Бархат саксофона или коронный хук слева (джен)

Лето девяносто восьмого я никогда не любил вспоминать. Если бы был хоть какой-то призрачный шанс, я предпочел бы слить то вязкое бесконечное лето целиком, без остатка, в отдельный думосбор и запереть этот думосбор на самой дальней, самой пыльной полке чердака. Запереть, выкинуть ключ и навсегда забыть путь на тот самый чердак.

Бесконечные похороны, которые, казалось, никогда не закончатся. Долгие заупокойные речи под палящим зноем. Назойливый жар, что проникал под кожу и черную одежду, вызывая каждый раз почти обморочное состояние.

Погруженная словно в проклятый морок, притихшая Нора. Запертые по всему дому двери. Тихие рыдания за тонкими стенами.

Джордж, который был здесь, совсем рядом, то на кухне, то в гостиной, — оцепеневший в липкой паутине молчания, — и в то же время где-то совсем далеко.

Все ждали чего-то с каким-то отчаянным упрямством: наверное, осени, наверное, прохлады, первого приносящего свежесть дождя. Словно сонные мухи, мы ползли сквозь сжигающий нутро жар непривычного знойного лета.

Конец августа, наконец-то первый за многие недели дождь, легкая прохлада, что трепала занавески. Призрачная надежда.

И Джинни, опухшая от бесконечных ночных слез, на пороге кухни.

Я стал невольным свидетелем, а они даже не заметили меня.

Джордж оторвался вдруг от созерцания чего-то внутри самого себя, взглянул из-за кухонного стола на сестру и лишь коротко бросил:

— Это можно пережить, Джинни…

И Джинни, разъяренная этой тихой фразой, вдруг вздрогнула всем телом, швырнула в дикой злобе в него подвернувшейся тарелкой, от которой Джордж лишь лениво увернулся в сторону.

Тарелка упала в оглушающей тишине и разбилась на сотни мелких осколков.

— Ты не понимаешь, Джордж! Ты ничего не понимаешь!

От злого, отчаянного крика сестры по всей Норе задрожали стекла, очередная тарелка зависла внезапно в воздухе, а Джордж медленно, тяжело поднялся из-за стола, замер у повисшей в воздухе тарелки, коснулся золотого ободка на фарфоре пальцем — мамин любимый сервиз, и блики утреннего солнца осели на его веснушчатом лице. Он коротко вздохнул и вернул сестре едва слышное:

— Не понимаю, Джинни?!

Джинни внезапно сжалась, стараясь исчезнуть, в полной мере осознавая свои собственные слова. В оглушающем молчании неловко опустилась на стул, пряча заплаканное лицо в руках.

Джордж вышел из комнаты, так и не заметив меня.

На шум выбежали растрепанные со сна мать с отцом, сбежали по лестнице в кухню, чтобы застать лишь съежившуюся от терзающих ее рыданий дочь.

Я с силой растер щеки и, оторвавшись от разглядывания солнечных бликов в битой посуде, как-то нескладно произнес:

— Кажется, Джинни рассталась с Гарри.

Джинни всхлипнула еще сильнее и, оторвав руки от заплаканного лица, с внезапным жаром зло прокричала:

— Он бросил меня! Бросил, Рон!

* * *

Прошло три года. Джинни закончила Хогвартс, стала лучшей за очень долгое время охотницей в составе Гарпий и сменила как минимум пятерых бойфрендов. И это только те, о которых я знал лично.

Появляясь с каждым из них под ручку, воркуя на публику и подставляясь под вспышки колдокамер, она буквально вопила со всем возможным отчаянием на весь магический мир: «Мне не нужен Гарри Поттер! Вы же видите — не нужен!»

Уж не знаю, кого этими демонстрациями она пыталась убедить — саму себя или весь окружающий мир, но мне было все вполне очевидно.

Так или иначе, но над именем «Гарри Поттер» в Норе до сих пор стоял абсолютный, нерушимый запрет. И, зная крутость нрава Джиневры Уизли, никто и не осмеливался его нарушить.

Тем летом вся семья как-то разом в едином порыве встала на сторону сестры, всячески поддерживая ее в громких, заполняющих собой каждый уголок Норы страданиях.

«Да как он посмел?!» — в сердцах выкрикивал раскрасневшийся Перси, хотя, казалось бы, ему-то какое дело.

«Ты найдешь себе кого-то намного, намного лучше, сестренка!» — с нарочитой беззаботностью ронял Билл, трепля осунувшуюся Джинни по нечесаным волосам. Все замолкали на мгновение, прислушиваясь к себе, в удивительном единении думая ровно об одном и том же: «Найдешь ли?..»

По вечерам мама усаживалась с Джинни на диван в гостиной и долго гладила ее по волосам, что-то неслышно нашептывая на ухо, и Джинни, готовая сорваться со злым шипением дикой кошки на любого, кто только косо посмотрит в ее сторону, вдруг затихала, сворачивалась в комочек и засыпала у нее на коленях. Иногда в гостиную спускался Джордж, укрывал их обеих, уснувших, пледом и долго смотрел на них, спящих.

Коротко кивал мне и возвращался к себе.

А я разрывался — Гарри был моим лучшим другом, моим единственным настоящим другом — и я не мог, просто не мог предать его снова.

То проклятое воспоминание, что вновь и вновь возвращалось ко мне то во снах, то наяву, вдруг заполняло собой все мои мысли, и я долго ворочался в жаркой постели, не в силах уснуть. Не в силах избавиться от картинки перед глазами.

Тот самый момент, когда в ночной тишине я оставил их одних — Гарри и Гермиону, совершенно одних, потерянных в огромной палатке на краю света, — даже спустя месяцы отдавал едким, несмываемым вкусом вины.

Любое слово в защиту сестры казалось мне предательством — очередным, болезненно тыкающим ржавой иглой куда-то в область сердца.

Кто-то цинично нашептывал на ухо моим же собственным голосом: «Тебе же не привыкать, Уизли…»

Лишь один раз за кружкой пива в каком-то темном баре я попытался спросить у Гарри — как, почему, как же так вышло? Они же так мечтали… Гарри утопил нос в крепкой пенной шапке, низко наклонившись, и резко мотнул головой, напрочь отказываясь произнести хоть слово.

Оставалось только поговорить с Гермионой — она всегда была куда лучше во всех этих душевных делах. Миона тогда долго разглядывала меня, накручивая длинную непослушную прядь на палец, кусала губы и молчала. Старалась взвесить свой ответ. А потом вздохнула и, спрятавшись за большой кружкой с чаем, почему-то шепотом и как-то совсем просто произнесла:

— Он умер, Рон. Гарри умер… А потом вернулся…

И с этим тихими «умер» что-то внезапно перевернулось во мне и медленно отстроилось заново. Резко закружилась голова, и я понял, что не дышу, боясь сделать вдох.

Понимание — окончательное, немыслимое, невыразимое — тихо осело где-то внутри тугим комком. Мой лучший друг сделал шаг навстречу бездонной пропасти, разбежался и рухнул в нее по собственной воле — один, в абсолютном, необъятном одиночестве. И эта пропасть с жадностью приняла его в свои объятия.

Только чтобы спасти всех нас…

А потом он просто открыл глаза и вернулся из этой бездонной пропасти назад: к нам, к живым, всё тем же. Как будто ничего не изменилось. Только за короткое мгновение, моргни — и не заметишь, изменилось всё.

Что я мог сказать ему: «Понимаю тебя, друг?»

К дракклам… Кого я обманываю…

Никогда даже близко не смогу понять.

Наверное, я тогда как-то совсем по-дурацки вытаращился на Гермиону, бессмысленно хлопая глазами, впервые с победы наконец осознавая, что именно произошло, потому что Гермиона поднялась из-за стола, молча налила мне кружку чая и, чуть задумавшись, вытащила из щербатого кухонного шкафа крохотную бутылку с чем-то крепким. Взглянула на свет — жидкость отразила солнце бликом янтарно-золотого — и, ничего не говоря, плеснула мне щедрую порцию в чай. Этим чем-то оказался бренди.