Степени доверия (гет)

Её доверие начиналось с детства. С прогулок на рождественских каникулах, когда бесстрашная маленькая Дора ступала прямо по скользкому льду, а Ремус, который казался ей тогда невероятно взрослым, смешно хмурился и едва поспевал за ней, но неизменно подхватывал её, когда она всё-таки падала. С долгих вечеров, когда зевающую Дору отправляли спать, и она непременно тащила за собой Люпина, вызывая притворную ревность и приступы бурного веселья у дядюшки Сириуса, но оно того стоило: Ремус удивительно вдохновенно читал сказки на ночь.

Но главным, впрочем, было то, что он никогда не смеялся над ней и её секретами, и только Ремусу, не считая, разумеется, отца, Дора доверила свою страшную тайну: она с раннего детства была убеждена, что под кроватью у неё любят заводиться монстры и привидения. И только после того, как Люпин с совершенно серьёзным выражением лица бесстрашно залезал под кровать и торжественно объявлял, что там пусто, предварительно посветив «Люмосом», Дора наконец со спокойной душой проваливалась в сон.

Его доверие начиналось с его проклятия. С робкой надеждой, проступившей в обречённо-стеклянном взгляде, когда Тонкс, повинуясь порыву, стиснула одеревеневшие от напряжения пальцы Ремуса. Два простых слова: «Какая разница?», — и невероятная, недоверчивая радость, осветившая его усталые глаза. И ему больше не нужно было прятать взгляд, а она училась отсчитывать фазы Луны и старалась подогнать выходные под «после полнолуния».

В этом тоже было его, Ремуса, доверие — завоёванное со скрипом. В том, чтобы не отнекиваться бессильно, что «всё в порядке», не пытаться перевести разговор на ближайшие новости. Доре он доверял молчание, доверял поить его терпким чаем («И капелька огневиски из запасов Сириуса. Тебе ведь не повредит?») и как будто небрежно подтыкать ему тёплый шерстяной плед.

Тонкс доверяла Ремусу свою «худшую сторону», как она любила говорить. Доверяла себя-настоящую, позволяя ему — единственному — всё-таки называть её по имени. И ему же прощала непривычные, но почему-то искренне комплименты самой невнятной Дориной внешности — спросонья или же от плохого настроения, и самым возмутительно вызывающим цветам её волос. Ремус видел её злые слёзы, слёзы отчаяния, и никто кроме него не слышал такого редкого — шёпотом — «мне страшно».

Как никто, кроме Тонкс, не слышал в ответ его хриплого, почти успокаивающего, на выдохе: «Мне тоже, Дора». Но она знала больше, чем страх Ремуса, она знала его любовь. Любовь, звучавшую из его уст молитвой, выплёскивающуюся в его глазах тихим светом, обволакивающую её теплом с его прикосновениями.

И ничему на свете Дора не верила больше, чем этой любви, бесстрашно зарываясь пальцами в его длинную косматую шерсть и целуя мокрый волчий нос. Она обвивала руками его крепкую шею и щекотала тёплый подшёрсток на животе, заглядывая прямо в человеческие глаза своего родного оборотня, и чувствовала себя под самой надёжной защитой, засыпая под тёплым боком. А Ремус позволял ей играться со своим хвостом и тихонько поскуливал от счастья, когда она трепала его острые уши. И охранял её сон, ревностно, не смыкая глаз, всякий раз гадая, когда Дора успела околдовать его настолько, чтобы он доверился ей настолько, что позволил быть с ним.