Две стороны Луны (гет)

Я шла слишком быстро, сумка была «винтажной» (то есть чуть старше Волдеморта), а заклинания, помогавшие её подновить, я наложить забыла. По рассеянности. Со мной так часто бывает. Лямка лопнула банально, но вот листы по коридору разлетелись эффектно: как птицы... или как кленовые листья. Точно, как листья, такая смесь двух времён года — белые порхающие плоскости, не зима и не осень. А я бегала и подбирала их, пока не сделала шаг назад и...

— Хм, а интересный эскиз. Неужели ваш? — одной рукой он удерживал меня за талию, не позволяя каблукам нанести ещё больший вред его туфлям. А другой... Другой держал мою работу. Я бы её никогда не показала. Ни за что. Лучше бы съела.

Я качнулась на каблуках вперёд, чтобы прочнее встать на ноги и выхватила листок, тут же спрятав его в сумку. Хотела как-то объяснить всё профессору, но получалось или грубо, или глупо. Поэтому просто насупилась и продолжила подбирать рисунки.

— Так это ваше? — он был так любезен, что принёс мне целый ворох беглых эскизов. Как много... Не коридор, а какая-то рождественская сценка. Игнорировать его дальше было невозможно, и я кивнула. «Но это всего лишь эскиз», — пробормотала я.

— Если мне будет позволено высказать своё скромное мнение, — сказал он. Отдав мне рисунки, он снова встал, а я продолжала сидеть на корточках. Так что получалось, что я разглядываю его ботинки. Ничего страшного, я не глазами слушаю, да и разговариваю тоже. Но люди обычно любят, когда им смотрят в глаза... Так что я собралась с силами и посмотрела наверх. Он усмехнулся, но присаживаться не стал. — Так вот, если мне позволено сказать, это самое лучшее, что я видел среди ваших работ. Приятно знать, что вы всё-таки художник, а не «обкурившийся ксерокс», мисс Лавгуд.

С этими словами он резко развернулся и удалился. А моё сердце продолжало прыгать где-то в районе горла. Медленно-медленно, с запозданием я покраснела, удивляясь себе. Хорошо, что с запозданием — не стыдно. Вот такая история, хотя начинать надо с другого.

Итак, меня зовут Луна Лавгуд, я учусь в W.A.D.A. на отделении живописи и скульптуры. Профессор — это Кшиштоф Ковальски, наш преподаватель «нового искусства»: перфомансы, хеппенинги, инсталляции, ассамбляж... Он меня не замечает и считает, что другие члены комиссии сделали ошибку, когда принимали меня на курс. Он назвал меня на вступительных экзаменах «обкурившимся зайцем», а на втором курсе «обкурившимся ксероксом». Кстати, я не курю.

... — Мисс Лавгуд, в ваших работах, безусловно, есть оригинальность и стиль, но вам никогда не казалось, что эти картины, они... — на руке председателя комиссии Грейс Пейшенс звенели браслеты. Крупные перстни выписывали замысловатые петли и дуги, сверкая зайчиками на солнце: она щёлкала пальцами, пытаясь подобрать эпитет, — ...слишком наивные? Обычно художники такую манеру не выбирают, да, — она пристально посмотрела на меня из-под очков в тонкой золотистой оправе, словно я должна была почувствовать стыд за каждую капельку светлой краски на картине.

Я пытаюсь улыбаться и кивать, когда мне говорят что-то хорошее. Когда что-то особенно хорошее — «расцветать», как пишут в романах. А когда говорят что-то плохое — надо потупиться и сказать, что ты это обязательно исправишь. И что тебе очень стыдно. А потом, немного натужно (чтобы никто не подумал, что ты лицемеришь) поблагодарить за то, что указали на ошибки. Я это знаю и пытаюсь соответствовать, но зачем люди так вежливы? Они сначала благодарят, а потом говорят «но...» и ты понимаешь, что на самом деле они хотят поругать. Только вот перестроиться не успеваешь. Вот и тогда я, не успев перестать «сиять», выдала:

— Госпожа Пейшенс, поэтому я и хочу научиться! — и продолжила улыбаться: хуже уже не стало бы, жаль только щёки уже заболели. Хотела добавить что-то про магловское искусство примитивизма, но поняла, что это тянет на претензию, поэтому просто продолжила радостно смотреть на неё, с нетерпением ожидая ответа. Она улыбнулась мне в ответ, и вроде бы даже не злобно. «Может, всё получится и у меня не будет проблем с поступлением?» — мелькнула мысль, похожая на надежду.

— У нас и так перебор, — внезапно буркнул черноволосый мужчина, сидевший у самого края экзаменационного стола, и моё сердце ушло куда-то в пятки от дикого страха: «Проблемы будут». На нём был какой-то странный пёстрый шарф, но я не успела его рассмотреть. Только ленивый прищур красивых глаз, глядевших сквозь меня. Да-да, сквозь, как будто меня нет, — Грейс, это не в технике проблема, это вот здесь проблема, — он постучал себя по виску пальцем. — Ты можешь её натаскать, но как ты заставишь её мыслить как художник, чувствовать как художник, в конце концов? Посмотри, — он широким жестом указал на мою работу, — это ж катастрофа, какой-то обкуренный заяц!

— Кшиштоф! — приглушённо шикнула на него Пейшенс, наверное, ужаснувшись его бестактности. А может тому, что он сказал это при мне, а не потом, без «лишних ушей».

Меня как будто кипятком окатили. Он, который даже не посмотрел на меня толком, уже крутит пальцем у виска, только взглянув на мою картину. Неужели это так бросается в глаза? Мне было дико, мучительно стыдно и неприятно. Я вспомнила, как ещё утром, разглядывая список преподавателей, уткнулась взглядом в его колдографию, там ещё подпись была такая вроде: «иногда надо набраться смелости и сойти с ума» — и я подумала, что это, наверное, будет чудесно учиться здесь, что наконец-то кто-то понимает... От этого воспоминания я вдруг почувствовала отчаяние и ненависть, как будто он обманул меня этой подписью. Пришлось уткнуться взглядом в носки ботинок. Я не могла поднять глаза на комиссию. Потому что знала, что они прочтут эту ярость в моих глазах. И испугаются.

«Луна Лавгуд — приняты». Экзаменационная комиссия зачитывала список без выражения и слушала без эмоций — странно было бы сохранить какую-то эмоцию после сотого имени. Но на этой фразе черноволосый профессор хмыкнул и отвернулся от абитуриентов ещё больше. Я могла бы поклясться по тому, как он двигал губами, что он прошептал себе под нос «обкуренный заяц». Я была рада, что поступила, но один взгляд на него отравлял мою радость.

* * *

Когда я зашла в студию, где у нас проходила композиция, лица у сокурсников были синхронно-хмурые, словно кто-то загрунтовал их одной эмоцией, а раскрасить потом забыл.

— Кошка завхоза съела скульптуру «Лунные мыши, мучимые аллергией на сыр»? — спросила я, ни к кому конкретно не обращаясь. Пару человек хмыкнули, но промолчали. Только Джон Олсен, считающий себя в душе поэтом, а вовсе не художником, решил выразить общее мнение не внешним видом, но словами:

— Луна, ласточка, сегодня будет стон и ламент, Браш заболела и её замещает Ковальски.

— Он ненавидит «старое искусство», — сказала я и покачала головой. Это и так было всем известно. Но люди считают, что говорить об очевидных вещах — это показатель желания пообщаться.

— Да, знали бы заранее, вообще бы могли не приходить... — протянула черноволосая француженка Клэр, которая периодически, несколько раз в месяц начинает считать себя моей подругой. Она надула губы, и устало прислонилась к стене. Я не стала отвечать — да это было и не нужно: в зале и так уже начался диспут на тему «Что лучше — старое искусство или новое?» и «Ковальски — деспот или гений?».

Я же, решив, что уходить действительно поздно (можно столкнуться с профессором в коридоре, а хуже прогулявшего студента бывает только демонстративно прогулявший студент), просто отыскала себе местечко поудобнее и понезаметнее. Ковальски не любит проверять работы по навязанным ему предметам — скользнёт глазами по первым рядам и всё. Поэтому если сесть поближе к стене и подальше от двери, то можно подумать или порисовать, что хочешь.

Только я успела разложить все принадлежности, как в зал зашёл сам Мэтр. Слегка сутулый, худощавый, среднего роста и в неизменном шарфе. То есть, шарфы, конечно, менялись, но без них я его, кажется, не видела. Невнятно, со скрытым раздражением пробормотал тему: «Роль растений в передаче эмоционального послания картины», поделил группу напополам, перед левой частью поставил бонсай в виде кедра и дал задание так построить композицию, чтобы кедр выражал радость. А перед правой, где была и я, поставил что-то типа карликового ясеня и приказал (Ковальски разговаривает приказами и щёлкает каблуками, но вообще-то у него тихий голос и он слегка сутулится, поэтому «военное» впечатление размывается. Он скорее похож на сердитого чиновника, которому холодно) — приказал с помощью него изобразить печаль. Студенты заволновались, как трава, изображающая штормовое море. Кто-то невнятно пожаловался, что символику растений никто не отменял, и что с таким же успехом профессор мог дать задание нарисовать «мужественную иву». Но Ковальски уже с безучастным видом разглядывал стену, выражая отношение к «чужим и неинтересным предметам, от которых всё равно нет никакого прока».

Когда он отвернулся, мне сразу стало проще. Мне сложно было находиться с ним в одном поле. Во мне скопилось слишком много правды про Ковальски, которую я боялась неожиданно высказать, когда просто отвечу ему на какой-то вопрос или пожелаю доброго утра. Поэтому когда он ко мне обращался (а делал он это редко), я только молчала и хмуро смотрела исподлобья. Раньше это действовало, всегда действовало. Люди не хотели связываться с «чокнутой Лавгуд» с остановившимся взглядом. Но он только брезгливо поднимал брови и что-то шептал себе под нос. Я была зла на Ковальски с того самого экзамена. Не потому, что он обидел меня, а потому, что он обидел Лу...

...Отсюда опять поподробнее. Мы с Лу родились у одних и тех же родителей, в один и тот же день и год. Но мы не сёстры. Нас двое, но мы одно. Я думаю, что мы — это она, потому что она появилась первой, а ещё потому, что я всего лишь помогаю.

Лу девять лет, хотя она родилась двадцать один год назад. Странная арифметика, да? Но Лу всегда девять. Потому что тогда умерла мама. Лу этого не помнит, но иногда чувствует, и тогда мне тоже плохо. Поэтому я, совсем как папа, пытаюсь сделать так, чтобы Лу не вспоминала. Пытаюсь отвлечь её тем, что ей нравится: руны, цветы, квиддич, удивительные животные. Мне удаётся, и тогда Лу радуется. Она умеет радоваться, поэтому любит жёлтый цвет и умеет вызывать Патронуса.

У неё Патронус — заяц. Наивный такой, с большими ушами, очень шустрый, любопытный и безобидный. И совсем не «обкуренный». А я не умею вызывать Патронуса, потому что умею помнить и думать, но не умею чувствовать. Я помню, что мама умерла, но не чувствую. Но я никогда не говорю о маме, когда Лу слушает. Я всегда отправляю её спать. Она часто спит, потому что мир такой опасный и жестокий, что Лу его видеть необязательно. Иногда, когда люди видят не меня, а Лу, они думают, что она сумасшедшая, а раз она безобидная сумасшедшая — с ней можно делать всё, что угодно. В Хогвартсе, например, они крали её вещи и прятали, считая, что это «смешно». Чувство юмора это так «нормально», да? У меня нет чувства юмора. Поэтому я всегда выслеживала тех, кто таскал вещи. Сделать ничего я не могла — Лу бы начала спрашивать. Только смотреть. Но они почему-то пугались моего взгляда и все вещи возвращали. А Лу опять думала о людях лучше, чем они есть...

Передо мною была картина, которую я, почти не заметив, нарисовала, пока сидела, погрузившись в свои мысли. Я люблю, когда мы так рисуем — вместе, хотя иногда я не понимаю, что приходит ей в голову. Или мне. Сложно сказать, потому что в такие минуты кажется, что то, что делаю я, не смогла бы сделать она — и наоборот. Гарри, когда проходил отбор в Школу авроров, рассказывал мне, что так надо подбирать напарников. Наверное, глупо выбрать в напарники самого себя... Но, с другой стороны, мне или Лу могло так не повезти. Мы ведь могли бы друг другу не подходить, или мешать... А так — дополняем. Я думаю, а она чувствует, я помню, а она понимает, у меня хорошо с Нумерологией и Чарами, а у неё — с Гербологией и Зельеварением.

Вот только наши совместные работы я обычно никому не показываю. Это как дать почитать свою личную переписку, или дневник. И ещё — я сама их не понимаю. Вот, например, сейчас. Ясень, правда, есть (в самом центре картины), а сама картина вышла печальной (это всё из-за воспоминаний о том, как обижали Лу) — так что условия соблюдены... Но посередине ствол превращается в фигуру девушки. Лицо повёрнуто вбок, так что и не рассмотришь, а на месте сердца зияет дупло. За ясенем то и дело заходит солнце, и каждый раз, когда свет попадает сквозь дупло, кажется, что в её сердце горит солнечный свет. Сбоку у картины задумчиво (то есть с завитушками и исправлениями) нацарапано «Где воля, там и путь». Вот тебе и занятие по композиции... Профессор Браш выставила бы меня из класса за такое. Хорошо, что Ковальски не так внимателен к проверке работ.

— Кисти и палочки в сторону! — скомандовал Ковальски.

Ответом был медленно затихающий шум от более дисциплинированных студентов и настойчивый лихорадочный скрип и шуршание «героев последней секунды», сражающихся с последним припадком вдохновения. Как я и ожидала, Ковальски без особого восторга прошёлся по первым рядам, сделал пару мелких замечаний, чуть подольше остановился возле картины Клэр... Я вытянула шею, чтобы постараться услышать, что же он ей говорит (может, какое-то дельное замечание, не пропадать же уроку) и его взгляд упал на меня. Я приняла безразличный вид, ожидая, что он, как обычно, скользнёт мимо и продолжит разбор дальше... Но он вдруг изменил тактику проверки и пошёл по периметру комнаты. О нет. Вот он прошёл мимо этюда Джона, вот поравнялся с Марьяной, с Коулом... — и сразу перешёл к этюду Талии, греческой колдуньи, приехавшей к нам по обмену. Талия сидела за моей спиной и чуть дальше. Я вздохнула с облегчением и поблагодарила себя за умение быть незаметной. Сердце опять билось ровно и спокойно, как вдруг...

— Мисс Лавгуд, — и его руки с размаху легли мне на плечи. Я внутренне вздрогнула, едва удержавшись от того, чтобы дёрнуться или даже вскочить. Но выдохнуть забыла. Сидела, как будто в тесном корсете из собственного испуга. А он, словно не замечая сведённых мышц под своими ладонями, продолжил с оттенком искреннего энтузиазма: — Совсем другое дело! Какая тонкость, какое понимание, аллегоричность, глубина... — ближайшие ко мне студенты жалели, что их баллы по трансфигурации не позволили бы им обратиться в большеухую лисицу-фенька и прислушаться. — На Композиции этому, конечно, не место, но вот на Нарративной живописи... — и он протянул руку к этюду, явно рассчитывая его забрать с собой: Нарративную живопись преподавал он сам.

— Нет! — я с размаху хлопнула ладонью по краю картины, чиркая по нему ногтями. Ковальски невольно отдёрнул руку, как от кошки. «Ну, теперь-то он точно сделает безразличное лицо и отвернётся», — подумала я. Всё-таки не удержалась и перехамила. Ладно, хорошо, что он меня не запоминает, значит, быстро забудет этот инцидент. Но Ковальски продолжал стоять за моей спиной и придерживать меня за плечи (табуретка была без спинки).

— Тогда занесите его сама, — прошептал он мне почти в ухо. Его чёрные волосы падали мне на плечо и не сказать, чтобы это было очень приятно. Я ненавижу чужие прикосновения. Особенно вот такие, беспардонные, как будто так и надо. — Я беру вас в свой поток, занятия на следующей неделе.

С этими словами он покинул класс, оставив меня в состоянии шока. Только сейчас до меня дошло, что Нарративная живопись — авторский спецкурс и посещать его могут только те, кого «мастера» отберут на свой поток для дальнейшей специализации. Несколько преподавателей уже отказались меня взять, и я почти смирилась с тем, что придётся постигать «Технику и практику создания посмертных магических портретов» в обществе почти столетней ведьмы, профессора Марджолейн Файерфакс. Она красила волосы в рыжий цвет, и от неё постоянно пахло сдобным печеньем, густо и удушающе. Словно какой-то странный маньяк пытается закрыть вам лицо подушкой, наполненной новогодней выпечкой. Файерфакс была милой, жутко, непоправимо милой старушкой и на неё было невозможно обижаться. Ей всё время хотелось помочь... Знаете, время — его должно быть много. Чтобы быть хорошим человеком, другом, чтобы уметь радоваться. И у меня всегда было его много, как у Клэр — сигарет, которые они с Олсеном курят с первого курса. Мне не жалко времени, я готова делиться. Даже с миссис Файерфакс, потому что она всё-таки милая, хотя и говорит иногда одно и то же. А теперь приходит профессор Ковальски и предлагает мне то, о чём я могла мечтать, но на что даже не рассчитывала. Я была против. Но Лу захлопала в ладоши и закричала: «Давай же, Луна, это так интересно!»