Как тебя зовут (сегодня)? (джен)

Тук-тук.

— Привет, девочка! — улыбаешься.

Смотрит настороженно, но это и не важно, ей всего семь, кто ей поверит?

Ты с удовольствием представляешь себе сценку: приходят домой ее братья, а она им — так, мол, и так, грязный бородатый мужик появился незнамо откуда, а потом пропал в никуда. Кто поверит? Смеешься.

Она смотрит так, как будто будь побольше — ударила, убила, чтобы только не ходил по темной маленькой комнатке, ее комнатке, в еедоме, потому что придут родители — испугаются, а еще Чарли рассказывал про Темного Лорда и она готова, что угодно сделать, чтобы только защитить семью.

И ты ходишь не спеша, разминая суставы, расправляя плечи, привыкая, заново узнавая само ощущение, как будто долго не ходил или ходил, но не вот так, как сейчас. И мир такой яркий, такой четкий, такой, как будто, непривычный — хотя, что непривычного — девчонка, комнатка, серое покрывало на скрипучей кровати, окно. Ничего нового, ничего интересного, ты все это видел, просто вспомнить не можешь, Люци называл это "дежа вю" и бил наотмашь, если ты называл его "Люци".

— Тебя как зовут? — спрашивает девочка. Ей семь и она уже знает, что незнакомцам доверять нельзя.

— Питер, детка, сладкая моя девочка, — говоришь ты, поешь ты, нашептываешь ты, привыкая, свыкаясь со звучанием своего голоса. Какой я тебе незнакомец, девочка, ну, в самом деле, вот ты уже и имя мое знаешь, настоящее, всамделишнее... Хотя совсем-совсем твое настоящее имя — Короста. Или нет, стоп — Петтигрю, Pet I Grew. А голос — более хриплый, чем ты помнишь, более живой, более горячечный, впрочем, он, наверное, всегда был таким, просто уже не помнишь, голова болит, ты так давно не перекидывался...

— Питер? — пищит храбрая девочка, глупая девочка. Вздрагиваешь. — А меня — Джинни.

Ты смотришь на ее волосы — золотые в золотых отблесках восхода.

— Ты же не боишься меня, солнышко? — спрашиваешь ты, потому что чувствуешь — боится, боится, трясется, ног под собой не чувствует от страха, дура.

— Нет-нет, — шепчет она, чувствуя, что не стоит давать слабину.

Храбрая девочка, сильная, какое горячее, должно быть у нее сердце, какое медовое тело, какая сладкая кровь. Но нет-нет, ничего такого ты в виду не имеешь, ничего такого ты не думал, просто у нее такие ясные голубые глаза, такие невинные, такие голубые... Ты не помнишь, когда в последний раз видел цвета вообще, а уж тем более что-то такое вот яркое.

— Джинни-джинни, — шепчешь ты, стоя на четвереньках, стойте, назад, ты же был на двух ногах, что произошло, в чем дело?

Встаешь тяжело. Питер. Тебя зовут Питер, не Короста, не Хвост. Питер-Питер, раскачиваешься из стороны в сторону. И что-то важное, какое-то еще имя было... Лили. Лили?

— Открой глаза! — слышишь ты. — Что с тобой?

Рыжие волосы и испуганные глаза. Разве ты видел Лили такой? И маленькая. Какая же она маленькая!

В чем дело, что же происходит?

Оглядываешься — резко, безумно. "Что происходит, мать вашу, в чем дело!" — как будто кричит кто-то у тебя в мозгу, бьет железным молоточком в переносицу изнутри, железным молоточком, как в маминой шкатулке музыкальной, он бил по маленькому колокольчику. Только у тебя в голове колокол большой — гудит, вибрирует, мучает, раскалывается...

Оглядываешься. Кровать, фотографии на стенах, из комода торчит какая-то кофточка... Лили. Это же Лили, не просто какая-то девчонка, верно?

Ты в прошлом? Ты в прошлом, верно? Мерлин сжалился над тобой, ты попал в прошлое!

— Да что же с тобой! — трясет тебя за плечи.

— Все-все, глаза открыл, не пугайся, все хорошо, — говоришь ты. Ты не можешь упустить этот шанс, ты должен ее обаять и все изменить, чтобы все было потом хорошо. — Я слышал, тебя зовут Лили?

— Джинни. И я тебе уже говорила, — а глаза голубые. У многих маленьких детей голубые глаза, но это ничего, они еще нальются зеленью, станут как крыжовник, как малахит, сотней оттенков зеленого, ты так и не смог понять какого именно. Так что это ничегошеньки не значит.

— Я буду звать тебя Лили, я ведь знаю, как тебя зовут, — сотни маленьких девочек придумывают себе глупые имена, ничего не значит, ничего серьезного.

— А тебе не мешало бы вымыться, — смелеет и нахальничает она. Твои руки взлетают к лицу... Борода. И волосы длиннее, чем ты их помнишь. И с одеждой что-то не то, и... Действительно, помыться бы не мешало.

— Это уж точно, — смеешься ты.

Ты никогда и не думал, что путешествие во времени такое странное может быть.

— А у тебя нет для меня одежды? — ты мнешься и смущенно улыбаешься.

— Разве что у папы... — Она не хочет уходить и оставлять тебя одного. Не доверяет, глупая.

Ты раскачиваешься на мысках.

У крысы росли зубы. У крыс всю жизнь растут зубы, ей ничего не нужно, ей нужно просто сточить зубы, больно-больно-больно, а она мосластая, эта как-ее-там, больно, надо сточить зубы, кричит, хозяин будет недоволен, он всегда недоволен, когда я слишком громок.

Джинни?.. Ты что кричишь, Джинни? Ты зачем кричишь, дома ведь нет никого, я же узнавал, ты ведь не дозовешься...

А? Ты чего, Джинни, Джинни, смешное имя, я знал мальчика, он был из штата Вирджиния, где-то есть такой, Лили — проще гораздо, лучше подходит тебе, детка.

Забилась в угол, смотрит загнанным зверем.

— Ты чего? — спрашиваешь ты удивленно.

— Ты меня пытался укусить, — оч-чень спокойно. Настолько спокойно, что ты чувствуешь — надвигается истерика. А потом понимаешь, и:

— Что?.. — не веришь своим ушам. — Лили, ты что несешь?..

— Я не Лили, — с нажимом. — А вот ты — сумасшедший. Я тебе принесла папину одежду, а ты меня укусил!

— Господи! — кидаешься ты перед ней на колени. — Лили, извини меня, Лили, я сейчас исчезну, не расстраивайся, я не хотел, я не хотел…

Мир кружится, как будто заведенный, как будто ты в маминой шкатулке, и кто-то молоточком — тук-тук, тук-тук.

Не плачь, Джинни, я не хотел, зачем мне это, Джинни, Лорд бы не одобрил, ты же чистокровная, ты же умница и дома нет никого; никто не придет, никто не отзовется, зачем тебе кричать и вообще открывать рот, показывать беззащитное небо и чтобы можно было схватить пальцами за нос и залезть рукой в гортань, или свернуть шею, тонкие позвоночки; а в ребрах — костный мозг, кости хорошо грызть, об них стачиваются зубы, никогда никто не видел подобной добычи, большой, сладкой, живой и она ведь боится, боится, упоительно боится… Стучат. Идет! Кто-то идет, она! Она же уйдет и никогда больше мне не попадется! Но идет же, идет! Надо стать меньше, точно, стать меньше, а хозяин будет ругаться, у него писклявый голос, он будет вгрызаться своим голосом мне в уши, вгрызаться, как я в ее кость, только не сейчас, потом, в белую, в тонкую…

— Джинни? Что с тобой, Джинни?!

— Я н-не знаю… Здесь кто-то был, был, а потом… Делся! — кричит она, осененная тревожной мыслью. — Он куда-то делся, Рон, он где-то здесь, он так разговаривал, он такой страшный!

Рыдает. Глупая девчонка, она уже рыдает, а ведь ты даже не отдал ее Лорду, уж Лорд бы испугал ее по-настоящему, смешную, храбрую, глупую, такую же почти, как Лили; но Лили была еще глупее — вышла замуж за Джеймса, но ты все-все исправишь, дождись только шанса, ты же здесь, ты же в прошлом, нет?

Спи-спи, крыса-Питер, хотя стойте, назад, ты же не крыса, помни только об этом, ты человек, человек, не крыса. Кры-са.