До звезд всегда далеко (гет)

Она уже давно не понимала, зачем запираться, но что-то еще заставляло ее молчать. Собственно говоря, она ничего не могла сообщить ценного — прошло время, и Гарри Поттер, потенциальный убийца Темного лорда, давно сменил место жительства. Никакой пользы не могли принести им, верно, ни имена, ни явки. И издевались над ней ради издевательства как такового. Потому она стонала, кричала, бессильно плакала, а к концу сентября могла бы предать кого угодно, да только что она еще не рассказала приспешникам Темного лорда? Это не принесло им почти никакой пользы. И никакой пользы ей. Гермиона вспомнила, как осуждала предателей, но только сейчас поняла, что не могла их судить. Не сейчас, когда побывала в их шкуре и не справилась. Да и кто бы мог выдержать это?

Волдеморт еще не победил, но и не проиграл. Гарри Поттер скрылся в подполье, и Гермиона помогала ему, пока не попалась в цепкие руки Пожирателей смерти. Уже случилось нападение на Хогвартс, и они отстояли свой замок. Замок, оставшийся непокоренным. Волдеморт почти все время держал Снейпа при себе; слугу двух господ, как искренне считала Гермиона. Осуждала, пока не попала сюда. Легко судить чье-то мужество и выдержку, наблюдая со стороны. Легко пыжиться, когда тебе не делают больно и когда тебя не унижают. Гермионе и месяца не понадобилось, чтобы обрести смирение. Чтобы молчать, закусывать губы, чувствовать, как слезы стекают по щекам — теплые такие, когда выкручивали руки в первые дни, и чтобы потом подписать все, что ей подсовывали. Никто не может судить другого. Никто, если один здесь, а другой там. «Все это фигня, — думала Гермиона, — спать, есть, тепло, и чтобы не болело». И ничего не осталось от юношеского максимализма, от глупого геройства — когда бросаешься на врага не раздумывая. Сейчас Гермиона полагала, что любого можно сломать, если найти точку приложения.

Волдеморту не везло по жизни, но везло по мелочам, правда, иногда очень крупно. Как сказал бы Невилл, который в теплицах растил психотропные травы, кои и употреблял: «Волдеморту прет». И когда, казалось, война близилась к концу, к победе Темного лорда — он не взял Хогвартс. Но зато обнаружил на севере Шотландии месторождение странного минерала. Такого бесполезного у людей — вроде шпата или слюды, но такого нужного магам. Неудивительно, что приспешники Темного лорда назвали его вольдемерций. Они были знакомы с периодической таблицей элементов, откуда и позаимствовали для пущей научности окончание «-рций». Волдеморт химией не интересовался и пущую научность не оценил, как, впрочем, и неприкрытое угодничество, но минерал и вправду был полезен. Маленький кусочек этого странного камня увеличивал силу волшебника в разы. Пожиратели смерти опробовали эту находку — мало кто смог противостоять им, даже Аластор Хмури еле унес ноги. Все бы было и вовсе чудесно, но вещество со временем истощалось, а добыча его требовала больших усилий. Бесконечные груды угольной крошки и песчаника, и лишь крупицы необходимого минерала. Нужна была рабочая сила. И потому Гермиона, рассказав все, что действительно знала, и то, что получилось придумать (она и предположить не могла, что боль так обостряет фантазию), оказалась в камере для тех волшебников, которых отправляли в Шотландию.

Гермиона еще больше утвердилась в своем атеизме: если и был на свете Бог, ему точно не было дела до мучений отдельно взятой Гермионы Грейнджер. Благодарна она была только за то, что перестали причинять боль. Кто возьмется ее осуждать? Проще всего было кидать камни.

Когда Гермиону втащили в камеру предварительного заключения, где содержались те, кто должен будет просеивать руду в поисках вольдемерция, она всхлипнула облегченно, свернулась в клубок, обняв себя за плечи, и замолчала. Она не спала, и глаза ее были закрыты, но казалось, она все видит сквозь веки. Безумное кружение стен, сквозняки, что скользили над полом. Никому не нужна была эта борьба, и желанно стало только освобождение от боли. И ничего больше. Невыносимо ныли колени и голени, будто кто-то забрался в кости и грыз их, но это было так — чепуха. Сочились кровью губы, и рот наполнялся железным привкусом. Гермиона, притиснув к себе колени — ох, как бы ей стать еще меньше? — плакала, всхлипывала и со странным облегчением глотала соленые слезы. Было холодно, холодно, холодно.

Мисс Грейнджер не так-то просто было узнать. Это маленькое, свернувшееся комком существо лежало на полу камеры, беззвучно плакало, мерзло и ежилось. Короткие каштановые волосы были похожи на паклю. Она напоминала скваттера после схватки за территорию — ссадина на лбу, синяк под глазом, руки в царапинах и ушибах. Да, мисс Грейнджер переживала не самые лучшие времена. Но Снейп не испытывал к ней ни отвращения, ни злобы. И даже наоборот. Она была юной и, видно, совсем не знала, что такое слуги Волдеморта. Выдержала все? Но даже если нет, Снейп никак не мог ее осуждать. Он не верил в героев, что молчат до последнего. Они были только в чудесных магловских книгах. И потому он подошел к ней, стал рядом на колени, схватил за плечо и проговорил хриплым голосом — он совсем отвык разговаривать в камере: «Мисс Грейнджер, Гермиона...» И Гермиона, услышав знакомый голос, открыла глаза. Увидела сначала черные колени, подняла глаза выше — черный сюртук, еще выше — держи меня Мерлин — профессор Снейп. Предатель, убийца — не предатель, не убийца. Снейп. В голове царил такой абсолютный беспорядок, что она молчала и не двигалась. И что-то внутри говорило: «Вставай, иди, сражайся», но она продолжала лежать на каменном полу.

— Гермиона...

— Да.

— Вставай, какого Мерлина ты лежишь на полу?

— Куда положили, там и лежу. Нет сил у меня, профессор. Совсем нет.

— Да ну, не может быть. Что они такого могли с тобой сделать — не давали спать месяц? Не кормили? Томили жаждой? Иголки загоняли под ногти? Ломали кости, чтобы потом лечить костеростом?

— Ага, это и, верно, кое-что еще. Но я не помню.

— Неужели это способно сломать гриффиндорца?

— Получается так. Я ведь им все рассказала. Хорошо, что ничего полезного я не знала. Хорошо, что я...

— Ерунда все это...

— Как?

— Ерунда. Ни о чем это не говорит. Совсем ни о чем. Никто бы не выдержал этого. Вставай же.

— Встаю.

И Гермиона медленно поднялась на четвереньки, а потом на ноги, и стояла, закрыв глаза, пытаясь справиться с головокружением и тошнотой. Снейп схватил ее под руку, довел до жесткой полки.

— Ложись. Тебе бы выспаться сначала.

— Ага. Но холодно как... Я, я сто лет не была в ванной. Я, верно, пахну, как клошар.

— Ерунда. Я справлюсь.

И Снейп укрыл Гермиону мантией и лег рядом, прижавшись к ее спине. Она привычно свернулась в клубок, будто это могло ее от чего-то защитить. И чувствовала тепло, что исходило от профессора Снейпа. Меньше всего ее волновала парадоксальность этого события. Она просто хотела спать и наконец-то заснула. Предатель, предатель, предатель... Не выдержала ничего, хотя мнила себя такой сильной. Лучше бы ты умерла, Гермиона. Но когда над существованием ее повис угрюмый знак вопроса, она поняла ясно, что невыносимо хочется пожить еще, хоть сколько, хоть как.

Снейп осторожно обнял ее, ладонью скользнув под голову, и ничего другого не думал, как только не позволить Гермионе вменить себе в вину то, что она последний и самый главный предатель. Ей было девятнадцать лет. И она ничего не знала о предательстве.

Гермиона спала неспокойно: то кричала, то пыталась с кем-то воевать; и это точно была не лучшая ночь профессора Снейпа. Можно было подумать что угодно, скажи кто-нибудь — сорокалетний профессор провел ночь в обществе юной ученицы и почти не спал. Так оно и было. И не так. Она цеплялась за его руку, она сжимала его пальцы и, конечно, держалась не конкретно за профессора Снейпа, а за чью-то безымянную ладонь, протянутую ей как якорь, как помощь. И снилось ей все то же — подвалы и пытки, боль и сверкание заклинаний, и безжалостные глаза. Она вновь и вновь рассказывала все, что знала. Вновь и вновь. И, проснувшись в утренних сумерках, в холодном свете, что лился из маленького окошка, Гермиона спросонья не поняла, где находится. Облегчение накрыло ее теплой волной — неужели это был сон? Все только сон? Никакого предательства... Нет. Стены камеры. Тихо, только где-то капает вода. Она отпустила руку Снейпа и выбралась из-под нее, присела на край полки. Обернулась. Снейп смотрел на нее с горечью, и не похоже было, что он вообще спал этой ночью. Он привстал и хмыкнул. На нарах было тесно и жестко, и бессонная ночь, от этого показавшаяся такой длинной, изнурила его донельзя. Снейп присел рядом:

— Доброе утро, Гермиона.

— Очень доброе, профессор. Не припомню более доброго. Почему мы в одной камере? Ирония?

— Никакой иронии, они и не думали об этом. Где было свободно, там ты и оказалась. Я не вижу никакого смысла в дурацкой субординации.

— Хорошо. Может, они думают, что я еще что-то знаю и тебе расскажу. А ты передашь им. Но мне нечего больше сказать, только если что-то срочно выдумаю. Как они тебя раскрыли?

— Не раскрыли. Наветы доброй и безумной Беллатрикс. Волдеморту я оказался не нужен. По крайней мере пока.

— А тебя? Тебя тоже — там, в подвалах?

— И меня. Так всегда было, Гермиона: люди, наделенные властью, непременно испытывают ее на тех, кто слабее. Ты думаешь, им нужна была та информация, которой ты владеешь? Не смеши Мерлина. Они тебе сами смогут больше рассказать. Но унизить человека, заставить почувствовать себя предателем, сломать — это да, тут они мастера.

— А я не чувствую, я знаю, что я предатель. Я, кажется, выполню любое приказание под угрозой боли...

— Не неси чепуху, — оборвал ее Снейп, и Гермиона послушно замолчала.

* * *

Гермиона умывалась в раковине, что нашлась в углу. Северус стоял к ней спиной, лицом к двери. Она долго отмывала волосы ледяной водой, лицо, потом сняла одежду и поливала себе из жестяной кружки. Сделала какие-то жалкие попытки постирать белье. Но то ли постирала, то ли просто намочила. Развела в камере сырость. Надела мокрые штаны и рубашку и съежилась на нарах. Позвала Северуса: «Я все...» Он обернулся. Гермиона выглядела немногим лучше вчерашнего. Тощая, мокрая, никуда не делись синяки, а намытые ссадины вновь кровоточили.

— Возьми мою мантию, твоя одежда еще очень нескоро высохнет.

— Зачем? Я намочу и ее...

— Ты бы отвыкала со мной спорить. Будет глупо, если мы все время будем препираться. Я не враг тебе.

— Хорошо. Я отвыкну.

— Скоро принесут обед. Завтрака здесь не бывает.

Снейп кинул ей мантию, промокнул серым платком кровоточащую ссадину. Гермиона закуталась, но согреться никак не могла и все дрожала. И время от времени посматривала на Снейпа. Может, вспоминала, какой он теплый, а может, просто думала над вывертами судьбы, что храбрую гриффиндорку — никому-никогда-не-сдамся, поместила в одну камеру вместе со слизеринцем. Тем, кого многие считали предателем, но был ли он им? Тем, кто оказался сильнее гриффиндорской львицы. Да что там? Откуда такой пафос? Девятнадцатилетней девчонки, которая думала, будто ее ничто не сломит. Никто и никогда. А сейчас сидит в мокрой одежде, измученная, размазывает по лицу слезы, вытирает мокрым рукавом хлюпающий нос. Не такой она себя представляла. «Хватит тебе заниматься самобичеванием, — сказал Снейп и сел с ней рядом, — иди сюда, ты совсем замерзла». Он снял мантию, забрался с ногами на полку, и Гермиона прислонилась к нему холодной, мокрой спиной. Он поежился, укутал ее и себя и ждал, пока она перестанет дрожать. Она долго сопела, кашляла и вытиралась краем его мантии. Молчала. Гермиона все думала и думала, но эти умствования ни к чему не приводили. Ей казалось, что в голове у нее комната, где полно людей, и они кричат, и упрекают, и визжат со всех сторон. Хотелось встать посреди этой толпы и орать, орать, пока они не успокоятся и не исчезнут. Невозможно было жить среди такой разноголосицы. Гермиона сама не заметила, как начала мерно раскачиваться взад и вперед, и больше всего ей хотелось кричать или выть, оттого что некуда было деться от себя и своей слабости, оттого что впереди не видно было ни одного маяка.

Принесли обед, и Снейп оставил ее одну, и, пока он ходил к двери, глухо переговаривался с охранником через зарешеченное окно, Гермиона все время ощущала тепло там, где он касался ее. Есть не хотелось, было даже как-то непривычно возвращаться к обыденным человеческим потребностям, но Снейп сел рядом и протянул ей одну миску с супом и хлеб.

— Не буду.

— Я тебя вроде бы не спросил — будешь ты или нет. Ешь.

— Не буду.

— Да что ты? Вот так все просто решила? Сложить оружие? Они же этого от тебя и ждут. Непротивления. Равнодушия. Апатии. Куда как проще, чем пытаться жить дальше, да, мисс Грейнджер?

— С утра была Гермионой.

— То было утро. Так ты поймешь сразу, когда не соответствуешь моему представлению о том человеке, каким всегда хотела казаться. Я буду звать тебя мисс Грейнджер.

— Казалась одной, оказалась другой, — равнодушно пожала плечами Гермиона.

— Выдумываешь афоризмы? Что ж, продолжай и дальше жалеть себя, жалуйся, — протянул он презрительно, — что жизнь не удалась.

Гермиона промолчала. Слова Снейпа доходили до нее, но почти не задевали. И она понимала, что недозволенно слаба. И он был прав, проклятый Северус Снейп, она жалела себя. Смотрела на свои худые кисти в царапинах и ссадинах, и заусеницах у ногтей и жалела. Ощущала, как болью стучит в висках, и жалела. И было легче не бороться. И нет — не с ними, не с Волдемортом. Не бороться с самой собой. Но она взяла миску и хлеб из рук Снейпа, который терпеливо ждал ее. Положила хлеб на колено, сжала ложку с погнутой ручкой. Гермиона чертову уйму дней не ела вот так — ложкой и из миски. В мутном бульоне плавал рыбий хвостик, пара картофелин и разваренная крупа, такая разваренная, что Гермиона и узнать-то ее не смогла. Суп был холодным, невкусным и изрядно диетическим. Но воды в супе было достаточно, да и хлеба хватало, и она почувствовала, что желудок наполнен. Снейп ополоснул миски и снова сел с ней рядом. Гермиона чувствовала себя совсем больной, как в детстве. Стучало в висках и давило затылок; было то невыносимо жарко, то, казалось, непреходяще холодно; и злое животное с красными огнями вместо глаз лизало суставы. Снейп смотрел, как на этом бледном, худом лице румянцем загорелись щеки и лихорадочно заблестели глаза. Но перечного зелья не было, и, конечно, никто не принесет его. Он налил в кружку воды.

— Гермиона... — начал Снейп и замолчал.

— Когда это я успела исправиться? — спросила она, смотря в сторону этими больными, горящими глазами, прикусывая обветренные губы, принимая от него кружку с водой.

— Просто пей. Я не буду тебя воспитывать, пока ты не поправишься.

— Хорошо.

Зубы ее лязгали о край кружки, и Снейп в неловкой попытке придержал мягко лоб Гермионы и удивился тому, какой он сухой и горячий. И вздохнул. Спокойные ночи на казенном обеспечении у Волдеморта закончились с тех пор, как в камере обосновалась мисс Грейнджер. К его чести — Снейп и не думал жаловаться или ругать ее. Нельзя было бросать своих, тем более больных детей. Она вряд ли нормально перенесет аппарацию до Шотландии, но даже справившись с ней, не выживет на тех работах, что устроил Темный лорд. Насколько Северус знал — условия там еще те. Похоже было, что Волдеморт читал про концлагеря. Хотя, может, просто все тираны и диктаторы думают одинаково. Снейп надеялся только, что им дадут время.

К вечеру жар усилился. Гермионе виделось детство, виделось, как она после школы бродила по бесконечным улицам, пока совсем не замерзла и не простыла. Ей чудилась вода — вода в реке, вода в кране, вода в кружке, но, добравшись до нее, она все пила и никак не могла напиться. Было так холодно, что зуб не попадал на зуб, а потом так жарко, что она сбрасывала мантию.

Снейп не умел возиться с детьми. Он сидел рядом с ней, укрывал мантией, поил водой смутно понимающую, где она и с кем, Гермиону. Слушал осточертевший лязг зубов о край кружки. Держал ее за руку, чтобы она не хваталась за полку, чтобы не скребла по доскам, кровеня пальцы. Смачивал водой пересохшие, обветренные губы, в трещинах которых выступала и запекалась кровь.

Он ужинал один. Съел обе порции безвкусной каши, но отложил хлеб. Было глупо не есть, когда нужны были силы. Спал урывками. И если вчера он согревал Гермиону, то сегодня она, такая горячая, могла бы согреть несколько худощавых, бледных Снейпов. К утру жар спал, и она успокоилась, перестала метаться и вроде бы по-настоящему заснула.

Проснулась к обеду, глянула на Снейпа больными глазами, потом в тот угол, где стояло ведро.

— Помоги мне.

И Снейп взял ее под руки и помог добраться до того места, которое могло именоваться как угодно, только не туалетом. Гермиона оперлась на стенку, попросила: «Уйди». И Северус снова застыл у двери, повернувшись к ней спиной. Что, впрочем, никак не спасало его от звуков, и тогда загорелись щеки никогда не краснеющего Северуса Снейпа, и он заговорил:

— Не стоит меня стесняться. Как-то глупо в нашем положении чего-то стесняться.

— Ну да. Какое-то тут смущение, когда на ногах еле держишься, — просипела Гермиона. — Это только в книгах всегда все красиво — будто у человека отобрали половину функций, которые могут смутить читателей и убить всю романтику.

— Да какая тут романтика?

— Это я так, к слову, — Гермиона заговорила громче, надтреснутым голосом. — Я понимаю, что нужно говорить, но не могу придумать о чем, потому несу все, что приходит на язык. Трудно ожидать от меня чего-то умного.

— Скажи, когда все, я тебе помогу добраться до кровати.

— Сильно сказано — кровати.

— Так, но не хочется тебе лишний раз напоминать, что мы в тюрьме. Слово «нары» несколько режет слух.

— Еще как, Северус. Ничего, что я так, запанибрата? Но мне всегда нравилось твое имя. Не стоит все это того, чтобы называть профессора Снейпа на «ты» и по имени...

— Не стоит.

— А ты всегда казался мне недоступным и загадочным, тем человеком, которого никогда не понять, но ты со мной в одной камере и кажешься почти обычным. Как Рон. И как Гарри.

— Я и был всегда обычным. Это все пиетет. И твой возраст. Учителя часто кажутся небожителями. Ты долго собираешься там сидеть?

— Нет. Уже поднимаюсь.

Но попытка встать закончилась падением. Северус обернулся. Поднимать тощую мисс Грейнджер с пола было несложно, но сначала он попробовал привести ее в чувство — потер мочки ушей, виски. Она открыла глаза:

— Даже на ноги встать не могу. Может, мне и жить тут, рядом с ведерком? Силы не тратить понапрасну... Тебе противно возиться со мной, Северус?

— Нет, вовсе нет.

— Хорошо, а то я было подумала, — она глянула ему в глаза и поправилась быстро: — но раздумала уже.

И Снейп подхватил Гермиону — веса в ней было, что в том воробье — и в три шага добрался до полки. Она выпила воду, поела чуть-чуть супа — «тюремная баланда по-волдемортовски», как окрестила его, отказалась от хлеба. А потом спросила:

— О чем ты думаешь здесь целыми днями?

Снейп промедлил с ответом — на такой вопрос разве ответишь сразу?

— Мне кажется, что нет уже такого, о чем бы я не вспомнил. Лучше укройся и поспи. Или тебе опять жарко?

— Ага, опять. Я бы не отказалась от перечного зелья, приготовленного тобой.

— И я бы с удовольствием сварил его. Обменялись любезностями?

— Да, все с ног на голову перевернулось. Мне всегда хотелось, чтобы все было четко: добро — вот, а вот — зло. Это — друг, а это — враг.

— Такого не бывает. Просто в юности часто кажется, что есть только черное и белое.

— Тебе тоже казалось?

— Конечно.

— Расскажи мне что-нибудь. Что угодно.

И Снейп просидел рядом с ней до позднего вечера. И рассказывал все, что приходило в голову. Она молчала, и он не знал: слушает Гермиона его или думает о своем. Чего было интересного в детстве угрюмого подростка? В жизни саркастичного профессора? Он сам сделал себя таким, и нельзя сказать, что получившийся Северус Снейп не нравился ему. Даже напротив — он немного собой гордился.

Еще одна ночь. Гермионе снова мучительно жарко и тут же — холодно. Как вообще такое бывает? Она странно рада, что не одна. Что Снейп сидит рядом, приносит воду, кутает в мантию. Гермиона, та Гермиона, никогда не желала быть столь слабой. И чтобы сам Северус Снейп видел ее слабость. Но этой, новой Гермионе, было все равно. Одиночество — в нем нет никакой радости. Бредовые, бесконечно повторяющиеся сны, она не знала, почему этой ночью ее посетили шахматы. Она никогда не любила эту игру. К утру ее возненавидел и Снейп. Он остервенел от того бреда, что несла мисс Грейнджер. От незнакомых дебютов, бестолковых миттельшпилей, проигранных эндшпилей. Он так разозлился на себя из-за того, что не знал, как помочь Гермионе, что засмеялся горько, и смех меньше всего был похож на смех. Он схватил ее за плечи, тряхнул, попросил резко: «Да прекрати же, прекрати», и Гермиона открыла глаза и, не узнавая, смотрела на Снейпа. Потом присела, прислонившись к нему, и прошептала: «Я устала. Я боюсь. Ничего, ничего бы этого не было...» И так это было безнадежно сказано, что Северус, пытаясь поддержать ее, обнял рукой за плечи и ближе притиснул к себе. Гермиона беззвучно заплакала, и Северус бы ничего не заметил, если бы она не стала хлюпать носом и вздрагивать. Он не пытался ее утешить, решив, что слезы — они все-таки лучше, чем равнодушие. Он просто захватил край мантии и порой вытирал ей лицо, как плачущему ребенку. Она, казалось, была безутешна, и Северус проговорил тихо: «Со мной ты ничего не должна бояться. Ты впредь никогда ничего не бойся». И слова эти были для него серьезнее любой клятвы и любого непреложного обета. Не должны были дети заниматься войной, они должны были учиться в школе, где самое страшное переживание — экзамены, ну, может, еще третирование на зельеварении. Не война.

Потом он спал до обеда. В тюрьме такие были вехи — обед, ужин, ночь. Гермиона умылась и сидела рядом, разглядывая Снейпа. Она где-то слышала, что во сне люди расслабляются и кажутся моложе. Может, даже становятся похожи на того ребенка, о котором забыли давным-давно. Может и так, но это не относилось к профессору Снейпу. Он вытянулся на спине во всю свою немалую длину, подложил под голову одну руку, вторая покоилась на груди. Гермиона, с ногами забравшись на полку, прижималась боком к его бедру. Морщины совсем не разгладились, знакомые такие — поперечная на лбу, две по углам рта от крыльев носа, и слева глубже, чем справа. Привычка усмехаться половиной рта? Упрямый Снейпов подбородок. Упрямо сомкнутые губы. Снейп будто ждал чего-то во сне. Многолетняя привычка. Никому не верить, не расслабляться, ждать плохого. Она хотела дотронуться до его руки. Но Гермиона знала, что стоит только к нему прикоснуться, как он тут же проснется, а потому подавила странное желание. Незнакомый и знакомый Северус Снейп. Все, что осталось ей от прошлой жизни. Как там сейчас Рон и Гарри? Она скучала по ним. И ей казалось, что кто-кто, а они бы ее поняли. Правда, понимание не избавило бы ее от памяти. И не разжалобило самого придирчивого судью — себя. Ей не хватало Рона. Он был надежным. Почему-то именно это слово вспоминалось первым, когда она думала о нем. О тех ночах, что они впопыхах провели вместе то тут, то там. Глупо было дожидаться окончания войны, и они торопились.

На этот раз обед получала она. Две миски и два куска хлеба. Но когда она возвращалась обратно, Снейп уже сидел и смотрел на нее:

— Ты совсем как тень стала. Удивительно даже, что ты справляешься с такой ношей. Прости, что я заснул.

— Ничего. Я тебе всю ночь мешала спать.

— Кто принес обед?

— Мужчина, невысокий, полноватый. Волосы коротко стриженные, седые...

— Отлично.

— Что отлично?

— Неважно. Надеюсь, у тебя появился аппетит?

— Не-а.

— Но ты же не хочешь превратиться в привидение? Не хочешь бродить по тюрьме и оглашать ее воплями?

И Снейп заставил ее съесть одну порцию, а потом вторую, и Гермиону даже замутило от сытости и ощущения переполненного желудка. Как в детстве, на празднике. Только там не подавали чудесную баланду. Она укрылась мантией и задремала, пока Снейп возился с посудой. Потом он присел на самый краешек, стараясь не потревожить Гермиону, нащупал в поле сюртука маленькую пилочку и через потайное отверстие вытянул ее наружу. Он хорошо знал, что и где запрятано в черном, плотном сюртуке. Магические и обыкновенные тайники. Он со вздохом спилил одну пуговицу и аккуратно поддел пилочкой незаметное отверстие с внутренней стороны. Пуговица щелкнула и развалилась на две половинки. Он достал свернутую почти в кубик купюру. Магловские фунты. Снейп не знал ничего, что нельзя было бы достать за деньги, и охранник сегодня был подходящий. Он сунул купюру в карман и застыл у двери. Время помогла скоротать в сотый раз вспоминаемая процедура изготовления волчелычьего зелья. Включая шкафчики, где хранился тот или иной ингредиент, а также местность, где он до появления в шкафчиках произрастал или бегал. Охранник принес котелок и хлеб. Снейп сказал тихо:

— Джон.

— Да, мистер.

— Ты б принес чего-нибудь горячего. Может, молока или хотя бы чая. И что-нибудь поесть, кроме баланды. Девчонка болеет.

— Так оно это... полтюрьмы болеет.

Снейп медленно просунул пятьдесят фунтов между прутьями. Джон принял купюру также медленно и спрятал в карман.

— Хорошо, я посмотрю, что можно сделать.

— Спасибо, Джон.

— Вас отправляют в Шотландию завтра к ночи.

— Это точно?

— Точнее некуда.

Времени как всегда было слишком мало.

* * *

Через час Джон вернулся:

— Вот, держите, чай еще горячий. Тут мед. В банке — картошка с говядиной с нашего стола. Что получилось. Я приду через час за посудой.

— Спасибо, Джон, спасибо.

Снейп растолкал Гермиону. Она долго не хотела просыпаться, садиться и вновь что-то есть. Да только спорить со Снейпом она не могла бы и в лучшие дни. Потому ела разваренную картошку и жесткое мясо, облизывала лавровые листья и плевалась жгучим перцем. Потом пила горячий чай с медом, пока испарина не выступила у нее на лбу. И Снейп видел, как раскраснелась она, но то была не болезнь — Гермионе просто стало жарко от обильной, быстро съеденной пищи и выпитого поспешно чая. Снейп доедал картошку, отвернувшись к стене, пока Гермиона посещала заветный угол. Потом скрипнул кран, и Снейп пробурчал:

— Надеюсь, ты не додумаешься сегодня искупаться в ледяной воде и постирать одежду? Я не буду больше с тобой возиться.

— Вообще-то была такая мысль.

— Рад слышать, что ты пытаешься шутить.

Она лежала на краю, а Снейп у стены. Он сказал, что от камней тянет стылостью, и потому лег там. Снейп отдал ей свою мантию. Он привык к холоду. Лежал на спине, а Гермиона сопела рядом, и Снейп знал, что она не спит.

— Гермиона?

— Да, — откликнулась она мгновенно, будто только и ждала, что он заговорит.

— Завтра нас отправляют в Шотландию.

— Откуда ты знаешь?

— Свои источники.

— Те же, что приносят мед, чай и картошку с мясом?

— Да. Почему не спишь?

— Северус, ты не мог бы обнять меня?

— Разве тебе холодно?

— Нет.

Он хмыкнул, подумав зло: «Давай, Снейп, спроси что-нибудь еще, превратившись в злобного профессора. В конце концов, чего тебе стоит?..» И Снейп тоже укрылся мантией и обнял Гермиону. Она чувствовала, как дышит он ей в затылок. Одну руку он подложил себе под голову, и локоть больно давил Гермионе под лопатку. Она ухватилась за его ладонь и попыталась заснуть. Еще одна ночь, последняя слабость. А завтра — снова идти, снова смотреть...

Было еще темно, когда Снейп открыл глаза. Сегодня ночью Гермиона спала спокойно, и он тоже выспался. Он лежал, не решаясь пошевелиться, и слушал, как она дышит. Начало светать, когда Гермиона засопела и сжала его запястье ладонью.

— Проснулась? — шепнул он.

— Да. Это, может, странно, но я голодная как собака.

— Хорошо, у меня остался хлеб. Будешь?

— Буду, я сейчас что угодно съем.

Снейп осторожно привстал и сел на край полки, посидел, разминая затекшие ноги и руки. Потом заглянул под полку и достал спрятанный и уже подсохший хлеб. Налил в кружку воды.

— Держи, Гермиона.

— Спасибо. Ты знаешь что-нибудь о Шотландии?

— Кое-что. Там запрещено использовать магию, это как-то влияет на свойства минерала, поэтому весь труд — ручной. Никакого волшебства — устроена сложная система датчиков, улавливающих любое магическое возмущение. Хорошая охрана и чары, отводящие глаза. Чтобы попасть туда, нужно точно знать, куда идти. Потому до сих пор никто из Ордена феникса не смог туда проникнуть. Лишить эти копи волшебного минерала проще некуда — десяток сильных магов и пара часов. Мощные заклинания ничего не оставят от месторождения.

— Вся загвоздка лишь в палочках?

— Получается так. Я слышал, что у внутренней охраны только магловское оружие, палочки — у внешней. Беспалочковой магией, как домовой эльф, я не владею. Чтобы там ни было — держись, я постараюсь тебе помочь.

И Гермиона решила держаться. День снова был отмечен двумя вехами — обедом и ужином. Гермиона была задумчива сегодня, а Снейп давно привык молчать.

Осенью темнело рано. И здесь, где окошко было под самым потолком, а лампочка в коридоре тусклой, все время царил полумрак. Они вновь лежали рядом, чуть касаясь друг друга. Гермиона хотела сказать Снейпу, что благодарна ему, но как-то не могла подобрать слов. И можно было бы его поцеловать, но и это казалось глупым, равно как и что-нибудь большее, чем поцелуй. Только потому, что она вдруг воспылала благодарностью к профессору и решила, что не вернется из Шотландии? Вернется. Непременно. Итогом этих размышлений стало то, что она нащупала ладонь Снейпа и чуть ее сжала. Северус облегченно выдохнул. Ему почему-то представилось, как мисс Грейнджер, решив попрощаться, кидается ему на шею... нет, бред какой-то. Хотя в порыве благодарности и самопожертвования, помноженном на трагичность момента и раздрай в душе, она бы могла. Когда в коридоре раздались шаги, Снейп быстро встал и помог ей подняться.

— Идут.

— До свидания, профессор Снейп.

— До свидания, мисс Грейнджер.

Он взял ее за плечи и сжал так, что ей стало больно. И Гермиона кивнула, отвечая на невысказанный вопрос и на молчаливую попытку ее подбодрить. Снейп стал под окошком и скрестил руки на груди. Он не знал, кого позовут первым. Гермиона смотрела на Снейпа, а он пытался убедить себя в том, что увидел в ее глазах именно решимость.

Лязг ключей в замке.

— На выход, Грейнджер.