Филифьонка и осень (джен)

Филифьонка не любила осень. Осень тревожила ее. Осенью ей всегда казалось, что все еще можно изменить.

Весной все было иначе. Весна начиналась с хлопот. Только уборка после долгой зимы отнимала у Филифьонки столько времени и сил, что если даже у нее вдруг возникало дерзкое желание поменять местами фарфоровые статуэтки на полке или даже совсем безрассудно отказаться от крахмальных занавесок на кухонном окне и лоскутных ковриков для кресел в гостиной, то в привычной суете: мытья, проветривания, стирки — такие мысли как-то забывались, исчезали бесследно, словно смытые мыльной пеной: фарфоровые котята оставались на прежних местах, занавески густо крахмалились, а коврики тщательно стирались с уксусом. Весной Филифьонка огорчалась из-за облупившейся на ставнях краски, испорченной молью ажурной шали, хилой рассады душистого табака и левкоев. Весна утомляла. Весенние заботы как-то незаметно, но неизбежно становились летними обязанностями… а потом приходила осень.

Когда осень тихим лисьим шагом подкрадывалась к дому, ее рыжий отблеск вспыхивал на кленах, Филифьонка чувствовала пока еще смутное, неопределенное беспокойство. Когда на тщательно подметенную садовую дорожку, плавно кружась, опускались желтые, как синицы, березовые листья, и бойкие синицы желтые, как листья березы, весело и беспечно перепархивали с ветки на ветку, Филифьонка близоруко щурилась, но не могла в этих золотистых, лимоновых всполохах отличить птиц от листвы. Тогда беспокойство сменялось тревожащим неудовольствием, и объяснить это какой-нибудь понятной причиной не получалось. Филифьонка роняла на пол чашки, старые, с трещинками и сколами, или путала петли в вязании, чтобы оправдать свою досаду. Она ждала унылых, ненужных ноябрьских дождей, распутицы и простуды, когда всякому разумному существу совершено ясно, что с насморком и старым чиненым зонтиком в озябших лапках уже ничего не изменишь.

* * *

В этом году осень была мягкая, с очень приятными манерами, она не спешила сменить лето, а понемногу обживалась в саду, где на смену летним розам и флоксам расцвели пышные георгины, роскошные астры. Гладиолусы с осанкой королевских гвардейцев выстроились вдоль садовых дорожек. Оранжевые коробочки физалиса раскачивались на тоненьких стебельках. Мошкара, не задумываясь о будущих холодах и невзгодах, порхала вокруг этих ярких китайских фонариков. Радостное мельтешение, звонкий писк мелюзги обострили тревожность Филифьонки до зуда в носу, глаза слезились. Наверное, у нее аллергия на осеннее небо, ясное, голубое, на пряный запах сухого разнотравья, на деревья, нарядившиеся в золото, кумач, багрянец. Филифьонка поспешила укрыться в доме на чердаке; среди груды старых, привычных вещей: поломанного кресла-качалки, узлов с протертыми простынями и наволочками, рулонами давно выцветших обоев, прохудившихся кастрюль, забытых учебников — она успокоилась. Всю следующую неделю Филифьонка сразу после завтрака поднималась на чердак, там она пряталась от осени. Теперь ей было чем занять себя в ожидании непогоды. Филифьонка разгребала накопившийся хлам, внимательно рассматривала каждую вещь, сортировала: альбом с бледными акварелями и пыльную зеленую вазу отнесла в гостиную, треснувшую разделочную доску и погнутую шумовку — на кухню. В сундуке тети Софонисбы нашлись очень миленький вышитый воротничок и тетрадка с рецептами фасолевого пудинга. Хотя Филифьонка не любила фасоль, она почистила и прогладила утюгом помятые страницы, и тетрадь заняла достойное место в левом ящике семейного буфета.

Филифьонка рылась в корзине со стоптанными башмаками, вдруг что-то неожиданно и больно ударило ее в бок. Филифьонка охнула, не удержалась на ногах, плюхнулась на пол. Рядом оказался старинный фотоаппарат с подломившейся подпоркой треноги. Филифьонка осторожно заглянула в уцелевший глаз объектива, бережно провела пальцем по корпусу, уткнулась мордочкой в посеревшую от пыли черную накидку фотографа и хлюпнула носом. Фотоаппарат достался ей от дедушки. На всех знаменательных семейных событиях дедушка неизменно запечатлевал многочисленную родню, а обязанностью Филифьонки было предупредить всех о появлении птички. Когда Филифьонка подросла, дедушка разрешил ей самой брать фотоаппарат, устанавливать его на треноге, заправлять кассету, забираться под накидку, нажимать на кнопку магниевой вспышки. Юная восторженная Филифьонка фотографировала все: цветы, ботинки, чайники, облака, деревья, утесы, двоюродных братьев. А потом Филифьонка уже не была ни юной, ни восторженной: кузены жили своей взрослой важной жизнью, и двух поздравительных открыток в году было совершенно достаточно для поддержания родственных отношений, утесы остались такими же, а деревья будто бы стали меньше, облака уплыли… Громоздкий фотоаппарат мешал мыть полы в комнате, ему не нашлось места в кладовке, как-то незаметно он оказался на чердаке. Тихонько всхлипывая, Филифьонка прижала к себе находку, спустилась вниз на кухню. Смеркалось по-осеннему быстро. Филифьонка зажгла керосиновую лампу. Огонек отразился в стекле объектива, и ей показалось, что фотоаппарат с упреком взглянул на нее.

— Глупости, это все глупости… и осень. — Пробормотала Филифьонка, но ей было неловко, как будто она не ответила на важное письмо или не поздравила вовремя с днем рождения хорошего друга. Филифьонка суетилась на кухне, стараясь не посмотреть лишний раз в сторону покосившейся треноги. Вдруг звонкая трель губной гармошки влетела в открытую форточку.

— Снуснумрик! — радостно всполошилась Филифьонка, накинула на плечи старенькую шаль, выбежала из дома и поспешила навстречу мелодии.

По дороге, притоптывая в такт музыке, с легким рюкзачком за плечами шагал Мумрик.

— Привет! — сказал он Филифьонке.

— Привет! — ответила она. — На юг?

— Ага, в теплые края до весны.

Они немного помолчали, неспешно дошли до калитки ее дома.

— Ты устал? — обратилась к нему Филифьонка.

— Не особо.

— Может, проголодался? — с надеждой спросила она.

— Есть такое, — согласился Снусмумрик.

Она собралась духом:

— Если ты, конечно, не торопишься, то, может, зайдешь перекусить, отдохнуть…

Мумрик внимательно посмотрел на встревоженную мордочку Филифьонки, обхватил теплой ладонью ее дрожащую лапку:

— Отчего не зайти. И ужин не помешает.

Филифьонка зарделась и со скромным достоинством гостеприимно распахнула дверь в кухню.

— Ух ты, фотоаппарат, — первое, на что посмотрел Снуснумрик. — Ты часто им пользуешься?

— Время от времени… иногда, — Филифьонка неловко уселась на табурет, уставилась на кофейник, нервно перебирая лапками бахрому салфетки.

— Один мой знакомый Хемуль давно ищет фотоаппарат. — Снусмумрик не замечал смущения хозяйки. — Он мечтает отправиться в Амазонию, написать книгу о тамошних племенах. В такой экспедиции просто необходим кто-то с фотоаппаратом.

— Видишь ли… это семейная реликвия, память о дедушке… двоюродном. — Пролепетала Филифьонка.

Они в молчание съели зразы из вчерашнего пюре и выпили кофе с разогретыми утренними сырниками.

— Я постелю тебе в комнате для гостей. — Филифьонка поскорее принялась за мытье посуды.

— Лучше поставлю в саду палатку там и переночую, — пожал плечами Мумрик, — не люблю спать под крышей. Стены, потолок — не для меня, да и вещей здесь многовато…

— Как знаешь. — Филифьонка обиженно скривила мордочку.

* * *

На следующее утро, наспех выпив на кухне кофе, Снуснумрик отправился в путь. Филифьонка проводила его до калитки. Зеленая шляпа Мумрика ярким пятном маячила на дороге, но потом скрылась за поворотом. Это был первый по-настоящему осенний день, пасмурный, с разорванными, низкими тучами на темно-сером небе. Мелкая изморось грозилась смениться плотными каплями долгого, нудного дождя. Холодный ветер резкими порывами гонял по дороге пожухлые, грязные листья. Цветы на клумбе потемнели от промёрзлой сырости, поникли, признали свое поражение перед неизбежным увяданием. Филифьонка чихнула, шмыгнула носом и чихнула снова. И тут поняла, что если она немедленно не сделает что-то решительно неожиданное, не поменяет что-нибудь в своем существовании, то просто прямо сейчас исчезнет, растает без следа в промозглой серости утра. В страхе Филифьонка попыталась сама с собой немного поторговаться: она сменит черную шапочку на зеленую… даже на оранжевую… пустит на тряпки… вообще выбросит старую клетчатую кофту тетки Софонисбы… а еще…

Подхватив повыше юбку, Филифьонка со всех ног бросилась вслед за Снуснумриком. Она догнала его неожиданно быстро за вторым поворотом дороги, тот сидел на мягкой хвое под елкой и курил трубку.

— Мумрик, послушай… а там… в той Амазонии… как? — даже не отдышавшись, спросила Филифьонка.

— Ужасно… ужасно интересно и опасно.

— Это далеко?

— Далеко.

— А тот Хемуль… как он туда доберется?

— На воздушном шаре, разумеется.

— У него есть воздушный шар? — недоверчиво восхитилась Филифьонка.

— Есть, него все есть, кроме фотоаппарата, я же тебе говорил.

— А если у него будет фотоаппарат…

— То он сразу же и отправится.

— Даже осенью?

— Осенью лучше всего, ветер попутный. — Авторитетно сообщил Мумрик.

— Ясно, ну, до свидания. — Филифьонка повернулась и медленно направилась домой. Пройдя несколько шагов, оглянулась:

— А он… этот Хемуль… совсем один полетит туда… в Амазонию?

— Не думаю. Он, видишь ли, совсем не умеет фотографировать, — Снуснумрик пустил дымовое колечко, — ему нужен кто-то, кто хоть изредка, время от времени, пользуется фотоаппаратом.

— Ясно, — еще раз сказала Филифьонка и повернулась, чтобы теперь уже совсем уйти.

— Я оставил тебе его адрес. В кухне, на столе, под кофейником. — Улыбнулся Мумрик.

Только добежав до первого поворота дороги, Филифьонка догадалась крикнуть ему: «Спасибо!»

Маленький клочок бумага с криво написанными буквами действительно лежал под остывшим кофейником. Филифьонка металась по дому, хватая то зонтик, то шляпку с вуалью, теплые носки, бутерброды с ливерной колбасой. Вдруг, еще сама не веря в собственную храбрость, Филифьонка прекратила суматошные сборы, взяла треногу дедушкиного фотоаппарата, зажала в лапке адрес и решительно вышла за порог. На нос упала полновесная, холодная капля, и другая, и не одна… на то и осень. А осенью все еще можно изменить.