. Потеря возможности видеть её пугает меня хуже смерти, и я решаю, что да, лучше пусть так — никак. Только бы не уезжать. Ей же от этого не хуже? Да и мне несравненно лучше, чем раньше.

По лицам своих старшекурсников я понимаю, что им не импонирует ход моей мысли. Шея Гойла багровеет, Урхарт скалится, как волчонок... нет, как взрослый волк, обнажая крепкие, очень опасные зубы. Я вдруг замечаю, что оба сжимают в кармане палочки. Как недавно сжимал Поттер. До чего трогательно — их двое, а я один! И не исключено, что ещё кто-то прячется на площадке лестницы. Нападение на преподавателя грозит отчислением, но вот вопрос — скажу ли я об этом Минерве? У них там... такой большой и красивый чайник. А у нас, Пожирателей, как ни крути, своя порода тараканов. Скорее, даже больших и кусачих крыс.

— А что будет, если мы у него выиграем? Сэр? — ледяным голосом спрашивает Урхарт. — И почему мы не можем поделить тренировки поровну?

Потому что Гриффиндор победил, а вы — предатели и дети предателей. Мне кажется, что это очевидно, и я не понимаю, за каким чёртом им так рисковать. Чтобы сохранить остатки факультетской чести и отстоять свои права? Чтобы хоть в чём-то обойти Гриффиндор? Чтобы вернуть потерянное между войнами детство? Но детство невозвратимо, и если уж оно прошло, то прошло.

А в кладовой... В кладовой ничего не было. Только старая цветочная пыльца и пепел давних воспоминаний. Пепел, Лили. Кого я обманываю? Мы даже друзьями не можем быть. Девочка, давай дружить, я тоже волшебник. Когда это было, и чем кончилась наша дружба? Если бы существовало понятие «худший друг», оно относилось бы ко мне. Непосредственно перед «лучший враг». Лили разговаривает со мной только по долгу службы. И уже за это я безмерно ей благодарен. За то, что соглашается терпеть меня, а не убивает сразу.

Но я люблю её, и как мне теперь быть? Терпеть и любить на расстоянии? Любить, но не обладать? Я опять наступаю на свои же грабли. Это трудно, труднее, чем кажется — держать дистанцию. Это нездорово, наконец! Можно я посплю у двери на коврике? Я бы спал, но вдруг она начнёт спотыкаться?

— Почему? — понизив голос, переспрашиваю я Урхарта. — А почему мистер Малфой не присутствовал при жеребьёвке?

Если бы присутствовал, они бы знали, что Поттер не при делах.

Урхарт опускает взгляд и злобно молчит. Гойл объясняет, выбирая весь свой словарный запас:

— Он, сэр, сказал, что к Поттеру не полезет. Сказал, чтоб мы шли к вам сами, если нам надо.

Вот и весь ответ — факультет пораженцев! Я смотрю на них, и мне всё равно.

...Мне всё равно обидно и горько, потому что все эти годы, Лили... Видишь ли, я думал, что ты мертва, но всё было во имя тебя. Надо же, какое рыцарство, кто бы мог подумать! Нет, я понимаю, что виноват во всём — в твоей беде и в моей беде, и я не должен требовать платы. Но я и не требую, я лишь хочу сказать, что я пытался, пытался... И, кажется, не очень удачно. Наверняка, найдётся кто-нибудь поудачливее. А мне следует думать не о себе, а о Лили. О том, что после смерти Джеймса ей не хватало только... меня. Моё безумие — это моё безумие, но ей-то какая польза?

— Хорошо, — отвечаю я самым мрачным тоном. — Я поговорю с их деканом. Ступайте на квиддичное поле, но сперва отдайте мне волшебные палочки, я отнесу их в общую гостиную. Они же не нужны вам на тренировке?

Боевые ребята напрягаются. И у каждого в глазах Авада. У меня в этом году ровно сорок Авад, и их количество будет лишь увеличиваться. Потом они вырастут, начнут обретать влияние в магическом мире, и... Как, ради Мерлина, мне со всем этим разобраться? Им по восемнадцать лет, и они уже тёмные маги. Они способны убить человека и поджечь Адским Пламенем Хогвартс. «Это Тёмная магия, и если ты считаешь, что это смешно...», — всплывает в моей измученной памяти. Нет, Лили, я так не считаю. Просто мы по разные стороны. Ну, может быть, я где-то между, но к тебе мне не перебраться. Не подняться по лестнице, выражаясь буквально. Но кого, кроме меня, уговоришь заниматься разными неприятными вещами? Гойл неохотно отдаёт мне палочку, вопрос-то решён. Но Урхарт медлит. Его, похоже, тянет на неприятности. И я пытаюсь быстро придумать что-нибудь.

...Я пытаюсь придумать что-нибудь. Ведь ей нелегко сейчас! Хотя я не помню момента, когда Лили дала бы повод помочь ей или утешить её. В каком-то смысле я даже хотел бы этого, но нет. Предложить ей дружеское участие? В чём — в том, что она потеряла мужа? Вряд ли мои отношения с Джеймсом и обстоятельства его смерти прибавят мне убедительности. Лили никогда не пойдёт на сближение с Пожирателем Смерти, Пожиратели не становятся бывшими. Бывшими становятся только друзья.

— Палочку, мистер Урхарт, — произношу я настойчиво. — Если заставите меня повторять трижды, я лично позабочусь о том, чтобы ваше обучение в Хогвартсе закончилось скорее, чем вы хотите.

Он сдаётся, вручает мне палочку, глядит с ненавистью и, не торопясь, отправляется вместе с Гойлом в Большой Зал. И я опять слышу на лестнице шипящее, вечно следующее за мной «трус и предатель». Любопытно, какой эпитет они прибавят, если я не сдержу слова и не сумею уговорить Лили поступиться парочкой тренировок?

...Так что бы такое для неё сделать? Всё, что угодно, Лили. Но что? Что ей может быть нужно — аквариум с рыбками? Но я не Лили, и у меня нет её непосредственности. Вдруг она поймёт неправильно? Или правильно, что куда хуже. Поставить Поттеру «выше ожидаемого» по ЗОТИ? Меня передёргивает, но, в общем-то, почему нет?

Но всё это только весной. Весной можно будет без лишнего шума вернуться в Паучий Тупик, он всегда меня отрезвлял. Затем и держу там дом. При мысли об этом меня охватывает такая тоска, что хоть в петлю лезь, я и понимаю, что весна — только отговорка, я никогда в жизни не подступлюсь к Лили. Нет, надо либо забыть навсегда об этом и пить чай, либо решиться, спросить и больше не надеяться. Да, но Джеймс только что умер, чтоб его. Даже умереть умудрился дважды!

...Я поднимаюсь по лестнице, и навстречу мне попадаются Блейз (у самого нос в табаке и брат убит аврорами), а с ним Паркинсон (чисто, но встречается с Блейзом). Авада Кедавра, Авада Кедавра — в каждом взгляде. Они убирают в карманы волшебные палочки и проскальзывают мимо меня по стенке, сбивчиво бормоча приветствия. Всё это так умильно! Я так люблю детей!

Может, любил бы больше, будь у меня свои. Зеленоглазые, с рыжими волосами. Можно и с чёрными, но обязательно зеленоглазые. Меня внезапно одолевает бешеное отчаянье, я не буду ждать никакой весны! Лили и так знает, что Джеймс погиб, и что я в этом виноват, и этого не изменит никакая весна. Ей может даже стать хуже со временем. Надо поговорить сейчас, пока она счастлива просто оттого, что жива. Мне становится нестерпимо жаль тех четырёх месяцев её новой жизни, которые я пропустил. Но, так или иначе, я уже выждал четыре месяца!

Скажу ей, как есть — что я погубил Джеймса, и мне жаль (кстати, это правда. Я предпочёл бы, чтобы они поселились всем семейством на очень далёких от меня островах). Скажу, что безумно люблю её, и любил, и буду любить, и буду ждать хоть сто лет (а что, Дамблдор прожил дольше!), если она разрешит мне. Или приму любое её решение, только пусть она его произнесёт. Это неправильно, я такой и сякой, но я не могу иначе, Лили, прости.

Я выбираюсь из подземелья в центральный холл, выныриваю из тьмы на свет и направляюсь в Большой зал. Лили там нет, и мне на секунду кажется, что её нет вообще. Всё как раньше, и Лили, как раньше, не существует. У меня замирает сердце, но в следующую секунду я одёргиваю себя — нервы. Всё, всё, всё, все уже знают, что она есть, только я сомневаюсь. Я сажусь на своё место и даже успеваю что-то съесть и о чём-то поговорить с Минервой. Я не помню, о чём. Я волнуюсь. Я никогда не признавался в любви. Тем более, Лили. Подушке, Патронусу, Дамблдору — много раз, но не ей самой. Где б её поискать, пока я не передумал?

Но Лили появляется сама. Оказывается, она ещё не ужинала. Машет своему львятнику, теребит по волосам Поттера и поднимается к Высокому столу. Всё. Поздно. Она опять в образе. Но Лили, как нарочно, усаживается не на своё место, а на освободившийся слева от меня стул Горация. Так не принято, но Лили никто не сделает замечания за подобную ерунду. Минерва болтает с Помоной, и они обе лишь радостно кивают Лили. А я... Я думаю, может, это судьба?

Мне приходит в голову, что Высокий стол не лучшее место для признаний, но я тут же понимаю, что это трусость. Что бы ни ответила Лили, мне не будет дела до того, за Высоким столом это произнесено или за низким. Я уже понимаю, что передо мной не та женщина, что была в кладовой. Но я упрямый. Я отпиваю вина, ещё отпиваю вина (Лили быстро перелистывает на коленях блокнот с какими-то записями) и начинаю свою речь, побери меня Салазар. Я произношу «Лили...», и она спокойно, но твёрдо меня перебивает.

— Ничего не говори, Северус. Я не должна была так тебе отвечать. Извини. Мы ведь преподаватели, просто я пока не привыкла к этому.

Ты хотел ответа? Ты его получил. Шах и мат.

И что я должен сказать на это? Лили, я люблю тебя? Давай поболтаем о твоём Джеймсе, о моём предательстве, о том, почему я служил Дамблдору в двух последних войнах и почему не могу выносить твоего сына? О том, как ты умирала, как спала семнадцать лет и как очнулась от сна. Вот сейчас доешь бутерброд, и поговорим. Ты не любишь меня, но хотя бы пожалей. Или прости. Или возненавидь и прогони с глаз. Или позволь помочь тебе. Сделай хоть что-то, скажи хоть что-то, а то я сойду с ума. Она не жестокая, Лили не бывает жестокой, но она не понимает, насколько тяжело мне просто сидеть так близко от неё и просто отвечать:

— Всё в порядке, я хотел поговорить не об этом.

Ничего не в порядке! Попробовала бы Помона обозвать меня идиотом! Неужто Лили не замечает, что ничего не в порядке? Или она настолько ненавидит меня, что может общаться только вот так, под предельным контролем, чтобы не убить? Лучше бы убила, я ведь не возражаю. До чего я странное и злобное существо! Нет, чтобы радоваться, что она жива, и кушать омлет! Но проблема сейчас не во мне — проблема в ней. Я бы спокойно ходил в преподавателях, если бы не подозревал поминутно, что с Лили что-то не так. С моей Лили, пусть она и не была никогда моей. Если бы она сказала, что человек единожды совершает выбор, и Джеймса не вернуть, и она едва может обсуждать со мной расписание уроков ради общего блага, я бы понял. Это было бы нормальной человеческой реакцией. А так я не понимаю.

— А что ты хотел, Северус? — спрашивает она с ясным и заинтересованным взглядом.

Тебя и яду. Не слепи меня эти глаза с того света все эти годы, я бы лучше читал в них. Ну ладно. Мне надо чем-то занять руки, поэтому я придвигаю к Лили джем и наливаю ей тыквенного сока. Она же не подумает, что я хочу её отравить?

— Сначала ты, — предлагаю я между делом.

— Хорошо, — легко соглашается Лили и разворачивает на столе свой блокнот — он из четырёх частей — очень удобно для четырёх факультетов, надо запомнить. — Вот послушай, я завтра должна рассказывать третьему курсу про анимагию. А оборотней на ЗОТИ проходят позже. Может, ты объяснишь, в каком разрезе даёшь их сравнительную характеристику, чтобы нам не повторяться? И к тебе ребята придут уже готовыми.

Готовыми? Хаффлпафф? На ЗОТИ?

Но я не спорю. Интересно, почему вот именно сейчас она говорит так осторожно и так внимательно следит за моей реакцией? В чём тут подвох? Я начинаю объяснять свой подход к классификации. Хотя это не принято. И я не отдаю свои темы. Я ловлю на себе пристальный взгляд Минервы — мне кажется, она вот-вот возрыдает, как Дамблдор. Я тут один нормальный, да?

Наша железная директриса быстро промокает глаза краешком клетчатого платка и увлечённо отворачивается к Помоне. Я продолжаю говорить Лили, что думаю по поводу анимагов и оборотней, она быстро улавливает суть и останавливает меня энергичным кивком. И только тут до меня доходит, что она опасалась, как бы эта тема не вызвала у меня неприятные ассоциации с детством и Люпином. Не хотела, чтобы я расстроился. Лили, убей меня. Но, по крайней мере, с памятью у неё всё в порядке, а то я уже усомнился.

— Так о чём ты хотел поговорить?

Я вдыхаю, выдыхаю и выдаю соображения моей квиддичной команды по поводу графика тренировок. Я даже готов поспорить, но Лили не спорит, а признает справедливость моих доводов и идёт на ответную уступку. Я делаю знак Драко, чтоб дул в раздевалку менять расписание, пока там не собралась вся гриффиндорская рать. Малфой бледнеет и бросает ненавидящий взгляд на Урхарта. По понятным причинам Драко теперь не до квиддича, и он не хочет пересечься с Поттером в раздевалке. Ничем не могу помочь — не мне же мчаться на стадион! Вот когда они поломают мётлы о головы друг друга, тогда я вмешаюсь. Может, это разрядит обстановку. Мне кажется, что над крайними столами сгущаются тучи, а над головами политически инертных равенкловцев и хаффлпафцев уже летают невидимые молнии. Скоро под потолком Большого Зала накопится целая гроза.

Но Лили решает вопрос проще. С таким восхищением, как за ней, я не следил даже за сильнейшими магами современности. Те двое умели только запутывать узлы, а Лили обладает даром одним движением развязывать сразу несколько. Она оживляется, находит взглядом сына — Поттер, как марионетка, вскидывает голову, почувствовав этот взгляд — и жестом призывает его к себе. О, этот жест! Позови меня, Лили! Когда-нибудь. Хотя бы раз.

К Высокому столу подходит Избранный, несмотря на то, что так не принято. Даже если речь об Избранном. Пусть даже он герой и наконец-то староста Гриффиндора. Но Лили можно всё. Опершись руками на стол, она вполголоса излагает сыну изменённое расписание тренировок. Я внимательно слежу за её лицом — её глаза сияют, сияют, сияют... Они дивные, особенно когда озарены улыбкой, и Поттер, разумеется, сдаётся. Сдаётся, но кидает на меня предупреждающе гневный взгляд. Мол, он понял, откуда растут ноги. Всё-таки я ему покажу когда-нибудь, откуда их выдёргивают! Лили его избалует окончательно.

— Вам лучше объявить об этом прямо сейчас, Поттер, — советую я ему. — Пока две команды не сошлись на поле.

Мать продолжает на него смотреть, и он опять соглашается, хотя в прежние времена развопился бы, что я его извожу, и что уж сегодня-то они потренируются по старому графику.

— Хорошо, — коротко отвечает Поттер, явно не радуясь перспективе бежать в общую гостиную и разворачивать уже подхватившую мётлы команду.

— Сэр, — шепотом подсказывает ему мать.

— Сэр, — прибавляет послушный мальчик и собирается отойти, но в этот момент Лили совершает странную вещь — берёт с блюда перед нами круглое румяное яблоко и протягивает ему вниз с Высокого стола, как трёхлетке. Если бы Молли Уизли или Нарцисса Малфой — без разницы — попробовали такое провернуть, сыновья потом бы месяц с ними не разговаривали. Или мне это кажется?

Но в глазах Поттера на секунду вспыхивает и угасает та же паника. Значит, не кажется. Панику он быстро прячет. Он привык быть готовым ко всему и даже слегка владеет окклюменцией. Но всё равно краснеет, как подросток, потому что понимает по моему лицу, что я поймал их волну. Значит, это действительно очень личное. Я вот давно отчаялся вогнать его в краску! Ладно, семейные тайны меня не касаются, и я делаю вид, что только что открыл новый берег омлета у себя на тарелке. Но продолжаю очень внимательно наблюдать за Поттером.

Он радостно произносит «Спасибо, мам!», спокойно возвращается к своему столу, и начинает грызть яблоко, что-то объясняя Уизли. Должно быть, про квиддич, потому что Уизли принимается негодовать и несколько человек рядом с ним тоже. Грейнджер по другую сторону от Поттера меньше интересуется квиддичем и больше Поттером и несколько секунд внимательно на него глядит, а потом откладывает вилку и даёт подзатыльник Уизли за спиной друга. Уизли возмущённо оборачивается, Грейнджер делает ему страшные глаза, Уизли перестаёт возмущаться, вскакивает и убегает. Ага, послала улаживать конфликт в команде. Как-никак, капитан у них Уизли, а не Поттер.

Но сейчас мне любопытен Поттер. Он трясёт головой в ответ на какой-то вопрос Грейнджер — не сейчас. Придвигает к себе сок, отодвигает сок, встаёт и тоже уходит. Крики за столом стихают с исчезновением главных зачинщиков. Грейнджер вскакивает — бежать за Поттером — но садится обратно и начинает понуро ковыряться вилкой в запеканке. Что-то мне подсказывает, что герой магического мира сейчас забьётся в тёмный угол, снимет легендарные очки и... мужественно переживёт своё горе. И что загвоздка не в яблоке и не в квиддиче.

Я сам столько раз пытался достучаться до чугунной башки Поттера, что знаю — там абсолютно глухо. Его слегка надорвал только Омут Памяти, но это действительно было за гранью. И то, сомневаюсь, чтоб он уронил хоть одну слезу.

Я перевожу взгляд на Лили — она, прикусив губу, смотрит в потолок Большого зала, хотя там абсолютно не на что смотреть. В остальном, с ней всё в порядке — аккуратная причёска, и аккуратный блокнот, и светло-голубая, очень идущая ей мантия, отглаженная и застёгнутая на все пуговицы. И я опять не могу понять, то ли ей больше всего на свете нравится вот это чистое, ясное сентябрьское небо без единого облачка, то ли она не хочет, чтоб из глаз покатились слёзы, потому что не понимает, отчего ей так страшно, и что с этим делать?