Шаги по стеклу (гет)

Охрана на входе музыкальной студии нашла его в списках и быстро пропустила. На вкус Марка — недостаточно быстро. Он знал, что Даниэль уже внутри, как и та, с кем предстояло встретиться, поэтому практически не оглядывался по сторонам на пути к безликой белой двери «переговорной».

Не то, чтобы он ожидал встретить за дверью овальный стол и людей в костюмах, но обстановка всё равно его удивила: белые стены, кричаще-яркие кресла, причём разноцветные и разнокалиберные. Ни одного стола или высокого стула. Только пуфики, шезлонги и прочие творения каких-то чокнутых дизайнеров.

А посреди этого «великолепия» сидела Она. Вот так, с большой буквы — по крайней мере, его визави явно пыталась создать именно такое впечатление. Если и существовало что-то более утрировано-готичное, чем одежда и манеры этой леди, то Марк об этом не знал и представить себе не мог. Виниловый корсет, красные колготки, юбка из рваных, находящих друг на друга кусков ткани и блузка с нарочито-длинными рукавами — как бы намекающими, что уважающий себя гот должен скрывать запястья, якобы усеянные шрамами. Прямые волосы чёрным шлемом стояли вокруг головы, напоминая причёску Мирей Матье, только с длинной прямой чёлкой. Она сидела в изломанной позе, будто её уронили на ярко-красное кресло-мешок откуда-то с большой высоты.

Марк оценил мизансцену. Он сам любил принимать посетителей «на своей территории» и поражать их воображение с первого взгляда.

Но он сразу впился взглядом в её лицо: накануне он через Даниэля выставил условие — никакой косметики. Чтобы «оценить натуру» без всяких ухищрений и боевой раскраски.

Лицо выглядело… таким, как стоило ожидать от худой, будто сама смерть, женщины лет тридцати с чем-то, которая явно злоупотребляла курением — тонкие пальцы были жёлтыми на кончиках и время от времени складывались в щепотку, будто пытаясь нащупать сигарету. Одним словом, лицо было хмурым, с первыми тонкими морщинками, губами едва ли не «в ниточку» и выступающими высокими скулами. Героиновый шик фотомоделей прошлого, только упакованный в невысокий рост. Большие дымчато-синие глаза («Линзы?») — единственное, что, пожалуй, заслуживало внимания.

— Вы как всегда пунктуальны, — улыбнулась она и протянула Марку ладонь.

Он подался вперёд, предполагая, что подобная особа, конечно же, ожидает, что руку ей поцелуют — но вместо этого получил крепкое, даже жёсткое рукопожатие. Однако расстояние между ними успело сократиться достаточно, чтобы он ощутил её запах. Не запах табака или духов, нет — запах электричества и озона.

А синие глаза, обращённые к нему, вдруг обрели странную глубину…

* * *

Спустя два часа, пролетевших, как один миг, Марк выскочил из мондриановского⁽¹⁾ безумия студии, бросив напоследок:

— И запомните: хоть одно опоздание — и наша работа закончена!

Даниэль, едва успевавший за ним по пятам — вниз по ступеням, мимо охраны, мимо дверей, на улицу, — явно многого не понял и жаждал объяснений и подробностей, но держал лицо, ожидая пока они не окажутся вдали от чужих ушей. Марк же разговаривать был пока не готов, поэтому, когда тот метнулся было в сторону машины, припаркованной рядом, коротко остановил его:

— Не сейчас! Впрочем… — добавил он, пряча руки в карманы и вышагивая вдоль обсаженной клёнами аллеи. — ты уезжай. А мне надо пройтись. Потом поговорим.

…Она сказала «разочарование».

Он ускорил шаг.

— Разве не это основная идея ваших работ?

Её голос, хриплый и грубоватый, вдруг зазвучал вкрадчиво, катая на языке единственное слово: «разочарование». И этот запах озона — то появляющийся, то пропадающий, сводящий с ума…

«Может, это просто кондиционер. Или какое-то чистящее средство для офисов», — Марк решительно отмахнулся от накатывающего ощущения безумия и постарался собраться. Но этот голос…

— Нечто чистое, прекрасное, ясное… тонет во тьме. Мир ломает эту чистоту, приносит её в жертву, выпивает все соки, будто вампир, — она сжала руку в кулак, демонстрируя короткие ногти, выкрашенные чёрным лаком. — А иногда главный герой — сам зритель, а мир вокруг метафорически отражается в картине, где места свету не осталось.

«Нет» — хотелось сказать Марку.

«Нет!» — протестовала каждая клеточка его мозга.

Вывернутая, будто в кривом зеркале, идея. Он писал свет, спасающий и выводящий из мрака. Чистоту, которую тьма не в силах объять. Свет не проигрывающий, но побеждающий. «Но смог ли свет спасти сам себя?» — промелькнула мысль. Жанна — не смогла. А после неё — другие девушки, казавшиеся ему сосредоточием спокойной жизненной силы, царственной независимости, ясного взгляда в будущее… Как быстро они разочаровывали его. Иногда быстрее, чем он успевал дописать картину.

Певичка попала в цель.

«Но совершенно случайно», — оборвал себя он и, с трудом скрывая возникшее раздражение, недоумённо приподнял брови:

— Интересная идея. Но… чтобы разочароваться, надо очароваться. Простите, но здесь и сейчас вы не похожи на наивное существо. Мне придётся работать с вашими архивными снимками?

Она держала удар явно лучше, чем он. Или её и правда ни капли не затронуло то, что он сказал.

— Придумайте что-нибудь, — она широко улыбнулась. Ближе к ухмылке крокодила, чем к попытке изобразить сердечность, но вот радость в улыбке была искренней. Эдакое кипучее, агрессивное, людоедское удовольствие, словно она загоняла его в угол и наслаждалась замешательством. — В конце концов, вы писали «фон без фигур». Значит, я могу побыть «фоном». Хаосом. Или… злым гением, своим взглядом обращающим всё в пыль. Скажем, Цирцеей?

— Медузой Горгоной, — в ответ выпалил Марк, не успев ни задуматься, ни остановиться. Он действительно что-то такое «поймал» в её образе. Не просто раздражающее, неприятное или скучное, а мощное, искажающее реальность, как это делали его любимые героини. Но — в обратную сторону.

Где-то на заднем плане Даниэль заворочался в неудобном — слишком мягком и низком — кресле. Марк почти физически чувствовал его беспокойство: «верный пёс» не понимал, что происходит, зачем Марк соглашается, если ему настолько не нравится модель. Он и сам не знал. Разве что… Вдохновение? Он разочаровался в светлых образах, так может хотя бы тьма сможет вдохнуть жизнь в его картины?

— По рукам, — мгновенно отозвалась она. — Я знаю, вы не слушали моих песен, но… вы же не откажитесь хотя бы ознакомиться с названиями? Чтобы мы оба знали, что именно я «превращаю в камень»…

— Идёт, — перебивает он быстрее, чем успевает задуматься. — Но есть ещё обложка…

— Об обложке мы договоримся потом.

— Но как называется сам альбом?

— Разве я не сказала? «Разочарование».

* * *

Его жизнь вдруг оказалась распята между выставкой, работой и снами.

С утра Марк обычно был в городе или в студии. Он снимал, и снимал, и снимал — сотни поз, выражений лица, композиций… Заготовку, из которой потом рождались его картины. Он мог бы — и хотел бы — отснять их все и больше не встречаться с насмешливыми синими глазами, хриплым смехом, воронёным блеском волос. Мог бы, но быстро понял, что это не сработает — Марк всегда делал фото ровно для одной картины за раз.

Он просил ничего не касаться — но её руки мелькали то здесь, то там, пятная невесомыми прикосновениями каждый сантиметр студии.

Он просил молчать — она тихо напевала.

Но она всегда приходила вовремя. Когда он открывал, её палец ещё лежал на кнопке звонка. Он снимал, снимал, снимал, заклинал реальность кнопкой REC, отчаянно пытаясь не думать о запахе озона и странном притяжении, которое буквально излучала её фигура.

Он воображал её руки на своих плечах. Он представлял, как кусает её губы — сухие, грубые, горячие, словно выгоревшая на корню степная трава — кусает до крови, всё ещё ощущая своими губами её самодовольную улыбку…

Он снимал её, чтобы оправдаться перед собой, но едва ли хоть раз просматривал фотографии: её образ и так горел на обратной стороне его век, стоило ему только закрыть глаза.

— Вы смотрите на меня, будто хотите поцеловать. Или убить, — однажды сказала она.

— Вы меня раздражаете, — вместо ответа признался он.

— Значит, первое? — усмехнулась она и выгнулась чуть сильнее, заставляя его снова и снова давить на кнопку записи. — Или вы сейчас начнёте мне рассказывать, что никогда не спали со своими моделями?

— Спал, — легко признал он. — Но чтобы спать, мне необходима влюблённость. А чтобы снимать — только расчёт.

И она больше не поднимала эту тему. Но иногда — когда запах озона был особенно сильным — он снова и снова представлял себе вкус её губ и жёсткость её ладоней.

Потом утренний свет уходил, асфальт начинал плавиться от жары — и он уезжал на выставку.

Менял рубашку, пил что-нибудь от головной боли, полоскал рот водой — и выходил улыбаться камерам, отвечать на вопросы журналистов и расшаркиваться с давними знакомыми. Критиками… Коллегами… всей этой компанией вежливых врагов. Мог бы не ходить. Но ему физически необходимо было следить за реакциями людей на свои картины. Он всё чаще ловил себя на том, что смотрит на эту выставку как на подведение итогов, за порогом которого клубилась неизвестность. Что дальше? С тех пор, как в его жизни появились проклятые сны из прошлого, он перестал знать ответ на этот вопрос.

Вечером Марк снова приезжал на студию и писал. До красных глаз. Пока кисть не начинала выпадать из пальцев. Он надеялся заклясть работой время и выторговать себе несколько часов милосердного забытья. Но чаще вместо него приходили сны. Раз за разом его сердце разлеталось на сотню осколков, чьи-то светящиеся пальцы пахли электричеством и озоном, а дым колечками кружился под белым потолком с яркими лампами.

Он не всегда помнил, когда и сколько ел. За месяц Марк похудел почти на размер. Ему казалось — стоит дописать, и он свободен. Закончится это безумие. Всё наваждение испарится без следа. А потому он безвылазно поселился в студии и совсем перестал заезжать домой.

Но всё же один раз он там побывал.

В тот день ему снова приснилась больница. И сбивчивый, шелестящий голос, твердящий: «чтобы породить третью жизнь, нужны две», «не следовало тебе иметь детей, твоё сердце истрачено и заложено». Обычно, проснувшись, он помнил только атмосферу, но не слова. В этот раз всё было иначе. Хотя он предпочёл бы забыть.

Значит, он не мог, не мог иметь детей…

Он позвонил в дверь, не удостаивая себя возиться с ключом. Жанна открыла и сразу поняла, что что-то не так. Марк молча прошёл в прихожую и вдруг выпалил:

— Девочки. От кого?

Она не влепила ему пощёчину. Не посмотрела с ненавистью. Не удивилась. Напротив, её взгляд стал виноватым и потерянным. И это уже было доказательством. Жанна набрала в лёгкие воздух, но Марк так и не узнал, что она хотела сказать: «Я всё объясню», «Всё не так просто» — или что-то ещё в том же духе. Он просто развернулся и ушёл прочь.

* * *

В последний день выставки, выходя из дверей на улицу, он вдруг заметил, как похолодало. В воздухе пахло дождём. С дерева спланировал лист и упал ему прямо под ноги — жёлтый, но в сгущающихся сумерках он казался белым. Дни укорачивались и осень была уже у порога, обещая избавление от лихорадки и сумасшествия последних двух месяцев.

Марк доехал до студии. Прошёл внутрь в темноте, наощупь переоделся в рабочую одежду — и только когда прошёл в мастерскую и включил освещение, вспомнил, что двенадцатую картину закончил ещё вчера. Осталась обложка, которую они ещё не обсуждали…

Оставшись без дела, он налил себе коньяка и долго сидел, нянча бокал в руках и глядя в пустоту.

Вдруг он услышал стук. И пошёл открывать.

* * *

Всё было как в его видениях — руки, шарящие по его одежде, пеленающие в прикосновения, будто жадный и ревнивый спрут… Губы — сухие и терпкие, требовательные, жестокие, пахнувшие сухим сеном и электричеством. И запах дождя. Запах дождя за окном.

Она ворвалась в его комнату как ветер, как шквал с запахом озона и мокрой пыли.

И каждое её прикосновение искушало покориться, сдаться на милость, не думать, не знать, просто «принять это приключение», а там — будь что будет…

— Идём со мной — хрипло шептала она. — Идём со мной. Прочь от боли, прочь от ненависти, прочь от всего. Идём со мной. Тебя здесь ничего не держит. Вся твоя жизнь — сплошное разочарование. Твоя жена — не твоя жена. Твоя дочь — не твоя дочь. Твой дом — не твой. Тебя ничего здесь не держит. Ты — просто перекати-поле, листок, несомый ветром… Нет у тебя ни места, ни судьбы, только путь. Так возвращайся ко мне… Туда, где нет ни времени, ни старости, ни горя. Мы с тобой венчаны судьбой, а значит — никто меня не заменит, сколько бы ты ни пытался. Идём со мной.

Сдаться. Уйти. Этот мир не стоил борьбы. Эти люди не стоили, чтобы он по ним скучал. Разве не так? Вся его жизнь не принесла ему ничего, кроме разбитых надежд и утраченных иллюзий… И он почти согласился, почти дал себя убедить. Как вдруг вспомнил, как девушка с запахом грозы — тогда, давно — пыталась убедить его умереть. Сердце… сколько сердец она похитила, чтобы создать своё?

Он оторвал её от себя и посмотрел в колдовские дымчатые глаза, лишённые всякого выражения, как глаза кошки или змеи.

— Так ты и действуешь, да? Твоё сердце всё состоит из чужих сердец…

— Какое это имеет значение? — прошептала она, вновь потянувшись к нему, дурманя запредельным, непонятным, почти болезненным желанием. — Идём со мной…

Он потянулся к ней, но в последний момент вдруг вспомнил. Солнце. Смех. Споры. Жизнь. Волшебную и непоправимую жизнь. Ему нечего терять? О нет, есть…

— Нет! — он из последних сил вырвался из её объятий. — Нет! Моя дочь — это моя дочь. Мне нет дела, кто её отец. Я видел её первые шаги. Я учил её держать кисть. И я согласился с тобой работать только потому, что ей нравится, как ты поёшь!

Она отступила на шаг, удивлённо вскинув на него взгляд, а он продолжил наступать.

— Моя жена — это моя жена. С ней я хочу жить, а с тобой… — только умереть. Мой дом — это мой дом, от карниза до фундамента. Я вложил в него силы, и время, и дух, и мечту — и теперь он мой! Я — не перекати-поле. Я знаю, откуда я. Я знаю, куда я иду. Я знаю, кто идёт со мной. А теперь — уходи!

Она отпрянула, словно поражённая его словами в самое сердце.

А следом… он проснулся.

* * *

Возможно, это была дурацкая идея — вести машину пьяным. Но из города он выехал быстро, а дальше дорога к дому была узкой, и машин на ней почти не встречалось.

Когда мотор заглох, Марк только тихо выругался и вызвал эвакуатор.

Постоял немного рядом с машиной, а потом понял, что просто не может ждать.

Он должен был добраться домой. Во что бы то ни стало. Прямо сейчас.

И он пошёл вперёд. Подмётки его ботинок быстро стёрлись, и он хромал по камням с каким-то садистским удовольствием, повторяя: чем тоньше подошва, тем он ближе к дому. Чем тоньше подошва, тем ближе к дому. Только бы дойти.

Но вот и граница посёлка…

Марк прошёл ограду и пункт охраны. Свернул на дорожку к дому. Света нет. Неужели настолько поздно?

Он вставил ключ в замочную скважину.

Тот не повернулся.

Он попытался снова.

И снова.

Снова.

Ничего. Дом был пуст, а замки — сменили.

Марк, шатаясь, отошёл от входной двери и присел на ступенях, зарывшись лицом в ладони.

Это был конец.

* * *

Небо позолотили первые лучи рассвета, когда кто-то тронул его за плечо.

— Жанна? Жанна!

Он прижался к ней, обнял за талию и непрошенные слёзы брызнули из глаз.

Он хотел сказать «прости меня». Хотел сказать «давай начнём всё сначала». Или «я был не прав». Но не сказал ни слова. Только плакал.

А она гладила его по голове.

— Что ты здесь делаешь?

— Да так — пришёл вчера, а никого нет…

— Я отвозила девочек к тётке. Пришлось остаться на ночь — Мария сильно не в духе… Даже не думала, что она такая чувствительная.

— А что случилось? — пробормотал он, уткнувшись в её живот.

— Так… Её любимая певица умерла. Внезапно. Говорят, от сердечного приступа.

Жанне казалось, что он рыдает. Но Марк смеялся. Долго. Нервно. Неостановимо. Он хохотал, а она думала, что он плачет.

1) Имеется в виду мастер абстрактной живописи Пит Мондриан, автор полотен с цветоблоком и ярким, противоестественным сочетанием цветов.

Вернуться к тексту