Последний год малютки Энн (джен)

— Что же за всем этим будет? — А будет январь.

— Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю,

этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

Ю. Д. Левитанский, "Диалог у новогодней елки"

Сколько Энн Льюис себя помнила, Рождество в Лансфорде никогда не проходило без приключений. Вот взять, например, прошедший год: отец в одном носке выпрыгнул из постели в саму праздничную ночь, чтобы помочь дышать Лэдди. Лэдди, сын плотника Хендерсона, здоровьем пошел не в отца, а в мать. Нескладный и тощий — он очень боялся щекотки и заливисто смеялся, стоило Энн попасть ему пальцем по ребрам. Попасть было просто, ребра у Лэдди всегда пересчитать можно было, таким худым он был, а уж после болезни...

А годом раньше к ним в двери в самый Сочельник ломилась толстушка Эдна, мамина сестра, круглая, как бочка, и противная, как жаба. Жаловалась, что живот прихватило — и это еще до праздника!

А еще на Рождество будто с ума сходили поезда. По новенькой железной дороге мчались состав за составом, будто всем вдруг позарез нужно стало куда-то попасть. Может, так оно и было: мало ли куда кого за год занести может, а Рождество с семьей встречать принято. Только вот из-за этих поездов воздух у реки еще грязнее становился.

И все-таки Рождество Энн любила. Любила терпкий запах смолы, липнущей к пальцам. Пряники. Любила смотреть, как на крышу маленькой ратуши карабкаются соседские мальчишки, наклеившие себе длинные белые бороды; как сверкает всегда как раз к Рождеству замерзающее озеро — в него впадала та самая река; как толстушка Эдна вешает на свои яблони рождественские игрушки. Слушать, как звенят колокола высокого храма, холодного и гордого весь год и теплого и радостно подмигивающего заснеженными витражами на Рождество. Даже надсадное тарахтение снегоочистителя — железного чудища, появившегося в Лансфорде совсем недавно, — и то Энн любила. Любила единственный в году вечер, когда вся семья собиралась за столом. На Рождество даже вредный Эндрю, возомнивший о себе невесть что только потому, что он старше и уже учится в соседнем городе, спускался в гостиную без своих учебников, залезал с ногами на стул и придумывал совсем не взрослые шалости, которые надо будет провернуть в следующем году.

Мать запекала индейку, доставала из сундука праздничную скатерть и потом весь вечер сумрачно смотрела, как младший, Мэтью, рисует на ней брусничные закорючки. А отец негромко откашливался, вставал во главе стола и читал молитву — а в конце всегда прибавлял свое врачебное:

— Это был хороший год, и мы все живы.

— Аминь!

Это Рождество ничем не отличалось от других.

В Сочельник преподобный Уиллис, сухощавый старик с серьезными добрыми глазами, рассказывал о Чуде Рождества. В храме горько пахло. Ладаном, конечно, но сегодня Энн хотелось вообразить, что это остролист. У ладана весь год есть, а у остролиста — только день. Впрочем, ладан то был или остролист, а Энн тут же захотелось перебить горечь чем-нибудь сладким. Вот миссис Бернс наверняка в своей бездонной сумке припрятала несколько яблок, чтобы после службы раздать их нищим, столпившимся у храма. Яблоки у миссис Бернс, казалось, вообще не знали, что такое зима. Бесстыдно краснели в сентябре и ждали аж до Рождества. Ей всегда завидовала толстушка Эдна: у нее-то яблоки начинались осенью и осенью же заканчивались. Толстушка Эдна говорила, что у миссис Бернс яблоки тоже осенью заканчиваются, просто она знала, как их хранить зимой, и ни с кем не делилась секретом. Но яблоки у миссис Бернс были вкусные. Энн сглотнула. Очень хотелось яблок. Целый день на одной каше провела!

— Духовная пища, дети мои! — преподобный Уиллис взмахнул руками. В животе урчало. Энн, наверное, очень плохая девочка и страшная грешница. Но духовной пищи не хотелось, а вот яблок — еще как.

Миссис Бернс и правда на выходе из храма запустила руку в сумку и вытащила пяток яблок. Их будто кошка языком слизнула — так быстро руки миссис Бернс опустели. Энн горестно вздохнула.

— Боже, — Энн сдвинула брови. — На Рождество должны случаться чудеса. Пошли мне яблоко, пожалуйста?

Худой, как палка, Сэм, бывший скрипач, после тяжелой болезни оглохший на правое ухо и поселившийся в богадельне — работать руками ему не хотелось, — тут же протянул ей яблоко.

— Ты чего!.. — замахала руками Энн. — Я же пошутила!

Сэм смотрел на нее так насмешливо, что Энн тут же захотелось провалиться сквозь землю. Яблоко она взяла — нельзя не взять, когда на тебя так смотрят; съест после полуночи. Но твердо решила, что, когда завтра утром пойдет относить в богадельню корзину, обязательно прихватит для Сэма что-нибудь особенное. Только бы Сэм не обиделся.

Мать снова напекла больше пирогов, чем они впятером могли съесть, и утром Энн, как обычно, запахнула покрепче пальтишко, схватила корзину с пирогами, тряпками и отцовской травяной настройкой, запихнула в нее же банку с чистой водой и свежий пряник и направилась к богадельне. Старая богадельня стояла недалеко от храма. Нищие, калеки, оборванцы, желающие провести ночь в тепле, стекались туда со всего города. Энн обитателей богадельни побаивалась, и вместе с тем ее тянуло к ним какое-то нездоровое любопытство.

Жители богадельни все поголовно страдали от жутких мигреней. Иной раз зайдёшь, а там кто схватился за голову, забился в самый тёмный угол и чуть не воет. Отец неуверенно предположил, что это из-за сырости и затхлого воздуха, проветривали в богадельне редко, так как распахнуть старые окна было ой как непросто. Так или иначе, Энн чуть ли не каждый день бегала в богадельню с отцовскими настойками и тихо этому радовалась: кто знает, хватило бы ей иначе смелости заглядывать в это странное место. Настолько странное, что странность уже почти не ощущалась и казалось, что иначе и быть не может.

Заправляла всем в богадельне старуха Мэг, обитавшая на втором этаже. Имя это ей придумали горожане, сама Мэг ни с кем не заговаривала. Седая и морщинистая, целыми днями она сидела в старом кресле и вязала. От вязания ее глаз было не оторвать: цветные, будто светящиеся нити юрко вились вокруг сухих пальцев, спицы танцевали. Только вот выходила сущая несуразица. Ни формы, ни узора. На полу рядом с Мэг всегда сидели пять-шесть нищих, но ни один из них и не думал сказать Мэг, что вяжет она из рук вон плохо. Энн хотела, но боялась. Так и смотрела с обидой, как неумеха Мэг губит удивительной красоты нити. Может, те нищие тоже боялись. Иногда нити обрывались или выскальзывали из морщинистых рук, и один из нищих наклонялся, поднимал нить и возвращал на спицы, а иногда даже неумело связывал два обрывка порванной нити. Мэг их словно не замечала, белесые глаза бездумно пялились в пустоту, а пальцы двигались, и нити сплетались, путались...

— Эй, Сэм, — громко позвала Энн, боязливо замерев на пороге. Под ногой тут же скрипнула половица, хрипом откликнулась старая полка, на вид такая хлипкая, будто вот-вот отвалится от стены. Сэм встрепенулся, поднялся на ноги и забрал у Энн корзину. — Все как обычно. Пироги и настойка от мигрени, чистая вода — на всякий случай. Теплая одежда. И пряник для тебя.

Сэм чуть приподнял бровь и смерил Энн долгим укоризненным взглядом. Коротко кивнул, поставил корзину в угол и вернулся на свое место у ног старухи Мэг. Молча. Рядом с Мэг будто все забывали, зачем оно вообще — разговаривать, и только Энн там особенно хотелось болтать, чтобы нарушить вязкую тишину.

— Я пойду, — улыбнулась Энн и уже повернулась было к двери, когда на кого-то натолкнулась. — Извините. — На нее грустно смотрел единственный глаз бородача Джонни.

В богадельне было немало калек: глухой на одно ухо скрипач Сэм, безногая танцовщица Джил, ткачиха Пэт без большого пальца на правой руке — и Энн не сразу научилась смотреть им в глаза без дрожи. Но только бородача Джонни она так и не перестала бояться. Может, потому, что сама видела, как он получил свое увечье.

Джонни в Лансфорд приехал лет пять назад, в марте. Крепкий и жилистый, он целыми днями пропадал в своем дворе, мастеря стулья и табуретки. Столяр. Мрачный и нелюдимый. Энн и Джейн как-то попытались уговорить его смастерить им по свистульке или по какой-нибудь игрушке, даром, конечно, они ведь соседи, так он схватил их за шкирки и выпустил только за калиткой. Ни с кем не враждовал, помогал что-нибудь починить за небольшую плату, но и дружить с новыми соседями не рвался. Держался на расстоянии. И Энн уже почти привыкла к мрачной фигуре в соседском дворе, когда Лэдди заболел. Тот самый Лэдди, что так боялся щекотки.

Стояло жаркое лето, и Лэдди таял на солнце, как плохонькая свечка. Кашлял и хрипел. Уж отец ему и лекарства носил, и бульоны варил, только все без толку. В начале сентября Лэдди слег. Целыми днями бревном лежал на жесткой постели, смотрел мутным взглядом в потолок и что-то бормотал. Отец говорил — горит, а Энн казалось, что Лэдди угасает, тлеет. Серый, вялый, грустный.

Плотник гроб единственному сыну срубить не смог, попросили бородача Джонни. Столяр, руки к дереву привычные, а сердце к какому-то мальчишке не привязано. Он и согласился. Лэдди еще жив был, а новенький гроб уже стоял в сарае при его доме.

— Дай бог мальчику тихой смерти, — покачал как-то головой отец, выходя из дома Лэдди. Энн тогда его чуть не ударила: и сама видела, что Лэдди совсем плох, но она же не врач, ей можно это видеть, а отцу — нельзя! А на следующее утро отца разбудили ни свет ни заря, даже петухи еще молчали. Глаза у жены плотника были страшные, безумные, и Энн, выскочившая за дверь вслед за отцом, сразу поняла, что дело плохо.

Умирал Лэдди громко. Энн крепко зажала уши, чтобы не слышать хриплых стонов и криков матери Лэдди, но не могла отвести взгляда от мечущегося в лихорадке тела, от скрюченных пальцев, от острых ребер. Одно, два, три... Энн беззвучно шевелила губами, пересчитывая ребра, а мать Лэдди хватала сына за руки, целовала и кричала, кричала, кричала... А потом умолкла, всплеснула рвано руками и забормотала. Энн сразу поняла: молилась. Бородач Джонни, равнодушно застывший в дверях, вдруг крупно задрожал, закусил ладонь, отшатнулся, отступил на шаг, второй и опрометью выбежал вон. Энн бросилась за ним — на свежий воздух, подальше от этой страшной комнаты, от этого страшного чужого Лэдди, от страшной чужой его матери.

В Лансфорде ходили слухи, что бородач Джонни в тот день умом тронулся, с перекошенным лицом заявился в богадельню, выл, скулил и так надоел своими причитаниями старухе-прядильщице, что она костяной спицей выколола ему глаз. С негромким хлопком, как яблочная кожура лопнула. Говорили, что безумие бог на него наслал за то, что гроб еще живому мальчонке смастерил, даром что о том его попросили. Мало ли о чем люди судачат. Богадельня была обиталищем странных. Энн же знала наверняка, что это лишь пустые сплетни: там, в облетевшем сентябрьском дворе она сама видела, как щепа от разломанного гроба попала бородачу в глаз. Хлопка Энн не услышала — уши заложило. Здоровый же глаз бородача был ясный и совершенно трезвый. Правую руку рассекло от запястья до локтя. Бородач взвыл тогда тихо, закрыл лицо здоровой рукой, а Энн вдруг отмерла. Подскочила к нему, повисла на локте и потянула к дому. К умирающему Лэдди и отцу, который мог помочь.

Окна дома плотника Хендерсона распахнулись настежь, со свистом впуская в себя холодный воздух, тогда же, когда Энн потянула на себя дверь. У самого порога они с бородачом и замерли: отец зачем-то тряс Лэдди, давил на худую спину, гладил хриплое горло. Мать Лэдди испуганно застыла в углу, не отводя больших блестящих глаз от сына. А Лэдди молча плакал и все кашлял, кашлял... Энн на всю жизнь запомнила этот час: слезы на белом лице, вздрагивающая спина и испачканные кровью обломки гроба во дворе.

— В холод ему надо было, с такой-то горячкой, только поздно я сообразил-то, мальчишка уже дышать почти отказался, — объяснял Энн вечером отец, то и дело утирая пот со лба. Глаза у него были шальные, зрачки во всю радужку. — А мне даже в голову не пришло, что у него в горле застряла какая-то пакость, он ведь всегда болезный был. Эх, и глубоко руку пришлось в глотку запихивать... Насовсем эта дрянь, удушье, теперь не уйдет, слишком мы парня напугали, и приступы будут, ненастоящие, но болезненные, но еще поживет он, Лэдди-то. — Энн не понимала, что он говорит. Но слышала главное: Лэдди еще поживет.

Рука бородача все-таки заразилась, и отец отнял ее через неделю. Бородач поселился в богадельне — одноглазый и однорукий, куда ему было еще идти? А Энн при каждом взгляде на него ежилась и вспоминала то сентябрьское утро.

— Счастливого Рождества, — выпалила Энн, быстро спустилась по скрипучей лестнице, держась за изъеденные перила, и стремглав выбежала из богадельни. Теперь нужно было забежать к толстушке Эдне и подарить ей грелки для больного живота, а то снова будет ломиться в двери в самый праздник. А потом заглянуть к Робину с Джейн, это первое Рождество, которое они отмечают вдвоем. Ой, и крик их родители подняли! Робин еле-еле их успокоил: обещал матери, что все равно обязательно испечет ей ее любимые плюшки с корицей.

К слову о плюшках. Надо еще перепрятать куда-нибудь мамины запасы муки. Мать Энн просто обожала печь. Пекла пироги, блины, плюшки, ватрушки, кренделя и бублики.

— Это меня успокаивает, — говорила она, раскатывая по доске ароматное тесто. Энн же это выводило из себя. В доме всегда было что-нибудь мучное. Отец, почувствовав, что превращается в мясной шар, завел привычку обедать у Хендерсонов: так как Лэдди после того лета совсем чахлый был, у Хендерсонов дома всегда была здоровая пища. Овощи, зелень, яйца, когда куры несли. Что-то из этого сам отец Энн приносил Хендерсонам из закромов своего дома.

— Милая, — говорил он жене. — Твои пироги — воистину божественная пища, и Бог наказал меня, грешника, слабым желудком. Знала бы ты, как я жду каждого праздника! Тогда никакая болезнь не помешает мне отведать твоих пирогов. Но для этого я должен беречь свой желудок весь год.

Мать сверлила его подозрительным взглядом и все-таки укладывала в его сумку ко всяким склянкам и завернутые в тряпицу пару кусков пирога. Отец угощал ими Хендерсонов, уплетающих восхитительные пироги с большим удовольствием. Энн казалось, что мать прекрасно об этом знает, с Хендерсонов сталось бы и поблагодарить ее за пироги.

Самой Энн так не повезло. Иногда она и сама сбегала к Хендерсонам, все-таки Лэдди был хорошим другом, но обычно мать заставляла ее есть дома, внимательно наблюдая, как Энн давится пирогом и вынужденно улыбается. От превращения в шарик Энн спасали только дальние вылазки с друзьями. Собственно, и отпускали ее на них потому, что отец как врач был очень недоволен происходящим дома. Мама же будто бы не толстела вовсе. Может, поэтому и успокаивалась так, стоя у стола с покрытыми до самого локтя мукой руками. Да, запасы муки точно надо было перепрятать...

В суете и беготне — отнести настойку Браунам; выкрасть виски у Стоунов, а то старому Стоуну нельзя пить столько же, сколько в прошлое Рождество, если он хочет дожить до следующего, а вот отцу Энн как раз очень пригодится пусть даже не чистый спирт; поиграть с Робином и Джейн в снежки — Энн и дождалась праздничного вечера. Сил куда-то прятать муку уже не было, но по дому разливался теплый брусничный запах, потели нагретые травяным чаем кружки, золотистые пироги дышали жаром, мать напевала что-то себе под нос, и Энн не чувствовала никакого раздражения. Сегодня — пусть будут пироги. Над печью висел криво расшитый ею самой красный носок. Вчера ночью он висел в их с Мэтью комнате, а утром они нашли в нем кулек леденцов и ту деревянную заколку, что так понравилась Энн на осенней ярмарке.

Отец кашлянул и встал во главе стола. Посыпались слова молитвы, трещали сучья в камине...

— Это был хороший год, и мы все живы.

— Аминь!

По столу ползли брусничные узоры, в трубе завывал ветер, негромко тикали часы. Начинался новый год.

Той январской ночью Энн разбудили тоскливые вздохи. Кто-то шуршал одеялом, ворочался и жалобно стенал, разве что носом не хлюпал.

— Чего тебе? — Энн приоткрыла глаз. Мэтью подавился трагическим стоном и натянул одеяло по самые уши. — Мэтью, не тяни кота за хвост. Невыспавшаяся я — злая я.

— Энн, — Мэтью поерзал на кровати. — Энн, он не мешает тебе спать? — Мэтью спрашивал тихо, так, будто боялся ответа. Энн тяжело вздохнула: опять виноватым себя чувствует. Ну сколько можно! И почему снова посреди ночи?

— Не мешает. Мне иногда кажется, что его вообще там нет.

— Как это нет?! — тут же обиженно вскрикнул Мэтью. — Есть! Сидит под кроватью и плетет свои козни.

— Он не козни плетет, а наши души, — хихикнула Энн. Все-таки Мэтью иногда был очень глупым. — Его же так и зовут: душепряд!

Душепряд был существом загадочным. Вот уже пятьдесят лет стоял в Лансфорде храм, а душепряд так и не сгинул куда подальше от святого места. Его никто никогда не видел, но все про него знали: а как не знать, если он жил бок о бок с людьми тысячелетие? У каждой семьи душепряд был свой. Он поселялся под кроватью самого младшего, зловеще шуршал и занимался тем, чем и должен заниматься любой порядочный душепряд: прял души.

Каждый день приносит человеку счастливые воспоминания. Иногда важные и горячие: Линда вот на прошлой неделе вышла замуж. Иногда мелкие и теплые: Энн этой осенью — кажется, в октябре — спасла червяка от печальной судьбы быть раздавленным телегой и весь день ходила счастливая и гордая собой. Воспоминания эти будто золотые спутанные нити, яркие и солнечные. Но, конечно, каждый день обязательно приключится и какая-нибудь гадость. Жених отдавил Линде ногу, пока они отплясывали, а Энн поругалась с мамой, потому что запачкала платье, пока выкапывала червяка из колеи. Эти нити — черные, мрачные. Душепряд дожидался, пока наступит ночь и все уснут, раскладывал на полу золотые и черные ворохи воспоминаний всех членов семьи. Кропотливо, узелок за узелком, он распутывал светлые воспоминания и спрядал их заново. Вплетал в золотую пряжу тончайшие темные нити, добавлял в сны следы страхов, кошмаров и сожалений. Отравлял их. Так, проснувшись наутро после свадьбы, Линда наверняка, вспоминая веселый светлый легкий танец, в котором хотелось не кружиться, а лететь, чуть кривилась, вспоминая тут же и то, как неприятно зудела изящная ножка, отдавленная лапищей новоиспеченного супруга.

Пожалуй, единственными воспоминаниями, которые душепряд не мог расплести, были воспоминания из самого раннего детства. Мир тогда всем казался прекрасным и удивительным, а все плохое вылетало из маленьких головок так же быстро, как и влетало в них. Только вот беда: вспомнить, что именно в детстве было таким уж хорошим, Энн не могла. Тянулась осторожно к этим воспоминаниям и находила только солнечный теплый комок. Нити эти спутались так крепко, что расплести их и вспомнить что-то одно было невозможно. От этого становилось горько и грустно, так что даже то, что душепряд омрачить не мог, было испорчено.

Мэтью было три, когда мама рассказала ему про душепряда, и он, мальчик очень сообразительный, быстро смекнул, что младшим в их семье не повезло быть именно ему. А значит, душепряд плетет свои козни не где-нибудь, а у него под кроваткой. В слезах и соплях он дергал Энн за рукав, тыкал пальцем в свою кровать и просил поменяться, потому что взрослую Энн чудовище не съест, а вот Мэтью может. Энн трусихой не была и согласилась. В первую ночь она несколько раз с опаской заглянула под кровать, и однажды ей даже показалось, что в темноте сверкнула золотая нить. Впрочем, есть ее душепряд не собирался. А Энн выросла и уже и думать бы забыла про душепряда, если бы Мэтью — как не стыдно в семь лет верить в такие сказки! — иногда не смотрел виновато и не спрашивал, точно ли все хорошо.

— Ну, ты как знаешь, — проворчал Мэтью. — Если он тебя съест, пеняй на себя.

— Слышал? Не ешь меня, пожалуйста! — Энн постучала по деревянному бортику кровати. — Не съест. А теперь быстро спать!

Уснул Мэтью или нет, Энн уже не узнала. Сама она провалилась в сон быстро: нужно было как следует выспаться, ведь утром они с Робином и Джейн собирались на рыбалку.

Когда Энн, наспех позавтракав и сбегав в богадельню с настойками, прибежала к воротам, Робин Джонсон, вихрастый рыжий парень, уже ждал ее там.

— Хэй, малютка Энни, а ты почти вовремя!

— Это ты слишком рано, — проворчала Энн, заправляя обратно выбившиеся из-под шапки волосы. — А я в самый раз.

— Договорились, — ухмыльнулся Робин. — А вот старушка Джейн точно опаздывает.

— Точно, — согласилась Энн.

Робин был старше Энн на три года, учился, как и Эндрю, в соседнем городе, но никогда не зазнавался. К семье спускался не только на Рождество, не избегал старых друзей и не терял надежды отправиться в большое приключение. Главной мечтой Робина было уйти в великое плавание на большом-большом корабле, который Робин назвал бы "Одиссеем". Робин души не чаял в древнегреческих мифах. Сама Энн почти все, что про них знала, услышала от Робина: с мифами знакомили в старших классах.

— Но пока "Одиссея" у меня нет, будем выходить в плавание на отцовской лодке, — смеялся Робин. На лодке Джонсона-старшего они и правда как-то раз вышли. Озеро прорезалось тупым носом как масло ножом, вода лениво блестела под солнцем. А отец Робина потом надрал сыну уши за то, что взял лодку без разрешения.

— Я пришла! — громко возвестила Джейн, надвигая шапку на самый лоб. — Робин, это точно хорошая идея?

— Солнце, ты во мне сомневаешься?

— Да, сомневаюсь, и уже вчера тебе все высказала, — Джейн шмыгнула носом и подтянула повыше шарф.

Джейн, сероглазая красавица с пушистыми светлыми волосами, училась с Робином в одном классе. Там, наверное, и познакомились. Джейн ни в коем случае нельзя было назвать сорвиголовой, но она соглашалась на любые предложенные Робином приключения, даже если и пыталась сначала его отговорить. Может, поэтому они и ладили. С Энн Джейн познакомил Робин. Джейн тогда смерила Энн долгим взглядом и сказала:

— Вдвоем мы Робина из реки вытащим, если что.

Энн очень надеялась, что сегодня Робина ниоткуда вытаскивать не придется. По дороге к озеру Энн мысленно перебирала все, что взяла сегодня с собой. Теплую одежду — много теплой одежды! — свечи, спички, грелки и шесть кусков маминого пирога. Что бы ни случилось — должно хватить.

Зимой озеро казалось меньше. Будто его загнали в широкую яму и плотно накрыли ледяной крышкой. Лучи холодного январского солнца будто проходили сквозь лед и терялись где-то в глубине. Лед не блестел и не сверкал, только тускло светился.

— Ну, я пошел, — пробормотал Робин и осторожно ступил на лед. Лед там был синий и толстый, совсем не такой, как у правого берега, белый.

— Робин, а то, что лед синий, это... ну, нормально? — осторожно спросила Энн, переминаясь с ноги на ногу.

— Это замечательно, — ответил Робин. — Видишь, справа лед белый? Значит, там на слой льда нападало мокрого снега, он тоже замерз и лег вторым слоем. А между слоев воздух набиться может, нога на верхний тонкий слой наступит и вниз провалится. О, вот тут можно!

Робин вытащил из кармана большой охотничий нож — не иначе как отцовский — и приставил ко льду.

— Сейчас будем бурить.

— Ножом? — Джейн сморщила нос.

— Ну а чем же еще? — откликнулся Робин. — Сейча-а-а-ас...

Лед буриться не хотел, обиженно скрипел и сипел, скрежетал, но все-таки лениво поддавался. Через пару часов во льду образовалась неровная круглая дырочка в два больших пальца диаметром.

— Уф, — Робин смахнул пот со лба и потер замерзший нос. — Для начала сойдет.

Удочку держали по очереди: сидеть на льду было холодно. Настолько холодно, что Энн даже с каким-то облегчением смотрела на банку с мертвыми мотылями. Да, им не суждено было стать комарами. Зато они ничего не чувствовали, когда их на остром крючке погружали в леденющую воду.

Рыба клевала плохо. Плотва зимой вообще осторожничала, стояла стайкой у какой-нибудь коряги и весьма неохотно выплывала даже на жирного мотыля.

— Ну что за упрямая! — ругался Робин, хлопая себя по коленям. — У мамы в горшке хоть согрелась бы, а она все тут сидит, мерзнет.

— Шутник, — ворчала Джейн. — Посмотрела бы на тебя, когда тебя варить будут.

Энн мысленно согласилась с Джейн. Жестоко так шутить.

— Дочери Пелия вот отца в котле сварили. Их Медея подговорила.

— Даже не начинай.

Несколько мелких плотвичек они все-таки поймали. А вот с крупной им не повезло. Робин ее даже на крючок поймал, потянул на себя, а рыбина в лунку не пролезла и сорвалась. Сверкнула рыжим плавником и скрылась в ледяной глубине.

— Это... это как вообще называется? — возмутился Робин.

— Жадничать не надо, вот как это называется, — ответила Джейн и щелкнула его по носу. Щелчок получился глухим, в рукавице звонко не выйдет.

— У тебя рукавицы мокрые, — пожаловался Робин.

— А у меня сухие есть! — воскликнула Энн и зарылась в сумку. Может, свечи им и не пригодились, но вот теплой одежде и пирогу на зимней рыбалке всегда найдется место. А рыба... Хорошо, что сорвалась. Может, ей и не суждено сегодня было вернуться домой, а она вернется. Другие рыбы пожмут ей плавники и проводят к самым вкусным моллюскам.

В Лансфорд возвратились они уже вечером, продрогшие и веселые. В тот день мамины крендели показались Энн сущим наслаждением: горячие и ароматные, они согревали даже держащие их пальцы.

— Еще один день в списке лучших в моей жизни, — удовлетворенно подумала Энн, засыпая. Под кроватью кто-то шуршал. А все-таки зря Робин про варение в горшках и котлах сегодня шутил.

За окном мело. И той ночью, и следующим утром, и утром после. Так мело до самого февраля, а потом вдруг под окнами заварилась снежная каша. Снежную кашу Энн не любила. И не только потому, что она норовила прилипнуть к ботинкам и испачкать юбку, но и потому, что при свете дня она становилась совсем уж уродливой: если чистый январский снег на солнце сверкал и искрился, то слякоть бурела, как переваренный желток.

— Гадость, — постановил Робин. — И желток этот ваш, и эта каша.

Энн и Джейн дружно с ним согласились.

— Досадно получается, — вздохнул Робин, ковыряя ботинком ямку в серо-желтой жиже. — А я хотел вас на реку сводить. Она в прошлом феврале была красивая. Самое то, чтобы весну призывать.

— Нашел из-за чего расстраиваться, — помотала головой Джейн. — В марте сходим. В марте даже река у моего дома красивая, что уж говорить о других.

— Так и решим, — кивнул Робин. — Встретимся у ворот первого марта! Готовыми к покорению всех рек, что встретятся нам на пути.

— Так точно, капитан! — рассмеялась Энн.

А слякотный февраль все тянулся и тянулся. Гулять было неинтересно, и на улицу Энн смотрела в основном из окна — дома или школы. Если же выходила, то надолго: раз целую вечность потом вытирать с ботинок серую жижу, то пусть хоть прогулка того стоит. В груди набухала злость на слишком долгую зиму, и Энн готова была уже пуститься в языческие пляски и призывать весну самостоятельно.

Только в последний день февраля Энн сообразила, что из серой жижи можно лепить утят. Совсем как живые получаются!

Первые дни марта ничем не отличались от последних дней февраля, как, впрочем, и в предыдущие годы, но Робин не унывал:

— Подумаешь, погода! Главное, что весна наступила! Надо встречать!

Джейн Робина подвела: простыла в первую же неделю. Чихала, шмыгала носом и не выходила из дома без толстой, совсем зимней еще шапки. Робин все восклицал огорченно:

— Ну нет, Джейн, в такой шапке весну встречать нельзя! Ты бы еще шарфом обмоталась!

Джейн грозно хмурила брови, но глаза ее обиженно блестели, и Робин сдавался, целовал ее в лоб и говорил, что весну можно встретить хоть в апреле, никуда эта весна до июня не денется. Энн хихикала в кулак и упрашивала отца помочь Джейн выздороветь хоть чуточку быстрее. Отец досадливо морщился, ворча что-то про то, что они ему все настойки так переведут, но помогал, и в четвертую пятницу марта Робин наконец объявил о походе на реку.

— Выходим завтра в пять утра, — сказал он. — Встречаемся там же, где обычно: у ворот. Мимо дома толстушки Эдны проходим на цыпочках, еще не хватало ее поучения выслушивать. Родителям все скажем сегодня вечером, конечно же. А то у меня вот мама нервная.

— Так точно, капитан, — усмехнулась Джейн. — Что с собой берем?

— Да ничего почти, — пожал плечами Робин. — Энни, мама сегодня снова пироги печет?

— Мама всегда пироги печет, — проворчала Энн. — Я их видеть уже не могу.

— Зато я могу и хочу, — рассмеялся Робин. — Пироги твоя мама делает такие — пальчики оближешь! Попросишь у нее немного?

— Только для тебя и попрошу, — буркнула Энн.

— Тогда завтра — на реку!

Река текла совсем рядом с Лансфордом — выйдешь за ворота, пойдешь направо, через поле, и вот уже река. Рядом с рекой гремела новая железная дорога, гордость всех местных жителей и страх всех птиц в округе. Поезда так грохотали, что птицы, кажется, забывали, как надо петь, и испуганно таращились по сторонам из кустов. По крайней мере, так любила думать Энн, потому что ей самой железная дорога совершенно не нравилась. Робину и Джейн она не нравилась тоже, они считали, что из-за нее вода в реке совсем испортилась. Джейн рядом с той рекой жила, так что ей не верить было нельзя. Поэтому рекой, на которую собирались Робин, Джейн и Энн в то мартовское утро, была вовсе не та река, которую знали все взрослые жители Лансфорда. Рекой для них была неглубокая быстрая лесная речка, до которой пешком было часов пять небыстрым шагом. Перейти поле, пересечь подлесок, долго-долго идти по лесу, и вот она. Чистая, звонкая, веселая. Холодная и прозрачная в любое время года.

Вот и в это утро она встретила Энн, Робина и Джейн веселым журчанием. За март речка пополнела и теперь не влезала в свое русло. Так с ней всегда происходило весной. Снег таял и вливался в речку, она кокетливо урчала и разливалась все шире и шире.

— Красивая, — восхищенно прошептал Робин. Он щурился от бьющих по глазам солнечных лучей, те не унывали оттого, что глупый человек от них прячется, и сбегали вниз, к реке, отражаясь от ряби золотыми бликами. Ветер подгонял и без того быструю речку, запуская дрожь по всей поверхности воды.

— Красивая, — согласилась Джейн и взяла Робина за руку. Энн улыбнулась и ничего не сказала, но и она была с Робином согласна.

Они устроились на берегу, прямо на траве, в пяти шагах — шагах Робина, это он отмерял — от воды. Робин помолчал, потом засунул руку в карман, состроил страшную гримасу и торжественно произнес:

— Да будет музыка!

Из кармана он вытащил деревянную свирель с неровно вырезанными дырочками. Джейн и Энн опасливо уставились на нее.

— Робин, может, лучше птицы?.. — тоскливо спросила Джейн. Энн прыснула. Когда Робин только решил с Джейн встречаться, он пробовал завоевать ее сердце трагическими серенадами. От идеи петь он отказался сразу: отец Джейн в первую же ночь распахнул окно и, не выясняя даже, кто там стоит, вылил на Робина ведро воды. Тогда Робин решил покорить Джейн музыкой. Сам вырезал флейту и целую неделю учился на ней играть. Потом еще три ночи слонялся под окном Джейн, насвистывая грустный мотив, и на третью ночь сонная и растрепанная Джейн спустилась к нему, спросила, зачем он все играет и играет у ее дома, и, получив ответ, сразу же согласилась с ним встречаться. Энн все это знала потому, что Джейн как-то, краснея и смущаясь, однажды рассказала ей, что три ночи подряд ей не давали спать кошачьи хрипы под окном. Вот она и спустилась посмотреть, чей же бедняга так мучается, может, помочь как-то. А увидела Робина.

— Я бы с ним согласилась встречаться и без всяких серенад. Признаться, как раз после серенад я задумалась, точно ли оно мне надо... — Джейн улыбнулась, и Энн поняла: лукавит. Конечно, она и тогда уже знала, что оно ей надо. — Но потом я поняла, что это самый надежный способ спасти уши от его музыки. И больше не сомневалась.

Сама Энн игру Робина ни разу не слышала и теперь ждала ее не столько с испугом, сколько с любопытством. Робин поднес свирель к губам, подул на нее, Джейн поежилась. А потом Энн показалось, что на берег прилетела иволга. Сама Энн иволгу никогда не слышала, она редко залетала в их края. Но отец слышал.

— Удивительная это птица, иволга, — говорил он. — Голос высокий-высокий и очень звонкий. Иной раз такую трель дивную выдаст — забудешь, как дышать. Но болтушка, конечно, редкостная. Прервет трель посередине и начнет верещать-трещать, быстро-быстро, звонко-звонко. А потом вдруг заорет дурным голосом, как кошка, которой хвост прищемили. И снова трель, только после кошачьих воплей настолько ее не ожидаешь, что эти высокие ноты сначала слух режут.

Робин свел брови к переносице и играл, серьезно, сосредоточенно. Мелодия лилась рекой, журчала, как ручей, вилась тугой проволокой. Потом сбивалась и начинала трещать, как кусты, через которые продирается маленький кабан. Потом снова разливалась вширь и ввысь. А затем вдруг давала петуха и отчаянным стоном несмазанной калитки била по ушам. Энн не успевала и терялась в звуках. Джейн напряженно слушала, стискивая юбку до побелевших пальцев.

— Ну как? — спросил Робин, закончив играть, и смущенно улыбнулся.

— Робин, — начала было Джейн, но Энн ее перебила:

— На птицу похоже.

Робин зарделся. Энн ткнула Джейн локтем в бок, та внимательно на нее посмотрела и понимающе улыбнулась. Она поговорит с Робином дома, а не здесь, на празднике весны.

— Ну так весну и надо встречать птичьей трелью, — усмехнулся Робин. — А устроим бурные танцы? Древние греки вот весну без танцев...

— Никаких танцев, Робин, — наставительно подняла палец Джейн. — Последних птиц распугаем.

— Птиц пугать не нужно, — согласился Робин, легко пожав плечами. — Даже греки того не стоят. Энни, доставай пироги!

Так они и сидели на берегу реки, уплетая за обе щеки брусничные пироги. Джейн измазалась в бруснике и смешно дулась на Робина, не уронившего ни крошки. Энн смотрела на небо. Синее и чистое, по-мартовски холодное, оно расстилалось не столько вширь, сколько ввысь. Февральское небо в ясный день похоже на мартовское: такое же синее, чистое и холодное. Только в феврале небо будто бы низко, ложится широкой грудью на верхушки сосен. В марте же небо высокое. Радостное и легкое. Энн смотрела на небо и думала, что наконец-то и правда пришла весна.

— Давайте поплаваем?

— Что? — Энн отвернулась от неба и посмотрела на Робина.

— Поплаваем, говорю. Зима прошла, пора купаться.

— С ума сошел, — проворчала Джейн. Подползла к кромке воды, зачерпнула немного, вымыла лицо и поежилась. — Холодная, как в январе.

— Я тоже не буду, — поддержала Энн. — Весна весной, а воспаление легких в любое время года неприятно.

— Зануды, — ухмыльнулся Робин. — Ну, я пошел.

— Иди-иди.

Вскоре Робин выплыл из-за ближайших кустов. Быстрый, как рыба, он недовольно морщился.

— И правда холодная. И не вздумайте даже сказать "мы тебе говорили"! Бр-р-р!

Джейн и Энн только смеялись. Робин кривился, стучал зубами и ругался, но вылезать не спешил. Потом зашипел, дернул рукой и поплыл обратно к кустам.

— Руку свело, — прокричал он оттуда.

— Дурак, — откликнулась Джейн. — Просохни немного и возвращайся.

Робин вернулся скоро. В застегнутой на все пуговицы куртке, взъерошенный и злой. Тряхнул головой раз, два и с досадой пожаловался:

— Вода из уха не выливается. Тьфу ты!

— Зато весело было, — проворковала Джейн. — Это же самое главное. Ну ладно, садись!

Робин плюхнулся рядом, буравя Джейн недовольным взглядом. Потом хитро улыбнулся, подмигнул Энн и вытянулся на земле так, чтобы голова его оказалась у Энн на коленях.

— Почешешь за ухом, Энни?

— Иди ты, — рассмеялась Энн. Джейн показала Робину язык.

Больше они в тот день не играли и не плавали. Энн задумчиво перебирала мокрые волосы Робина, Робин тихо рассказывал всякие глупости, Джейн обиженно смотрела в сторону, но нет-нет да и наклонялась поближе — чтобы не пропустить ни слова. Сонно, тепло, разморенно. Волны перекидывали друг другу блики и весело журчали о чем-то своем. Энн не вслушивалась и не вглядывалась, просто гладила Робина по голове, почти не замечая расползающегося на коленях мокрого пятна, и размышляла, можно ли провести всю жизнь вот так, на берегу мартовской реки.

Когда солнце поползло по небосводу вниз, они не сговариваясь встали, прибрали за собой и нырнули под лесной свод. Пришло время возвращаться домой.

Мартовский подлесок похож на слоеный пирог. Речки выходят из берегов, трава влажная от тающего снега, из земли пробиваются первоцветы. Белые и желтые ветреницы, зеленоватый селезеночник, ни капельки не похожий на селезенку — уж Энн-то знает, ей отец рассказывал, — сиреневая печеночница, к слову, тоже куда симпатичнее печени. Солнечная мать-и-мачеха, жеребячье копытце. Солнце светит, но еще не греет, ночи короткие, но и дни не длиннее. Земля в марте черно-зеленая. Черная — влажная почва. Зеленая — пробивающаяся к свету однолетняя трава и отряхнувшиеся от снега многолетники. Но если найти прорехи в этом пестром ковре, найдешь и второй слой. Заснеженный, темный, зимний. Ямы, овражки, заросшие елями. Вот Робин в зиму и провалился. Оступился на мокрой траве и упал в овражек. Энн и Джейн тут же подбежали к краю, надеясь, что Робин переломал только ветки, а не кости.

— Эй, Робин, ты в порядке?

Со дна овражка донеслось недовольное кряхтение.

— В порядке я. Только встать не могу.

— Сломал что-то?

На дне оврага пошуршали.

— Нет, больше похоже на вывих.

— Ты только не волнуйся! Сейчас мы спустимся...

Спускаться по занесенному снегом мху было слишком легко: он скользил под пальцами, проваливался, и куда сложнее было за него уцепиться и не скатиться вниз кубарем. Снег запутывался в волосах вместе с прошлогодними листьями, и Энн тоскливо думала, что вечером придется их вычесывать. Джейн всегда была чуть ловчее, поэтому на дне овражка оказалась первой. Ловко увернулась от норовящей щелкнуть по носу еловой ветви, отвела ее в сторону и подождала, пока Энн спустится.

— Только попробуй, — Энн укоризненно посмотрела на дернувшиеся пальцы Джейн и сама перехватила ветвь.

— Зануда, — хихикнула Джейн. — Эй, Робин, мы пришли тебя спасать!

— Ну наконец-то, — улыбнулся Робин. — А как спасать?

Джейн развязала пояс, схватила лежащую рядом ветку и гордо сказала:

— Шину наложим.

— Чур приматывать я буду! — воскликнула Энн. — Я ж докторская дочка!

Ветку к ноге Энн примотала быстро, а вот выбираться из овражка им предстояло долго: Робин на ногу и наступить толком не мог.

— Так, ты справа, я слева, — скомандовала Джейн, схватила левую руку Робина и закинула себе на плечо. Энн кивнула и сделала то же справа. — Мы шагаем, ты прыгаешь, понял?

— Чего ж тут не понять? — ухмыльнулся Робин. — Я прыгаю, вы падаете.

— Не дождешься, — буркнула Энн. — Джейн, раз, два и...

Робин был прав. Подниматься по склону вверх вприпрыжку, продираясь при этом сквозь еловые ветки, оказалось непросто. Они не преодолели и трети, а у Энн уже нос мерз от налипшего снега, голова чесалась от запутавшихся в волосах веточек и глаза слезились.

— Малютка Энни, да ты никак замерзла! — потешался над ней Робин, сам уже похожий на сугроб с глазами.

— Нет, как ты мог так подумать? — Энн улыбнулась и вывернулась из-под его руки. Робин с возмущенным криком повалился навзничь, на него сверху упала и растерявшаяся Джейн.

— Эй, — возмущенно воскликнула она. — Нет, так дело не пойдет. Надо что-то еще придумать!

Все замолчали — думали. Энн сумрачно смотрела на растрепанный мох. Вот бы его причесать, чтобы тоже помучился! А то Энн что, одна должна вечером грязь из волос вычесывать?..

— Придумала! — крикнула Джейн. — Айда ползком в горку!

Робин задумчиво оглядел склон.

— Пойдет, — решил он. — Тут недалеко.

Робин вытянулся на земле во весь рост, ухватился рукой за ближайшую корягу и змеей пополз наверх.

— Вот и славно, — кивнула Джейн. — Эй, ты что делаешь?

— Ползу, — пропыхтела Энн, вытягивая ногу из сугроба.

— Так у нас-то с тобой с ногами все в порядке, дойдем просто.

Идти без Робина и правда оказалось просто, овражек-то совсем неглубокий был. Осенью Энн первая бы в него спрыгнула: в таких овражках, зарывшись в мох под елями, любили расти грибы. Сейчас же ботинки скользили по снегу и цеплялись за припорошенные коряги, а замерзшие ноги не сразу начали слушаться, но и так Энн быстро вскарабкалась наверх. Там они с Джейн чуть подождали, пока Робин доползет, снова подхватили его с двух сторон и потащили дальше. Робин старался подпрыгивать в ритм их шагов, иногда сбивался и наваливался на Джейн и Энн чуть сильнее, извинялся и снова подпрыгивал.

— Холодрыга какая, — сказал Робин, мотая головой. — Зуб на зуб не попадает!

— Что ты сказал? — переспросила Джейн. — За зубным скрежетом не слышно!

— Робин прав, мне кажется, я превращаюсь в гуся, — откликнулась Энн. — Далеко еще до дома?

— Часа три, если иметь шесть ног на троих, — проворчала Джейн. — Если только пять, то к вечеру дойдем.

Весенняя трава подмигивала первоцветами. Мокрый мох сверкал на солнце. Само солнце облизывало голые стволы и обнаженные корни, лезло в глаза и совсем не грело.

— Красиво сегодня как! — восхищенно болтал Робин. — Зимняя такая красота! Чувствую себя легким-легким, как пушинка, так хорошо сегодня!

— Умолкни, — попросила Джейн. — Пушинка. У меня сейчас плечо отвалится.

— У меня тоже, — пожаловалась Энн. — Хорошо ему! А мне холодно.

— Не-а, теплее становится, — ответил Робин. — Как вышли из овражка, так словно из зимы в весну вернулись. Весной тепло.

Робин и правда перестал дрожать. Блестящими глазами оглядывался вокруг и будто впитывал в себя весну. Восторженно трещал. Энн завистливо подумала, что вот бы и ей так: у самой все еще ноги тряслись. Но ничего, скоро они дойдут до дома, а там горячий чай, одеяла...

— Ай! — Джейн чуть не упала. — Ты что творишь, болезный?

— Прости, голова закружилась. Земля вдруг оказалась близко-бли-и-и-изко, — виновато улыбнулся Робин.

Солнце медленно катилось по небу вниз. До вечера, правда, было еще далеко, вылупившая желтые глаза ветреница смыкать лепестки пока и не собиралась, но небо постепенно серело. От долгой ходьбы кровь свободнее потекла по сосудам, согревая замерзшие ноги, но идти легче не становилось.

— Робин, ты мне не наглей, — проворчала Джейн. — Ты бы еще заснул.

— Так найди сосну, — пробормотал Робин, опуская потемневшие глаза к земле.

— Какую-такую сосну? Ты что, с дуба рухнул?

Энн замерла. Налетевший на нее Робин, ойкнув, неразборчиво выругался. Джейн споткнулась.

— А на тебя что нашло?

— Робин. Посмотри на меня.

— Смотрю-смотрю, — хмыкнул Робин и хмуро взглянул на Энн. Зрачки его расширились. Посиневшие губы недовольно искривились.

— Папа меня убьет, — прошептала Энн. — Просто убьет.

— Да что случилось-то? — вмешалась Джейн. Посмотрела на Робина и выругалась.

— Руки в ноги, и пошли, — приказала Энн, покрепче ухватила Робина за пояс и ускорила шаг. Джейн стиснула зубы и поспешила за ней. — Робин, расскажи что-нибудь.

— Да вы куда так ускорились? Жа-а-арко же, — растерянно пробормотал Робин. — Ну, у соседской собаки вчера...

Небо серело слишком быстро. Робин все рассказывал и рассказывал что-то сбивчиво, еле шевеля бледными губами и жалуясь на жару.

— Мы с вами тхды... тогда были в... на... д хде ж мы были...

— У реки мы были, — объясняла Джейн, еще чуть сгорбившись под весом Робина. — Ты на свирели играл. И не "тогда", а сегодня.

— Свирь-свирь, — рассмеялся Робин. — Свирь-свирь... Жарко! Эй, ты что, плачешь, Энни?

Робин обеспокоенно потянулся к щеке Энн. Энн вздрогнула: такие ледяные у него были пальцы.

— Нет, я не плачу, — потрясла головой она. — Просто очень хочу, чтобы все закончилось хорошо.

— Все хорошо, малютка Энни, — Робин рассеянно улыбался. — Все очень хорошо.

Весна тепло дышала в уши пением птиц и шелестом первой травы под ногами. Ветер нежно трепал по голове мать-и-мачеху. Медуница в нерешительности выбирала между синими и розовыми лепестками.

— Все хорошо, Энни. Тльк жрко очень, — полужалобно-полумечтательно бормотал Робин. Джейн лишь шмыгала изредка носом, таща его вперед. Энн изо всех сил старалась не отставать.

Когда лес стал совсем редким и за деревьями замаячили Лансфордские крыши, Робин потерял сознание. Втроем они повалились в траву.

— Дошли, — прошептала Джейн. — Почти дошли. Энн?

Энн кивнула, вскочила на ноги и, даже не отряхнувшись, побежала к городу. Вот промелькнуло полосатое поле, в лицо дыхнуло мокрой землей, вот толстушка Эдна выходит за ворота... Робину очень нужен врач, только где же его искать сейчас, в каком из домиков в Лансфорде он в эту минуту?

— Энн Льюис! — грозно крикнула толстушка Эдна. — В каком виде ты...

— Помогите! — Энн замахала руками. — Робин! Там! Где папа?

Толстушка Эдна скривилась, недовольно оглядывая растрепанную Энн.

— Боже, что за дети...

— Тетя Эдна, где папа? Робин там, за полем...

Только тут Энн вспомнила, что толстушка Эдна и Робина не жаловала, хоть он и не приходился ей племянником. Все ворчала, что в своем-то возрасте мог бы быть и поспокойнее. Толстушка Эдна нахмурилась, поджала губы, и Энн вдруг поняла, что ничего-то она ей не скажет, эта толстая жаба. Разве что распишет во всех красках, какая она плохая девочка и что нельзя в таком виде на улице появиться. Энн всхлипнула и ринулась было дальше, найти еще кого...

— Он у Хендерсонов. Эй, Винсент, — крикнула тетя Эдна. Из окна ближайшего к воротам дома выглянула лохматая рыжая голова. — Возьми кого-нибудь еще и дуй за поле. Мальчишка Джонсонов опять во что-то влип. Да чего ты стоишь, девочка? У Хендерсонов он, у Хендерсонов!

Хендерсоны жили близко. Энн успеет.

— Спасибо, тетя Эдна! — крикнула она и побежала дальше. Мелькали дома с разноцветными крышами, голые яблони.

— Папа! — Отец как раз вышел из дома Лэдди и теперь стоял рядом, разминая пальцы. Вздрогнув от окрика, он повернулся к Энн. — Папа, Робин там, за полем! Замерз очень!

— Очень? Энн, дрожь уже прошла?

— Прошла, ему потом жарко стало... Он сознание потерял, папа!

Отец поджал губы и сказал только:

— Иди к матери, согрейся.

Кинулся куда-то — то ли в их дом, нужное собрать и подготовить, то ли сразу к воротам, Энн уже не следила. Просто застыла на месте, быстро моргая и чуть не плача от нахлынувшего облегчения. Тетя Эдна помогла. Энн нашла папу. Робина отогреют, и все будет хорошо.

К матери Энн не пошла. От бега и переживаний она совсем согрелась. К Робину, обратно через поле, не пошла тоже. Сейчас ей хотелось туда, где всегда немного страшно и спокойно одновременно, туда, где все настолько странно, что только там мир кажется ясным и понятным. Очень хотелось ясности. Пошатываясь, Энн зашагала к богадельне.

В богадельне, как всегда, было тихо. Чуть поскрипывала старая полка, мерно стукались друг о друга спицы в руках старухи Мэг, тикали часы, воздух будто жужжал от напряженных взглядов, которыми нищие следили за движениями морщинистых пальцев и разноцветных нитей. Энн присела на корточки в углу комнаты и тоже уставилась на Мэг. Вверх-вниз, вверх-вниз, вправо-влево, наискосок. Нитки беспорядочно сталкивались друг с другом, сплетались и путались, цеплялись за пальцы и терлись о спицы.

Тук-тук-шурх-шурх-тук-шурх. Все бу-дет хо-ро-шо. Сэм на миг оторвал взгляд от нитей и озабоченно взглянул на Энн. Шурх-тук-шурх-тук. Хо-ро-шо же? Тук-тук-шурх...

Стук и шорох успокаивали, убаюкивали, укачивали. Энн уткнулась носом в колени и глубоко дышала. Тепло...

— Боже, помоги папе. Пусть спасет его, — сонно бормотала она. — Все будет хорошо. Боже, спаси его. Спаси его, пожалуйста.

Мирно скрипели нити, тени ползли по полу, листья за окном шептались друг с другом. Мир то пропадал, то возвращался снова и тонул, тонул в тишине...

Что-то лопнуло. Звонко, с тоненьким хлопком. Энн дернулась, просыпаясь, вскинула голову и вдруг встретилась глазами с Сэмом. Он сжимал порванную нить и печально качал головой. И смотрел почему-то прямо на Энн.

— Сэм, чего ты?..

Сэм смотрел будто бы даже виновато. А всего-то порванная нить, не ее же даже... Тени все ползли по полу.

— Нет. Этого не может быть, — Энн вскочила на ноги и шагнула назад. — Спаси его. — Ей вдруг показалось, что Сэм отказал ей в ее молитве. — Нет-нет-нет, — над головой что-то треснуло, и прогнившая полка с протяжным хрипом оторвалась от стены. Энн даже не пыталась убежать, только смотрела широко распахнутыми глазами, все еще повторяя зачем-то: — Спаси его.

И снова что-то лопнуло. Энн зажмурилась и скорее услышала, чем почувствовала, как полка ударилась об пол. Поднялся клуб пыли. Энн открыла глаза и опасливо посмотрела на Сэма. Сэм, бледный до синевы, вкладывал порванную и снова связанную нить в руки слепой Мэг.

— Нет, — Энн наконец выскочила за дверь комнаты, сбежала по лестнице и не остановилась даже тогда, когда вырвалась из богадельни на свежий воздух. Вот остались позади уже и храм, и аптека, и дом, и ворота, а впереди — поле и пролесок, потом переходящий в лес, а там бурлит река...

Ель мазнула лапой по лицу. Энн встала как вкопанная и вдохнула запах смолы. Серое небо уже окрашивалось лиловым, лепестки желтых ветрениц сонно слипались, ветер играл с травой в пятнашки. Все было хорошо. Так, как и должно быть весной.

В Лансфорд Энн вернулась уже поздним вечером. Отец встретил ее на пороге, непривычно хмурый и мрачный. Он уже открыл было рот, но Энн покачала головой. Энн улыбнулась, пьяно и растерянно, и прошептала:

— Надо же... Робин умер. Мам, я очень проголодалась за сегодня. У тебя еще остались пироги?

Славной леди Этайн верх Тристан ап Эмрис а Немайн верх Дэффид я оставляю в дар свою дудочку, поющую птичьими голосами. Надеюсь, что эта вещица окажется для нее не только занятной, но и полезной. Храброй Орли Ни-Кашин и ее подруге Санниве я дарю на счастье и на память о себе по серебряному милиарисию. Дудочка и монеты отыщутся в повозке на моем ложе под подушкой. Да хранят вас всех Господь и святой Давид!

Хродберт, сын Радалинды верх Храмн, известный также как Робин Добрый Малый.

П. Пашкевич, «Этайн, дочь Хранительницы»

(памяти всех до безрассудства влюбленных в приключения Робинов посвящается)

На вторник выпал совсем не апрельский снег. Копать землю было тяжело, и лопата ходила по рукам: то один отойдет ладони согреть, то второй горло чем горячим промочит. Энн куталась в пальтишко и смотрела на храм. Сегодня он казался еще строже и холоднее. В гроб Энн на отпевании и не заглянула: отец говорил, у умерших лица меняются, а Энн не хотела прощаться с незнакомцем.

— Ты как, Энни? — Джейн зябко куталась в платок. Она в гроб заглянула, и потом ее еще долго трясло. Вывернуло пару раз. Энн придерживала ей волосы и легонько хлопала по спине, не зная, что сказать или сделать.

— Живая, — улыбнулась Энн. — Снежно сегодня. Робину понравится.

— Понравилось бы, — поправила Джейн.

— Понравилось бы, — согласилась Энн.

Все похороны они стояли молча. После коротко распрощались, быстро обнялись и разошлись в разные стороны. Джейн пошла к родителям Робина. Энн должна была зайти в богадельню и, как всегда, отнести нищим настойку от мигрени, но после случившегося она побаивалась там появляться. Не знала, что скажет и что сделает. Отпросившись у отца и пообещав, что со следующей недели она снова станет его верным посыльным, Энн пошла в пролесок. За воротами Лансфорда гулял холодный ветер. Он приминал поникшую траву, разбрасывал горсти свежевыпавшего снега. Черно-зеленое поле разбавилось белым. В пролеске было тише. Ветер летел низко и потому с трудом пробивался сквозь стволы, почти не теребя кроны. Чуть пройдя в глубь леса, Энн остановилась. Она не знала, зачем идти дальше и о чем думать.

Энн пыталась вспомнить, каково это: тяжелая, мокрая голова на коленях, бьющаяся под пальцами жилка на виске. У Робина волосы были мягкие, как... Энн протянула руку и зажмурилась. Воздух под пальцами дрожал от смутного ощущения, но стоило на нем сосредоточиться, и оно ускользало. Энн тогда не вслушивалась и не вглядывалась, а теперь не могла поймать и отголоска того дня.

Лицо Робина перед глазами тоже искажалось, ломалось, неуловимо меняясь, и Энн сама не заметила, когда с веснушчатого лица на нее уставились совершенно чужие глаза.

— Ты выглядел не так, — помотала головой Энн. — Совсем не так.

Она плотно-плотно зажмурилась, стараясь вспомнить каждую черточку. Но из знакомых черт собирались одни незнакомые лица.

— Вот как, — выдохнула Энн. — Ну и ладно!

Но она еще долго стояла в том пролеске, пытаясь выцепить из воспоминаний хоть что-то точное.

А ночью Энн все не могла уснуть. Теребила подушку и размышляла обо всем, что видела в богадельне, старательно отгоняя все воспоминания о том, что случилось раньше. Та полка обязательно должна была на нее свалиться. А у старой Мэг именно тогда нитка порвалась, Сэм два конца связал, и полка упала рядом. А до этого нитку не поймал, и Робин умер. Энн прикрыла глаза. Мысли блуждали и путались, раскалывались и собирались во что-то новое и странное. Кажется, любимые Робином древние греки верили в каких-то Мойр, трех сестер, прядущих человеческую судьбу. А их мать, богиня правосудия, решавшая участь всех живущих, обязательно завязывала себе глаза. Вот и старуха Мэг тоже — слепая пряха. Но кто тогда ее нищие?

— Боги, конечно же! Кто же еще? — подушка не отвечала. — Потому и вертятся все время возле храма, слушают чужие молитвы и помогают старухе Мэг плести свой бесконечный ковер так, чтобы хоть чьи-то желания исполнялись. А вот когда бородач Джонни гроб Лэдди расколотил и руки и глаза лишился... За чудо свое платил, что ли? Настойка от мигрени! Точно! Все молитвы принимать, это же постоянный шум в ушах! А нитки подбирать... — додумать Энн не успела. В ту ночь ей снились спутанные нити, Энн все пыталась их посчитать, но каждый раз сбивалась и начинала сначала. Одна зеленая, пять желтых, три красных... Наутро Энн проснулась с больной головой. Мысли одна безумнее другой перебивали друг друга, и только обида была чистой и ясной.

Захватив с собой настойку от мигрени, тряпки и воду, Энн зашагала к богадельне. Впрочем, так далеко идти не пришлось: Сэм, по своему обыкновению, сидел рядом с храмом, собирая милостыню.

— Сэм, Сэм!

Глухой на одно ухо скрипач оторвался от созерцания храма и повернулся к Энн. Склонил голову набок. Слушал.

— Я знаю, почему ты мне тогда яблоко отдал.

Сэм нахмурился.

— На Рождество. Я тогда помолилась о яблоке миссис Бернс, а ты мне его сразу и отдал.

Сэм, помедлив, кивнул.

— Ну зачем вы так? Почему яблоко? Почему не Робин?!

— Пить хочу, — Сэм говорил хрипло, неуверенно, а Энн так и застыла на месте. Забыла вдруг, слышала ли она вообще хоть раз, чтобы нищие из богадельни разговаривали...

— Да-да, сейчас, — растерянно пробормотала Энн. Достала из сумки банку с водой и протянула Сэму. — Держи.

Сэм глотнул немного, вернул банку и посмотрел насмешливо:

— Энн, — Энн все смотрела на него во все глаза, — теперь я тоже знаю, почему тебе тогда яблоко отдал. — Сэм поежился, запахнул покрепче старое пальто, посмотрел под ноги и пробормотал: — Хочу, чтобы слух вернулся.

— Что?

Сэм пожал плечами и улыбнулся. Покачал головой, засунул руки в карманы и снова поднял взгляд к храму. Больше он не проронил ни слова, будто и впрямь немой.

— Вот. Настойка от мигрени и... пряники.

Сэм забрал и настойку, и пряники, кивнул, поднялся на ноги и неспешно зашагал к богадельне. Энн закусила губу. Может, правда придумала себе невесть что? Подумаешь, нитка лопнула...

— Пряники — это подношение, Сэм. Спасите хоть кого-нибудь, — прошептала Энн и тяжело вздохнула. Сейчас она чувствовала себя потерянной дурочкой.

Энн запрокинула голову и проскользила взглядом от витражей храма до самого неба. Вчера небо снова было зимним, тяжелым и низким. А сегодня вернулась весна. Еще одна в бесконечной череде весен.

Энн поежилась и пошла домой. Заперлась в комнате и до самого вечера просидела там одна, не отвечая ни на возмущенные крики Мэтью, ломящегося в их общий угол, ни на просьбы матери открыть, ни на укоры отца. Снова пыталась вспомнить, как выглядел Робин, и злилась: стоило ей бросить попытки и уставиться в пустую стену, собираясь с мыслями, как она его видела, размытым силуэтом. Точно знала, что это он. Иногда ловила его смех, знакомый прищур глаз, замечала забавно вздернутый нос. Но никогда — одновременно. Как тогда в пролеске, стоило ей попробовать собрать все воедино, как получалось чужое лицо. Тогда Энн попыталась вспомнить дни, проведенные вместе с Робином и Джейн. Купание в речке в прошлом июле — а если бы Робин в нее не полез на прошлой неделе, может, и не замерз бы. Пляски вокруг костра в сентябре — а костер бы помог ему тогда достаточно обсохнуть? А вот совсем недавно, и трех месяцев не прошло, они ходили на зимнюю рыбалку. Робин осторожно полз по льду с отцовским охотничьим ножом, выбирая подходящее место для лунки, а Джейн с Энн топтались на берегу, с замиранием сердца следя за ним. Январь в этом году был холодным, но январский ледок не всегда толстый. А Робин всегда был сумасшедшим и очень упрямым. А полез бы он купаться, если бы они попробовали отговорить? Каждое воспоминание перебивалось тем последним походом. Яркие и счастливые дни тускнели в памяти, горчили и вязли. Чернели.

— Энн, ну открой же наконец! — Мэтью снова колотил в дверь. — Ну не съел же тебя душепряд!

— Не съел, — отозвалась Энн, все-таки отпирая. И оглянулась на свою кровать.

— Он съел Робина, — мрачно кивнул Мэтью, проскальзывая к своей постели и запрыгивая на нее с ногами. — Он ведь был младшим в семье. А это твой ужин, мама просила передать, — Мэтью протянул Энн горшок с тушеным с овощами мясом.

— Не болтай глупостей, — покачала головой Энн, забрала у него горшок и сама залезла в кровать.

Легкий ветерок, ворвавшийся в комнату через распахнутую дверь, играл простынями, они терлись друг о друга, и казалось, что под кроватью кто-то шуршит. Тушенное с овощами мясо Робин тоже любил, правда, говорил, что его мама делает его лучше. Молоко добавляет. А теперь матери Робина некому будет тушить мясо. Энн отставила наполовину опустевший горшок в сторону, подошла к двери и закрыла ее, потушила свет и вернулась в кровать. В голове золотые нити путались с черными.

— Ненавижу тебя, тварь проклятая, — прошипела Энн, перегнувшись через край кровати и пошарив под ней рукой. — Плети души кому-нибудь другому, а мою оставь в покое, понятно?!

Из-под кровати не донеслось ни звука. Только простыни шуршали.

А на следующий день потеплело. Зубастые вчерашними сосульками крыши заплакали. Водяные капли висели на голых ветках яблонь. А под яблонями в кучку сбились белые колокольчики подснежников. Мокрые и взъерошенные, они словно бы светились и тоненько звенели. И плакали, плакали...

Кап-кап, кап-кап. Вес-на приш-ла.

Сладкий душистый май на второй неделе, как всегда, оборвался холодами. Снег, конечно, не выпал, но на улицу без платка или шарфа лучше было не выходить. Энн выходила: не могла же она пропустить цветение черемухи. Птичья вишня всегда ждала мая, когда воздух успокаивался и теплел, чтобы лопнуть почки и выпустить цветы. Но делала она это так долго, что само цветение уже приходилось на первую волну холодов. Во вторые майские заморозки обычно цвел дуб.

Мать собственноручно замотала Энн в шарф и всучила ей два куска пирога с капустой. Больше было не нужно: далеко Энн не собиралась. На самом краю Лансфорда был пустырь. Когда-то на нем стоял коренастый деревянный домик, принадлежавший какому-то писателю, но писатель быстро променял Лансфорд на город повиднее и посолиднее, продать дом не получилось, вот тот и ждал неведомо чего один-одинешенек. Годы шли, пол совсем прохудился, крыша прогнила, домик решили снести. С тех пор то место и пустовало. А совсем рядом бежал ручей, впадавший потом в ту грязную реку, что у железной дороги. Так и вышло, что за несколько десятков лет пустырь этот превратился в черемуховый угол: черемуха очень воду любит.

Придя на пустырь, Энн долго и придирчиво выбирала самую красивую черемуху. Села под ней, прислонилась головой к узловатому стволу и прикрыла глаза. Шелестели листья, звенели птицы, Энн не вслушивалась, она просто... Энн испуганно распахнула глаза и заозиралась по сторонам. Белая рощица, неугомонный ручей, взлохмаченная трава, клочок голой земли — наверное, в особо ветреную ночь ветку сломало, вот она рядом валяется, и проволокло по земле чуть-чуть.

Энн старалась увидеть все. Как ни странно, для этого оказалось достаточно просто дышать. Жадно, полной грудью, пытаясь за вдох втянуть как можно больше воздуха. Ветер гладил по волосам, чуть щекоча уши. Пальцы, вцепившиеся в траву, покалывало. Голова кружилась от запахов черемухи, свежей листвы, маминого пирога, завернутого в тряпицу. В глазах рябило. Энн видела крапинки на продолговатых листьях, белесые облачные разводы в пронзительно синем небе. Мир стал ярче, громче, резче, шумнее, а в гудящей голове билось только: "Такого дня больше не будет". Энн тянулась ко всему вокруг, стараясь впитать в себя как можно больше, как можно полнее, запомнить каждое ощущение. Пока время не утекло сквозь пальцы. В горле стоял ком, дух захватывало то ли от восторга, то ли от страха.

Возвращаясь с пустыря, Энн все еще пробовала поймать каждую мелочь. Как солнечный зайчик отскакивает от красной крыши, как шепелявит прохудившийся дымоход, заглатывая ветер, как саднит зацепившаяся за камень нога. Энн думала, что больше никогда-никогда не повторится этот майский день, и все это — в первый и последний раз.

Дома мать мыла окна. По стеклу ползли мутно-серые потеки, пахло мылом и потревоженной грязью. Запах больно ударил в нос, Энн поморщилась и вдохнула его поглубже. Этот запах — тоже в последний раз. В следующий он уже будет неуловимо другим, может, чуть менее мыльным.

— Мам? Обними меня?

Мать отбросила тряпку на стол и осторожно, стараясь не касаться ладонями, прижала Энн к себе. Руки у нее были мокрые и холодные, и пахла она сейчас мылом, но Энн все равно чувствовала лёгкий именно мамин запах — то ли пирогов, то ли специй, только точно так же пахли все мамины платки. А потом Энн заметила у виска серую совсем прядь. Седину у матери Энн видела и раньше, но сейчас вдруг сдавивший горло ком ещё разросся. Родители постареют, усохнут и в конце концов умрут, и тогда... А ещё хуже было, что они могли и не постареть. А ещё на Мэтью какой-нибудь зимой может свалиться сосулька и пробить ему голову, он же любит без шапки ходить. А ещё...

— Мам, — пробормотала Энн в теплое плечо. — У тебя есть ещё тряпка? Я хочу помочь.

С того самого майского дня Энн на улицу выходила очень неохотно. В школу, в богадельню, проведать Джейн и домой. Энн крутилась вокруг матери, пока та месила тесто, и заглядывала отцу через плечо, пытаясь унюхать, чем пахнет его новая настойка. Стиснув зубы, слушала разглагольствования Эндрю о судопроизводстве в шестнадцатом веке и представляла, как применила бы все пытки к самому Эндрю. Искала душепряда под кроватью вместе с Мэтью и пыталась его оттуда выкурить. Давилась мамиными пирогами — кто знает, когда она вдруг прекратит их печь! — и с неудовольствием дергала себя за округлившиеся щеки. Братья над Энн смеялись, родители смотрели озабоченно, но молчали.

Так и получилось, что сухой июньский зной застал Энн дома. Энн лепила кривые лепешки из жидкого теста, дробила в ступке какие-то корешки, а глаза щипало, будто в них песка насыпали. Болело пересохшее горло, в доме стояла страшная духота, а распахнутые окна ветер так и не поймали. Тишь да сушь снаружи — тишь да сушь внутри.

— Деревенским все посевы засушит, — причитала мать, накрывая на стол.

— Да если жара не пройдет, мне сфагнум не достать будет. Вся надежда на июльские дожди. Энн, а ты дома-то не насиделась?

— Не насиделась, — покачала головой Энн. И больше они об этом не заговаривали.

Когда небо разорвало июльской грозой, мать силой вытолкнула Энн из дома.

— Жизнь там, а ты здесь! Иди-иди. Под деревьями не стоять, к озеру не приближаться! И в поле не выходить!

Энн плелась мимо домиков с разноцветными крышами, посеревшими под тучами. Энн хотелось быть вовсе не здесь, Энн хотелось быть дома... Небо загрохотало, сверкнула молния. Энн решительно направилась к воротам. В поле она не выйдет, но на грозу в поле посмотрит.

Жара стояла страшная. Полное безветрие. Небо было черное-черное, и белые росчерки молнии будто разрезали его пополам. Небо рвалось с треском и тут же сшивалось обратно, и даже не верилось, что где-то за этими тучами светит солнце.

Матери Энн все-таки ослушалась: невмоготу было прятаться за воротами, когда гроза будто бы так и звала бесноваться вместе с ней. Энн вышла в поле. Дрожащий воздух был прозрачным-прозрачным, но Энн в лицо словно дыхнуло горячим туманом.

Душный искрящийся жар забивался в нос и уши, и Энн вдруг подумала, что вот так и умрет — задушенная воздухом. Может, это не Мэтью пробьет голову, не мама состарится — может, это не их, а ее, Энн, последний год был.

Сквозь белый звон в ушах прорвался раскатистый грохот, и вместе с громом на вдруг вернувший себе звуки мир пролился дождь. Примчавшийся откуда-то ветер гнал черные тучи, мял пушистые бока, и вот вслед за звуком вернулись краски. Черный смешался с синим. Ливень молотил траву, сминал цветы. Прозрачный воздух помутнел, потяжелел, а чернота медленно растворялась, то тут, то там прорезаясь длинными желтыми лучами. За тучами все же светило солнце.

Следующим в мир вернулся зеленый — им вдруг полыхнуло поле. Голубой — небо. Сиреневый.

Ливень сменился звонким грибным дождем, а в прозрачном чистом воздухе, просвечиваясь солнцем и умываясь моросью, зависла радуга.

Энн вдыхала прохладный свежий воздух и плакала. Сердце пело, а в голове набатом билось чугунное: "А вдруг это последняя моя радуга?"

Август на радуги был щедр. Солнечно-облачный, он разбрасывался дождями и ветрами как монетами. Свистел, смеялся и плакал, колошматил, чинил и творил. Деревья красил в зеленый, поле, напротив, в желтый. Август был любимым месяцем Джейн.

Энн Джейн видеть не хотела. Джейн с марта ходила смурная, такая, что одного взгляда на нее хватало, чтобы самой все вспомнить. Энн ее, конечно, проведывала, но каждый раз старалась уйти поскорее. Как с больной разговариваешь:

— Привет.

— Привет.

— Как ты?

— Да как-то... никак. Как всегда.

Но в голове теперь все зудела мысль, что, может быть, это ее, Энн, последний год. Или последний год Джейн. Или времени еще почему-то не хватит. Так или иначе, а август как раз был в самом разгаре, когда Энн наконец решилась и напросилась к Джейн в гости.

— Джейн?

— Энн.

Энн теребила подол, рассеянно гадая, не спрятались ли в него разбежавшиеся слова.

— Сегодня хороший день.

— Хороший.

— Август же.

— Тебе всегда больше нравился май.

Энн закусила губу. Разговор не шел. Вот поэтому, именно поэтому Энн так не хотела с Джейн разговаривать. В конце концов, они никогда даже подругами не были. Они обе дружили с Робином, обе ввязывались во все его безумства и обе были готовы, если что, вытащить его из реки. И обе не вытащили. Энн знала, что Джейн любит август, пряники и вареную рыбу; Джейн знала, что Энн души не чает в запахе майской черемухи, не умеет вышивать и видеть не может мамины пироги. Больше ничего не было.

— Слушай, может, поговорим в следующий раз? — предложила Джейн. — Тебя мама наверняка заждалась, твой дом же от реки далеко.

Энн внимательно смотрела на Джейн, замечая и потрескавшиеся губы, и синяки под глазами, и пустой взгляд, и чувствовала, что уйдет сейчас — и в следующий раз не будет знать о Джейн уже даже этой малости. У Джейн, любившей август, не было такого взгляда.

— Нет, мы договорились, что я сегодня допоздна, — улыбнулась Энн и снова замолчала. Джейн сощурилась, выражение вежливого участия медленно сползало с ее лица, и Энн сделала то, что у нее всегда получалось лучше всего. Энн начала болтать.

— Мама больше всего любит пироги с брусникой... Сфагнум, из него раньше повязки делали, растет на болотах. Он то-о-оненький-тоненький на вид, щуплый совсем, а воды впитывает столько!.. Толстушка Эдна, к счастью, не знает, что я зову ее толстушкой, она ведь тетя моя, еще обидится... Греки считали, что вино даже полезнее воды, а папа, когда я ему вместо воды вина принесла, жутко рассердился...

Джейн терпеливо слушала. Энн все поглядывала на нее искоса. Вот в глазах мелькнул интерес. Упоминание пирогов его тут же загасило. Рассказ о полезных свойствах сфагнума Джейн разозлил. Возможно, Энн переборщила с длиной. На словах про тетушку Эдну Джейн вроде бы даже прониклась сочувствием. На греках вздрогнула, вместе с ней вздрогнула и Энн: вспомнился Робин.

Энн все говорила и говорила, пока в горле не пересохло, и даже после этого пыталась говорить, но то и дело срывалась на хрипы и сипы. Джейн покачала головой, прошлепала босиком к столу и вернулась с кружкой воды.

— Пей давай, болтушка, — Джейн слабо улыбалась, и Энн поняла, что лед тронулся.

А время неумолимо бежало вперед, прошел и август, и жить Энн оставалось только четыре месяца. Энн уже и сама не помнила, когда решила, что этот год для нее последний, но золотые платьица берез навевали тоску, а от багрянца кленов и вовсе хотелось плакать. Энн все чаще стала заходить к Джейн, все чаще сидела с ней. Иногда она, как в тот первый раз, болтала обо всем на свете, а Джейн молча слушала. Иногда Джейн то тут, то там вставляла пару слов. Иногда они просто молчали, думая каждая о своем, и в такие дни Энн все чаще ловила на себе обеспокоенный взгляд Джейн. Но Джейн ничего не говорила: у нее на свое-то горе, должно быть, едва хватало сил.

Косые дожди задевали стекла, и по окну класса ползли ленивые капли. Энн вздыхала и завидовала Джейн: та школу прогуливала, могла наслаждаться каждым мгновением осени. Но не наслаждалась, конечно же.

Березы трясли золотыми побрякушками, прогибаясь под ударами ветра, а Энн считала полоски на белых стволах и запоминала узоры прожилок на опавших листьях. Ведь все это в последний раз.

Молодые клены быстро теряли листья, и о каждой бурой разлапистой звездочке Энн чуть не плакала.

Прекрасная пестрая осень была слишком яркой. От нее слишком рябило в пытавшихся увидеть как можно больше глазах, и Энн тряслась от восторга и ужаса. Ком в горле разбух так, что уже не давал дышать.

Кто бы знал, как Энн устала бояться времени.

Разросшийся ком сдавливал горло и не давал дышать. Голова гудела от десятков цветов, звуков и запахов. А еще от острого страха что-то пропустить и не заметить. Трещины на потолке, паук в углу, белый запах выстиранных простыней и серый — пота. Энн прижалась ухом к подушке и закрыла глаза. Мерно тикали часы. А между "тик" и "так" — глухое буханье чего-то еще. Тум-тум. Тик-тум-так-тум-тик. Энн поморщилась. Сердце колотилось, качало кровь, а та билась в ушах. Тум-тум. Тум-тум. Спать. Тум-тум. Думать о чем-то совсем другом. Тум-тум. Где-то в доме скрипнула дверь. Ударилась о стену. Тум-тум. Под кроватью шуршало, так громко, будто тот, кто под ней живет, очень куда-то торопится. Тум-тум.

— Замолчите все!

Тум-тум. Мэтью сопит. Тум-тум. Первый теленок прыгает через ограду. Тум-тум. Второй, третий, четвертый. Тум-тум. А у пятого на шкурке раз, два, три, четыре... двенадцать пятен. Тум-тум. Или тринадцать? Тум-тум. Тик-так-тум-тик-тум-так.

Горячие слезы обжигали щеки. Энн тихо всхлипывала в подушку, а мир вокруг звенел, будто кто-то сделал его в три раза громче обычного. Скрип-свирк. Тум-тум.

В середине октября наступили заморозки. Отец Лэдди, плотник, чуть не потерял на этом всю осеннюю прибыль: у Лэдди ночью снова случился приступ, вот он и бросил во дворе доски. А ночью ударил мороз, дерево потрескалось. Толстушка Эдна тоже ходила мрачнее обычного: яблони не успела укрыть. Яблони у нее были молодые, не старше пяти лет, кора еще не загрубела, и теперь толстушка Эдна все гадала, зацветут ли они весной вовремя или сгинут, несчастные. А Энн заболела. Слегла в горячке, пила горькие настойки, которыми отец пичкал всех своих доходяг. А еще ужасно болела голова. Утром Энн просыпалась еще сильнее уставшей, чем засыпала. Всю ночь в ушах стучало сердце. Энн сначала даже испугалась, что у нее с сердцем что-то не так и она умирает, но стоило оторвать голову от подушки, как стук прекращался. Только вот ночь не проведешь сидя.

Когда жар наконец спал, Энн чувствовала себя хуже, чем, должно быть, чувствует себя содранная с мандарина и высушенная для праздничного кекса кожура. Однако в доме она не могла больше провести и минуты. Надев две кофты, шапку, шарф и шерстяные носки, настолько толстые, что ноги с трудом влезли в ботинки, Энн вышла на улицу.

Березы еще стояли желтые, краснели клены, но листья их неестественно застыли. Если налетал слишком сильный порыв ветра, листья не трепало и не лохматило, просто камнем сбивало на землю. Их будто присыпало тяжелой серой пылью. Яркая желтая, красная или рыжая серединка — и серебряная бахрома. Выпал первый иней.

— Припорошило, — улыбнулась Энн. — Наконец-то.

Серо-красный, серо-желтый, серо-рыжий. Зимне-осенний Лансфорд. Хлесткий холодный ветер. Уже послезавтра, а может, и завтра все это осыпется. Либо растает и прозвенит с веток уже осенней капелью, либо совсем побелеет.

Этот день был хрупким, недолговечным. Энн рассеянно скользила взглядом по крышам, сейчас таким же узорчатым, какими бывают обычно оконные стекла зимой. Тоненько хрустели яблоневые ветки. Трещали листья. Энн не вслушивалась и не всматривалась, она... Энн вздрогнула. Моргнула раз, другой. По коре ближайшей яблони змеилась трещина. Серая бахрома на листьях шла легкими волнами. Под ладонью, прижатой к шее, стучала кровь. Тум-тум. Тум-тум. Робин любил иней. Радовался, как ребенок, соскребывая его с листьев пальцем. А потом дулся, смотря, как он тает. Теперь Робина не было. Но когда-то ведь он любил иней. Почему-то это сейчас казалось важнее всего другого. Энн глубоко вздохнула и улыбнулась. Серо-красный, серо-желтый, серо-рыжий. Энн не вслушивалась и не всматривалась. Просто дышала и впитывала краски.

Иней и правда вскоре осыпался, но не сменился ни капелью, ни снегом. Все просто будто бы смело ветром: иней, капли, листья. Голыми стояли и березы, и клены, и яблони. Ноябрь, как и положено ноябрю, был сырой и серый. Таким он был и в прошлом году. Таким же, наверное, будет и в следующем.

Только в прошлом году Джейн не хандрила. Не запиралась дома и не лежала в кровати целый день, неумытая и нечесаная. А Энн, словно ежик, пробудившийся от спячки, была полна сил и желания радоваться жизни. Рождество неумолимо приближалось, до декабря оставалось всего ничего, и Джейн пора было просыпаться тоже. Так и получилось, что одним утром вопли первых петухов застали Энн уже под окном Джейн.

— Эй, — Энн барабанила по стеклу. — Джейн! Я кого зову?

— Утро доброе, Энн. Чего тебе? — наконец подошла к окну Джейн, лохматая и очень сонная. — Я тебя с трудом услышала.

— Давай поговорим.

— Конечно, Энн! Холодно сегодня, да? Ишь как стекло запотело...

— О нем поговорим. — Джейн встрепенулась, посмотрела пусто в глаза и пожала плечами.

— Как хочешь. Проходи. Только смотри родителей не разбуди.

— Не здесь. Давай быстро собирайся и выходи ко мне. Только оденься тепло-тепло!

— Энн, я не думаю...

— Джейн, я дважды повторять не буду. Просто протопаю сейчас вот в этих грязных ботинках по твоему дому, перебужу всех вокруг и вытащу тебя. Ты меня знаешь, — Энн притопнула ногой. Джейн слабо улыбнулась.

— Хорошо, я сейчас.

Джейн и впрямь вскоре вышла. Замотавшись в шарф по самый кончик носа, она поежилась и хмуро спросила:

— Энн, ты правда думаешь, что в такой туман...

— Да пошли уже, — Энн схватила Джейн за руку и потянула за собой. Деревья тонули в серой дымке, и вскоре Энн видела уже только свою руку и рукавицу Джейн.

— Помнишь, как мы с Робином в такой туман на эту реку ходили?

Джейн молчала. Рукавица в руке Джейн чуть дернулась. Верно, Джейн пожала плечами.

— Дже-е-ейн, я пришла поговорить. С тобой.

— Ты и говоришь, — глухо отозвалась Джейн.

— Ну Джейн, не вредничай.

— Ну, ходили.

— Робин все хотел побродить где-нибудь вслепую. Помнишь, почему?

— Чтобы понять, каково пришлось одноглазому циклопу из его мифов, когда ему в единственный глаз дали горящей деревяшкой.

— Добрые мифы он любил, правда?

— Мерзкая история.

— И не говори! Но нам и глаза завязывать не пришлось! Туман стоял такой, что хоть глаз выколи! Прости.

Джейн молчала.

— Мы держались рядом, чтобы не потеряться, как сейчас, и вокруг всплывали темные силуэты деревьев. Будто бы огромные неуклюжие великаны с длиннющими руками.

Джейн снова пожала плечами.

— А река тогда... Пришли. Давай сядем и посмотрим.

Джейн первая опустилась на землю и потянула Энн за собой. Острая на язык красавица Джейн обязательно бы сначала поспорила.

Реки почти не было видно, только легкий плеск то тут, то там говорил, что она вообще здесь, да редкие серебряные блики. До самых краев река была наполнена густым туманом. Туман выплескивался из берегов и растекался по всей округе. Сквозь серую завесу проступали черные кочки и коряги, и Энн даже не сразу поняла, что это просто клочки земли, остатки берега, не затерянные еще в тумане. Будто бы поверх реки разлилась еще одна, туманная река, берег которой был где-то очень, очень далеко.

Джейн, теплая и все-таки родная, сидела совсем рядом, чуть привалившись к плечу Энн. Молчала. Энн молчала тоже. Поскрипывали ветки. Где-то далеко пронзительно крикнула птица и тут же умолкла. Туман плескался о ноги, заползал в взятую Энн с собой сумку. Уже прокричали первые петухи, но все еще стояла глухая-глухая ночь...

Небо загрохотало так внезапно, что Энн аж подпрыгнула, а Джейн покрепче сжала ее руку. За первым раскатом грома грянул второй, а затем где-то в тумане сверкнула вспышка, и раздался протяжный свист. Что-то заскрежетало, заголосило, заскрипело, будто железом скребли по железу.

— Это поезд, — досадливо пробормотала Джейн. — Как неромантично.

— Да уж, — поежилась Энн. Холодный воздух снова прояснил мысли, и Энн наконец спросила:

— Как вы с ним познакомились?

Джейн вздрогнула.

— Да как-как. Как все. Лансфорд — городок небольшой, знаешь ли.

— Ну вот мы с тобой знакомы не были, пока нас Робин не познакомил, — проворчала Энн.

— Это потому, — голос Джейн чуть потеплел, — что ты мелкая слишком. На сколько ты меня младше? На три года? Тогда вообще была от горшка два вершка, как я тогда должна была тебя увидеть? — Джейн щелкнула Энн по носу.

— Иди ты, — рассмеялась Энн. — И все-таки?

— Все-таки... Яблони тети Эдны.

— Дай угадаю. Робин полез яблоки воровать?

Джейн усмехнулась.

— Не-а. Яблоки полезла воровать я. И не удивляйся так, я проспорила.

— Это удивляет меня еще больше, — пробормотала Энн. — А Робин что?

— А Робин пришел к ней за корицей для своих плюшек. Стоял там истуканом, сжимая мешочек с корицей, и смотрел, как меня отчитывают.

— И вот тогда между вами... — Энн щелкнула пальцами.

— Что? Шутишь, что ли? Оно как-то само вышло, уже в школе. Это он считал, что у нас все началось с его серенад.

— А что ты подумала о нем в первую встречу?

— Что он дурак.

— А обо мне что? Ну, когда Робин нас познакомил.

— Что от дурака другого ждать и не приходится, — Джейн легонько ткнула Энн локтем.

— Я подумала то же, — проворчала Энн. — А как...

Джейн отвечала быстро и коротко, сухо. Но уже не пыталась отмалчиваться, разве что отшучивалась. А Энн всматривалась в туман и вспоминала сама. Костры в лесу, рыбалки, вылазки в соседский огород. И даже не заметила, как сама начала рассказывать.

— А он тогда рассмеялся и сказал, что я совсем дуреха. Потому что "только совсем дурехи, малютка Энни, — передразнила Энн, — поджигают костер сверху". А потом долго-долго копался в той куче веток, что я принесла, половину выбросил — "мокрое пытается сжечь кто, малютка Энни?" — половину разломал. Что-то совсем в труху, что-то на палочки поменьше. А потом... — Только тут Энн поняла, что Джейн все это время молчала. — Эй, Джейн, ты меня слышишь?

Джейн глубоко вздохнула и всхлипнула. А потом еще раз, и еще...

— Эй, ты что, плачешь, что ли?

— Нет, пою. Плачу, конечно! Тебя дурехой называл, а сам, дурак, даже не знает, что я по нему...

Следующий всхлип затерялся у Энн в плече. А голова у Джейн оказалась тяжелая... Энн испугалась даже, что у нее так совсем плечо отвалится.

— Эй, иди сюда. Голову опусти, вот так...

Туман окутывал ноги негреющим одеялом, где-то в реке плескалась рыба. Энн ласково перебирала волосы Джейн. Мягкие, пушистые, длинные. Джейн такие нежности не любила, и Энн вдруг подумала, что она, наверное, в первый и последний раз вот так гладит Джейн по голове. Энн моргнула, внимательно оглядела и туманную реку, и черные островки-кочки, прислушалась к скрипу ветвей. Утро-ночь, осенняя прохлада и теплая тяжесть чужой головы на коленях. Еще чуть-чуть... В последний раз.

— Ну и пусть, — шепнула Энн и улыбнулась, легко сглатывая застрявший в горле ком.

— Что — пусть? — пробормотала Джейн.

— Все — пусть.

Пусть Джейн еще нескоро сама это признает, Энн уже знала, что теперь при мыслях о Робине она будет вспоминать не только чужое заострившееся лицо, но и костры, рыбалки и яблоки толстушки Эдны. А на Рождество обязательно попросит Энн принести мамин брусничный пирог. Сквозь плотный клубок черных нитей пробились золотые. Теперь-то уж душепряд Джейн точно их найдет.

Туман мелко задрожал и медленно рассыпался белым светом. Солнце в небе стояло уже высоко.

Вечером Энн осторожно потянулась к воспоминанию об июльской грозе. Духота, тишина и жар, гром и молнии, страх и восторг, дождь и солнце, радуга и вспышки красок — от них остались лишь слова и размытые цветные пятна. И летнее тепло. Энн улыбнулась. Все снова было так, как должно быть, а часы, отсчитывающие время до конца последнего года Энн, замолчали. И под кроватью шуршать стали тише.

Следующим утром Джейн вернулась в школу.

Снег залеплял окна и обивал пороги. От постной каши шел прозрачный пар. Мэтью лениво ковырял кашу ложкой.

— Какая гадость этот наш Сочельник, — проворчал он.

— Не богохульствуй, — мать поднесла палец к губам. — Тебя услышат и не принесут подарок.

Энн фыркнула. В карманах её курточки уже лежали шесть заботливо вышитых носков. Как же не принесут, когда такие носки ждут!

— Пап, — позвала она. — Я схожу в богадельню?

— Зачем же? Видишь, как метет? И так дорожку вечером выкапывать придется, чтобы на службу успеть. Отнесешь все завтра.

— Хочу сегодня!

— Будешь дразнить всех мамиными пирогами? Сегодня их все равно есть нельзя.

— Твоей настойкой. Ну пап!

Отец потер переносицу и рассмеялся.

— Лопату в руки, и вперед!

Лопата остервенело вгрызалась в снег, во все стороны летели белые пушистые хлопья. Раз-два, раз-два... Под одним белым слоем лежал второй, под ним третий... Когда Энн стала проваливаться в сугроб только по колено, двинулась дальше. Раз-два... Лопата ударилась о калитку. Энн вернулась в дом, поставила у двери лопату — у калитки была прикопана вторая — и побрела обратно. За калиткой лопата была не нужна: там уже тяжело тарахтел смешной и неуклюжий снегоочиститель.

В богадельне, как всегда, было тихо. Только мерный стук спиц и трение нитей. Стук-шорх, стак-шурх. Слепая Мэг вертела спицы, скручивая нитки в никому не понятный рисунок. Бородач Джонни, сидевший рядом на полу, опирался косматой головой о стену и грустно пялился единственным глазом на пыльную прорезь окна. Безногая Джил выстукивала на ручке кресла какую-то ей одной знакомую мелодию. Рыжая растрепанная Пэт с тоской смотрела на спутанные нитки. Самой-то теперь и не поткать было. Сэм забился в темный угол, жмурился и тихо стонал: сегодня, видать, мигрень решила мучить его. Что ж. Значит, спеть им рождественский гимн не получится.

Энн тихонько поставила у стены корзину с мамиными пирогами, теплой одеждой и настойками от мигрени. Одну склянку сразу достала, отнесла Сэму. Сэм приоткрыл глаза, взял склянку, откупорил ее непослушными пальцами и выпил залпом. Отставил пустую склянку в сторону и снова зажмурился. Энн на цыпочках уже прошла было к лестнице, как все-таки решилась, достала из кармана неровно, но бережно расшитый белыми нитками красный носок и зацепила его петелькой о придверный крючок. Предательски скрипнула половица. Сэм, морщась, приоткрыл почти ясные уже глаза — в приступ мигрени даже глухой комариный писк услышит, — посмотрел на носок и перевел насмешливый и все-таки очень добрый взгляд на Энн.

— Счастливого Рождества, — протараторила она и выскользнула на лестницу.

Уже у своей калитки Энн столкнулась с отцом, тот вовсю размахивал лопатой.

— А ты чего в такую погоду делаешь?

— Лечу, — буркнул отец и снова махнул лопатой. Раз-два, раз-два, раз-два-три...

— Три божественных воплощения, — размеренно говорил преподобный Уиллис. — Духовная пища...

Энн вдыхала запах ладана-остролиста и отчаянно старалась не думать о яблоках миссис Бернс. От рождественской каши мутило, и, из последних сил повесив носки над кроватями братьев, родителей и своей, Энн уснула. Не можешь есть — спи. Утром в носке ее ждали леденцы, нарядная красная лента и хитро блестящее наливным боком яблоко миссис Бернс.

Рождество, как всегда, прошло в хлопотах. Навестить Джейн, обсудить с ней план вторжения в яблоневый сад толстушки Эдны — все-таки нашлось у Энн с Джейн что-то общее! — и угостить леденцами. Заглянуть к Лэдди — со всеми своими переживаниями Энн его совсем забросила, а кто еще его защекочет до полусмерти? Выкрасть у Стоунов виски и спрятать до февраля, потом вернуть. А там уже и вечер наступил.

Мама достала из сундука нарядную скатерть, и Энн, подскочив, помогла ей ее расстелить. Пусть год этот был для них обеих не последний, и следующий дай бог таким не станет, но все-таки никогда не лишним будет маме помочь и вообще проводить с ней побольше времени. Время — оно такое, ветреное и непостоянное.

Отец расставил на полках последние за этот год настойки. Топал он сегодня громче, чем обычно, и Энн не удержалась, посмотрела на его ноги. И прыснула: встречать Рождество отец собрался в толстых зимних ботинках, еще не обсохших после растаявшего снега.

— Мама тебя убьет, — спокойно проговорил Эндрю, проследив за взглядом Энн.

— Убью, — ласково подтвердила мать.

— Это если снова ломиться будут, — сумрачно пояснил отец. Мама, помедлив, кивнула, и отец облегченно повел плечами.

От аромата маминой индейки текли слюнки. Отец легонько шлепнул по рукам уже потянувшегося к ней Эндрю, шумно сглотнул и начал читать молитву:

— Господи, благослови...

Энн уткнулась взглядом в стол и с замиранием сердца ждала последних слов.

— Год прошел, и мы все живы.

Энн оторвала взгляд от столешницы и посмотрела на отца. В серых глазах что-то промелькнуло. Может, Робин. Отец поднял руку, потер лоб и будто смахнул тень с лица. Взглянул на Энн и улыбнулся. Энн улыбнулась в ответ.

— Аминь, — откликнулась Энн. Откликнулись мать, Эндрю, Мэтью...

Ветер барабанил в ставни, а в печи горел огонь. Пахло мамиными пирогами, остролистом и настойкой от мигрени. Эндрю хмурился и бубнил себе под нос что-то о червях и о том, как незаметно подложить их в тарелку Мэтью, Мэтью водил по скатерти испачканным брусничным вареньем пальцем, громко сопя, папа напевал старую песню, и мама тихонько ему вторила. За окном мела пурга, а Энн думала, как же сегодня тепло. Воск капал с свечей, капал, расплывался по блюдцу...

— Эй, соня, — мама хмурилась, но гладила по волосам нежно, ласково. — Чего ж ты здесь задремала? Иди в кровать.

— Да, я сейчас, — Энн, пошатываясь, вышла из-за стола. Щека болела — стол слишком уж жесткий был.

— Эй, Энн? — окликнула ее мать на самом пороге. — Отнесешь завтра еще пирогов в богадельню?

— Конечно, — зевнула Энн. А потом спросила: — Подношение богам?

Мать вздрогнула и вдруг тепло улыбнулась. В ее глазах отразилось пламя свечи, и Энн поняла, что перед ней сейчас не мама и не миссис Льюис — а маленькая Эльза, когда-то, тридцать лет назад, пережившая свой последний год.

Энн пироги отнесет, конечно. В конце концов, надо же ей теперь самой смерить Сэма насмешливым взглядом? За яблоко-то. Главное не засмущаться. А чего смущаться... Может, они там и правда не боги вовсе.

Перед глазами все расплывалось, и куда же это она шла... Только ударившись пребольно о ножку кровати, Энн наконец полностью проснулась. Рождественский вечер. Еще один год прошел. А в прошлом году еще Робин... Энн встрепенулась. Робин на Рождество всегда пек плюшки с корицей. Ненавидел это дело, но матери его эти плюшки нравились. Завтра Энн обязательно спросит у мамы, как печь плюшки. И печь будет с удовольствием!

— Так и знай, Робин! А на следующее Рождество я печь буду уже лучше тебя, помяни мое слово!

Обязательно будет. Робин бы и не усомнился даже. А еще через год Энн наверняка научится чему-нибудь, к чему Робин никогда не прикладывал руку.

Под кроватью шуршали. В Рождественскую ночь душепряды наверняка трудятся усерднее обычного: весь год переплетать! Черная нить, золотая, черная, золотая, фьють, фьють...

— Спасибо, — шепнула Энн, вслепую пошарив под кроватью. Под кроватью кто-то сердито чихнул. Воспоминание о прошлогоднем Рождестве сверкнуло чуть ярче.

Уже проваливаясь в сон, Энн услышала, как часы глухо пробили двенадцать раз. Подошел к концу последний год малютки Энн. Что-то внутри радостно запело: все-таки Энн до этой минуты еще боялась чуть-чуть, что год и правда окажется последним. А завтра начнется новый, один из многих — или хотя бы нескольких.

Тук-тук-шурх-шорх.

Только будьте поосторожнее с нитями, бабушка Мэг.

— Что же из этого следует? — Следует жить,

шить сарафаны и легкие платья из ситца.

— Вы полагаете, все это будет носиться?

— Я полагаю, что все это следует шить.

Ю. Д. Левитанский, "Диалог у новогодней елки"