Выздоровление Анны (по мюзиклу) (гет)

* * *

«Кто там сюда придёт вот-вот?»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Вот и всё. Она уже выбежала из театра, а я всё ещё смотрел ошеломлённо ей вслед. Это не надрыв. Это беда.

Страшная беда — вот всё, что я понимал в её состоянии. Всё остальное — вздор. И моё чувство оскорблённого достоинства, и задетая гордость, и обида. Те соображения, которые ранее казались мне столь здравыми, которые привели меня к тому месту в этой ситуации, где я сейчас находился, — все эти безусловно логичные соображения вылетели у меня из головы.

Я мог ненавидеть её, когда она была чем-то абстрактным. Неверной женой, бросившей мужа и сына и уехавшей с любовником. Да, такую Анну я мог ненавидеть. Созданное моим воображением чудовище.

Но не ту женщину, которую я увидел только что в театре. Не это забитое, измученное существо, в которое превратилась моя жена.

Она предала меня — да. Но перед Богом я по-прежнему муж ей.

С ней случилась беда, а я стою и лелею чувство оскорблённого достоинства — хорош.

Я растеряно огляделся в попытке определиться с ситуацией. Граф Вронский остался единственным, кто был в театре. Он сидел, глядя куда-то в пустоту, явно не собирался бежать за Анной. Отвратительная сцена их последней встречи, которую я только что наблюдал, кольнула мне сердце. Почему он так равнодушен к её страданиям? Почему он не ценит того, как сильно она его полюбила?

Я такой, как есть, и поэтому она полюбила не меня. Но зачем она полюбила этого человека, который всё равно ничего не может дать ей взамен?

Я решительно встал и отправился на поиски Анны.

Что бы там ни было, я не оставлю её одну в этой беде.

Логика и расчёт подсказывали мне, что назавтра будет гораздо проще найти её через брата. Приеду утром к Облонскому — и всё выясню. Заберу её к себе. Брат её человек легкомысленный, но любит Анну, он пойдёт мне навстречу. Вдвоём убедить её будет легче, чем мне одному. Меня она не послушает, как не послушала в театре.

Это было очень разумное соображение, но тревога в моём сердце не позволила мне со спокойной душой поехать домой. Мне требовалось действовать; я не мог ждать; я не мог быть спокоен с осознанием того, через что она продирается сейчас в одиночку. Да, удобнее, комфортнее для меня было бы приехать назавтра к Облонскому — но ей нужна помощь сегодня, сейчас.

Я расспрашивал швейцара, расспрашивал дворника, расспрашивал извозчиков, с отчаянием понимая, что теперь уже сложно понять, куда она отправилась. Я шёл почти наугад, спрашиваясь у каждого прохожего, не видел ли он женщину в красном платье. Так мне указали на вокзал; она была там.

Минуту я стоял в отдалении, не решаясь подойти. Моя решимость совсем оставила меня. Что я ей скажу? Она неоднократно отказывалась от моей помощи. Я вспомнил, как она вздрогнула от отвращения, когда я прикоснулся к ней сегодня в театре. Не сделаю ли я ещё хуже? Зачем я навязываю ей свою смешную, жалкую заботу? Не от меня она ждёт этой заботы; я не заменю ей её любовника.

Но что это я! Графа Вронского здесь нет и не будет; здесь и сейчас есть только я.

Решившись, я шагнул к ней. Она брела по перрону, с безумным видом бормоча что-то под нос и натыкаясь на прохожих.

— Анна! — от моего оклика она вздрогнула так, что, казалось, сейчас оступиться и упадёт на пути — так близко она была к краю.

Я инстинктивно подал ей руку — она неожиданно вцепилась в неё с неженской силой. Я почувствовал, что она дрожит — ночь ли холодная, страх ли, нервное перенапряжение? Кажется, я верно поступил, что нашёл её. В таком состоянии в ночном Петербурге! Бог весть, какая беда могла с нею случиться! Здесь, на вокзале, всегда полно нищих и бездомных — о чём она думала?

С потусторонней отрешённостью она брела за мной, всё так же вцепившись в руку, когда я отправился на поиски извозчика. Добре! По крайней мере, не вырывается. Дома разберёмся. Главное — добраться до дома.

Анна и не подумала отпускать мою руку, когда мы устраивались в карете извозчика, а я не решился высвободиться. Наоборот, другой рукой я сжал сверху её ледяную ладонь, пытаясь и согреть, и ободрить. Она посмотрела на меня как-то безумно и, кажется, хотела заговорить, но я предвосхитил её порыв:

— Дома. Всё — дома. — И прежде, чем она успела возразить, припечатал сверху своим главным козырем: — Серёжа будет рад тебе.

Это были удачные слова; в её глазах проснулась жизнь, она посветлела и согласно склонила голову.

Я искоса наблюдал за нею во время поездки. Чем больше вглядывался — тем страшнее и тяжелее на сердце мне становилось. Я не ожидал найти в её лице таких перемен. Явные следы измождения и частых слёз, похудевшая, словно истончившаяся, нервная, вся какая-то дёрганная и словно на последнем пределе. Где та уверенная, гордая женщина, которой я помнил свою жену? Что с ней стало за эти месяцы, что она провела вдали от дома? Я не знал, как себя вести с ней, я не знал, что говорить ей. Мною в который раз овладело чувство абсолютной беспомощности, которое сопутствовало всей этой кошмарной ситуации. Я постоянно был беспомощен — перед её любовью к другому мужчине, перед её предательством, перед её выбором, перед её отъездом. Я не мог запретить ей любить, не мог запретить ей изменить, не мог запретить уехать — я ничего, ничего не мог!

И сейчас — что я могу дать ей, чем я могу помочь ей?

Эта безнадёжная, сосущая беспомощность сводила меня с ума!

Наконец мы достигли дома. Было поздно, и я решил не будить Серёжу. Велел девушке подготовить комнату барыни, отвёл Анну пока в гостиную. Она всё не отпускала меня, и я сел рядом с нею на софу. К моей неожиданности и растерянности, она вдруг разрыдалась, уткнувшись мне в плечо и тонко, болезненно всхлипывая. Я оторопел; по уму, надо бы обнять её, но та рука, которой сподручно было бы это сделать, несвободна: Анна по-прежнему цепко держится за меня.

Я осторожно переменил положение, пытаясь неловко обнять её свободной рукой; она даже не заметила моих попыток утешить её.

Истерика её всё продолжалась и начала пугать меня. У меня не было никакого опыта подобных ситуаций; до этого психика моей жены никогда не была столь расстроена, чтобы ударяться в истерики, а чужие женщины не имели привычки истерить прилюдно. Сколько я помнил медицинские рекомендации на такой случай, следует либо дать человеку пощёчину, либо облить водой. Первый вариант мне показался слишком радикальным, поэтому я принялся аккуратно высвобождаться из её хватки, чтобы добраться до графина. Маневр мне удался, однако с графином в руках я понял, что обливать — тоже как-то радикально. Нет, в альтернативе с пощёчиной это казалось приемлемым, а само по себе тоже выглядело как-то...

В итоге я остановился на компромиссном варианте и попросту напоил её водой. Ничего, помогло. Успокоилась. Сидит, глаза вытирает рукавом — очень великосветски! Я предложил ей платок; она взяла, машинально поблагодарив по-французски.

Она вскинула на меня глаза — я стоял рядом, не решившись снова сесть к ней — и беспомощно пожаловалась:

— Я не могу так больше. Не могу!

Позже, возвращаясь в памяти к этому моменту, я отмечал и дрожь в голосе, и то, с какой отчаянной решимостью она вцепилась руками в мой платок, и какой-то совсем мятый, замученный локон, выбившийся из общей причёски. Но в этот момент, сейчас, я видел только пронзительную мольбу в её взгляде.

— Чем я могу помочь тебе? — мягко спросил я, пытаясь своим взглядом успокоить, ободрить, утишить эту отчаянную мольбу.

Не зная, куда деть руки — всё казалось неловко и неуместно! — я протянул к ней правую ладонь, чтобы она отдала платок. Она истолковала мой жест иначе, отложила платок и, опершись на мою руку, встала. Она стояла очень близко, глядя на меня странно и измученно и не отпуская руки.

— Очень больно. Очень устала. — Я не заметил тот момент, когда обнял её. — Так устала...

— Отдыхай, — велел я ей, — отдыхай, Анна. Теперь ты в безопасности.

Кажется, это были правильные слова.

* * *

«Это не может так продолжаться больше»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Я проснулась необычно рано и с удивительно ясной головой. Мне странно было вновь находиться в этой комнате, где я жила столько лет. Когда я вырвалась отсюда — мне казалось, я вырвалась из тюрьмы. Казалось, что меня ждут свобода и любовь.

Любовь!... сердце кольнуло болью.

Из вчерашнего вечера я помнила ясно только одно — непривычно-холодные, чужие глаза Алексея. Как он был зол на меня!

Даже дышать больно.

Где же ты? Почему тебя нет рядом? Почему ты не пришёл утешить меня?

Если бы только знать, если бы только знать наверняка, что то была усталость, минутная холодность!

Я вспомнила, каким страстным и нежным был его взгляд раньше. Нет, равнодушный мужчина никогда не смотрит так! Нет, мой Алексей меня любит, любит!

Всё это глупости. Как я глупа! Боже, как я глупа и навязчива! Я слишком много требую от него: неблагодарная, злая! Они правы — тварь, неблагодарная тварь! Он так любит меня, он на всё готов ради меня, а я не могу ему простить отлучки, а я требую так многого! Поделом мне! Он прав в своей холодности: я перехожу всякие границы. Я заслужила.

Нет, решено! Больше никаких глупостей! Я буду послушной и нежной впредь. Я ему и слова упрёка больше не скажу, я буду самою ласковой, самою любящей. Пусть видит, что я тоже на всё готова ради него. Пусть гордится мною! Я заслужу его прощение, я заслужу его любовь!

С этими мыслями я встретила новый день, радуясь, что сейчас увижу Серёженьку. Мой мальчик, родной мой, милый, драгоценность моя!

Я ощутила мимолётную благодарность к Алексею Александровичу — всё-таки вчера я и впрямь была в самом скверном состоянии, и он был очень великодушен, предоставив мне возможность прийти в себя и повидаться с сыном. Возможно, не всё потеряно? Возможно, он уже не так оскорблён моим поступком и даст мне право видеться с Серёжей чаще? Мне кажется, он смягчился и не так ненавидит меня, как сперва. Что же делать — просить его сегодня? Или подождать? Впрочем, лучше сегодня, да. Я буду чувствовать себя спокойнее, если буду знать наверное, что смогу видеться с Серёжей.

Это было очень счастливое утро — утро, которое я провела с сыном. Боже мой, как я безумно скучала по моему мальчику! Как мне не хватало его! Только сейчас, снова слыша его милый голосок, гладя его мягкие волосы, только сейчас я поняла, как же остро и пронзительно мне не хватало моего Серёженьки!

Ужас вчерашнего вечера отпустил меня. Тоска, которая крепла во мне последние месяцы, словно заполнилась. Я снова чувствовала себя цельной, счастливой. И лишь когда моего Серёжу увели на занятия, я опомнилась.

Надо было объясниться с Алексеем Александровичем, но я даже не знала, как с ним заговорить. Мне было и неловко, и стыдно. Мне было нестерпимо стыдно всего: и что он был свидетелем того приёма, которое оказало мне общество вчера в театре, и что он видел наш разговор с Алексеем, и что присутствовал при моей истерике. Всё это было слишком ужасно, нестерпимо. Мне было невыносимо, что он всё это видел. Я не могла представить, как теперь посмотреть ему в глаза.

Мне нужно, мне нужно было набраться сил и попросить о встречах с Серёжей. Я должна набраться сил и сделать это. Ради сына. Мне надо пойти к нему и попросить.

Невыносимо, невыносимо! Если бы только Алексей был рядом! Если бы только ободрил меня своей улыбкой, рукопожатием! Только б набраться немного сил и мужества!

Новой иглой кольнуло воспоминание: Алексей был даже рад, когда Алексей Александрович запретил мне видеться с сыном. Он видел в этом наше освобождение.

Освобождение… я хочу свободы!

Но не свободы от моего сына! Я люблю его, Господи, я слишком люблю его!

…я не знаю, сколько ещё продолжались бы мои терзания и на что в конце концов я бы решилась, но мои размышления и метания были прерваны Алексеем Александровичем.

— Анна, мне требуется объясниться с тобой, — с порога удивил меня он. — Ты выслушаешь меня?

Я удивлённо кивнула, недоумевая. Что ещё за объяснение? Или… он предвосхитил мою просьбу о Серёже и уже всё решил? И теперь хочет объясниться, почему мне нельзя с ним видеться? Но… я еле сдержала нервную дрожь от страха больше не увидеть сына. Не может же он быть так жесток?...

Последующая речь вызвала ещё большее моё недоумение: таких слов и такой твёрдости я не ждала.

— Анна, я пришёл к выводу, что совершил большую ошибку, — он неспешно прохаживался по комнате передо мной, заложив руки за спину. — Да, это была ошибка. Мне требовалось проявить твёрдость и употребить власть, данную мне законом, чтобы не допустить вашего отъезда с графом Вронским, — я была шокирована этим поворотом его мысли и не могла понять, что это ему в ум взбрело так говорить. — Тогда всё случилось так неожиданно, и я был оскорблён вашим поступком и думал не о вас, а о своём задетом самолюбии. Я хотел, чтобы вы исчезли из моей жизни, и я допустил ваш отъезд. Теперь мне несомненно видно, что это было ошибкой.

— Алексей Александрович…

Он оборвал меня нетерпеливым и одновременно решительным жестом:

— Постойте, я не договорил. — Затем продолжил: — Я действовал эгоистично, и с моего попустительства вы попали в то бедственное положение, в котором я обнаружил вас вчера. — От этого напоминания кровь от стыда прилила к моему лицу. — Однако положение моё незавидно: я мог бы употребить свою власть мужа, чтобы запретить вам дальнейшие сношения с графом Вронскими, но это было бы недопустимым насилием над вами. Я против такого насилия, но и оставить вас в беде не могу, — он остановился возле меня.

Мне стало очень страшно. К чему он ведёт? Он даст мне развод? Вызовет Алексея на дуэль? Или… отнимет Серёжу, да?

— Анна, — он прямо и твёрдо смотрел на меня, а мне почему-то было страшнее отвести взгляд, чем смотреть ему в глаза, — я прошу вас — да, не настаиваю, именно прошу, — принять мою помощь.

— Я... я не понимаю. О чём вы? — только и смогла выдавить из себя я в ответ на этот абсурд.

С ним точно всё в порядке? Почему он решил, что мне требуется помощь? С чего он взял, что я приму её от него? Или… или он задумал разлучить меня с Алексеем? Да, да! Стоит мне лишь согласиться на его заманчивые предложения помощи — и он запрёт меня здесь, снова в клетке!

— Анна, вы на грани, — ответил он. — Я хочу вам помочь, но согласитесь ли вы принять мою помощь?

— Это абсурд, — растерялась я, — я вас решительно не понимаю! Решительно не понимаю!

И я попросту сбежала от него, в ужасе от мысли, что, кажется, я бы приняла его помощь даже ценой отношений с Алексеем.

* * *

«Надо найти предел — он есть»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Все мои силы ушли на то, чтобы сохранять твёрдость в этой короткой сцене, поэтому, лишь только Анна выбежала, я в изнеможении рухнул на ближайшее сидение.

Сомнения роем терзали меня. Спасать можно человека, который не хочет погибать, а она? Я отнюдь не был уверен, что своим вмешательством не причинил ей ещё большего вреда. В исступлённой молитве я просил у Господа только одного: лишь бы мне не навредить ей. Я видел однозначно, что жена моя стоит на грани, что её психическое состояние критично, а нервы — на пределе уже давно. В одном я был уверен точно: отношения с графом Вронским только усугубляют эту ситуацию. Я не знаю, что он за человек, почему Анна доверила своё сердце ему — но по их короткому разговору в театре и по некоторым сведениям, полученным от Облонского, нечего было и надеяться, что граф способствует её успокоению. Чем бы ни было её чувство — истинной, Богом вдохновлённой любовью, или тёмной и душащей страстью, — в этих отношениях она обречена. Если отдать дело на волю ей — я гроша ломанного не дам ни за её психику, ни даже за самою жизнь.

Это надо прекратить любой ценой. Любой ценой. Я должен защитить её, даже от неё самой, даже от её собственных чувств. Я должен сделать это хотя бы и ради Серёжи, но и для неё. Я муж её... всё вздор, всё вздор! Она гибнет — и никто не хочет ей помочь. Я не умею, не знаю как — вразуми меня, Господи! Только бы не навредить ей...

Страх за неё не отпускал меня. Мне нужно было видеть её, говорить с ней, разобраться, что у неё творится, как ей помочь. Не сделаю ли я хуже... А! Я так буду сомневаться годами! Я не знаю, что правильно, я не знаю, куда идти, что делать, как справиться с этой бедой. От того, что я буду терзаться этими мыслями по кругу, лучше точно не станет.

Я решился и пошёл к ней. Она явно не ожидала моего визита и посмотрела на меня настороженно, недружелюбно. Она, кажется, за это короткое время после нашего разговора начала накручивать какими-то злыми, безнадёжными мыслями. Бог весть, до чего бы она довела себя, предавайся я дальше сомнениям.

Сложив руки на груди, я облокотился на косяк, обречённо ожидая взрыва.

Он не заставил себя ждать.

— А! — горько воскликнула она, некоторое время попрожигав меня злыми взглядами. — А! Это вы! Конечно же! — у неё начали дёргаться руки. — Я разгадала вас замысел! Вы хотите разлучить меня с Алексеем, с Серёжей, отнять у меня всё, всё! — это был какой-то страшный крик шёпотом. — Вольно вам пользоваться моей слабостью, чтобы обмануть меня!

Я отмёл абсурдность её обвинений, она совершенно точно не в себе. Меня испугало, что голос её начал срываться в крик, она ощутимо дрожала и была на грани обморока. Я шагнул к ней, чтобы поддержать, но она, видимо, не так восприняла мой порыв.

— Не смейте! Не смейте ко мне прикасаться! — и сама же бросилась на меня, колотя мне в грудь кулаками в столь злом исступлении, что я немного оторопел.

Пока я пытался сообразить, как реагировать на это неожиданное нападение, она обессилила и пошатнулась. Я успел подхватить её, с ужасом думая, что моя затея не привела ни к чему хорошему и я своими руками довожу свою жену до сумасшедшего дома.

Её настроение сменилось резко и непоследовательно. Минуту назад она бросалась на меня в ярости — сейчас прижималась и рыдала. Это было похоже на вчерашнее; я обнял её крепче, давая выплакаться.

— Не могу, не могу так больше, — снова жаловалась она тонким, дрожащим голосом, а я гладил её по волосам и не мог придумать, чем помочь ей.

— Анна, ты нездорова, — повторил я то, что уже говорил ей вчера. — Твои нервы совсем расстроены.

Она всхлипнула с интонацией согласия. Кажется, она немного пришла в себя. Я усадил её на софу, сел рядом и взял её руки — они дрожали и были холодны как снег. Она избегала смотреть на меня, но не отнимала рук. Я не знал, как начать разговор, но неожиданно первой заговорила она:

— Мне стыдно. Мне страшно. Мне больно.

Моё сердце преисполнилось нежной жалостью к ней. Я ободряюще сжал её руки.

— Анна, посмотри на меня, пожалуйста.

Она вся покраснела и дёрнулась, потом кинула беглый взгляд куда-то в область моего лба, совсем смутилась, смешалась и лихорадочно заскользила взглядом по обстановке комнаты, потом всё же решилась и настороженно взглянула на меня — казалось, в любой момент готовая испуганно вспорхнуть и отпрянуть. Я постарался выразить своё чувство к ней взглядом и голосом:

— Анна, я хочу помочь тебе.

Её огромные глаза теперь смотрела на меня в упор и удивлённо, словно не узнавая, не веря.

— Я хочу и могу помочь тебе, — твёрдо и уверенно повторил я, внутренне трепеща от сомнения в себе и своих силах, но несомненно чувствуя, что нужно поддержать её своей убеждённостью.

Она отвела взгляд, но ощутимо расслабилась. Наконец произнесла тихо:

— Это... очень великодушно с вашей стороны, Алексей Александрович. Я... я не могу принять вашей помощи.

Она отвела свои руки и не глядела на меня. Я молчал. Неужели всё бесполезно? Всё закончится так?

Она бросила на меня ещё один взгляд, потом уставилась на свои колени и извиняющимся тоном добавила:

— Я не могу, поймите, простите меня. Я люблю его. Я над этим не властна. Я не могу этого изменить. Я не смогу снова стать вашей женой. Я не смогу, Алексей Александрович. Простите меня. Я благодарна за ваше великодушие. За вашу помощь. За Серёжу. Но я не могу обманывать вас. Я вас не люблю и ничего здесь изменить не в силах.

Она совсем смешалась; кажется, опять плакала.

Я растеряно провёл рукой по лбу.

— Анна, а теперь послушай меня внимательно, пожалуйста, — я старался говорить медленно и мягко, чтобы не спугнуть её. — Я не враг тебе. Я не хочу причинять тебе ни боли, ни обиды. Я не собираюсь требовать от тебя того, что ты не в силах мне дать. Всё, чего я прошу у тебя — чтобы ты согласилась принять мою помощь. Я не жду от тебя, что наши отношения станут… станут прежними, — голос слегка изменил мне, но я постарался вернуться к ровному тону.

Она подняла на меня заплаканные изумлённые глаза.

— Нет, это невозможно! — воскликнула она. — Вы невозможно великодушны, просто невозможно! Это невыносимо, невыносимо! — она спрятала лицо в ладонях, а я совсем смешался.

Я осторожно протянул руку к ней, готовый в любой момент отказаться от намерения обнять, если она проявит агрессию; к моему удивлению, она первой рванулась ко мне навстречу и прижалась ко мне. С тревогой я в который раз отметил, насколько она похудела. Мне было невозможно, невыносимо жаль её.

* * *

«Анечка наша несчастна»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Если бы только ты был рядом... если бы только... хоть кричи, хоть волком вой…

Я не могла совладать со своими эмоциями. Слишком сильно. Слишком больно.

С ужасом я осознала, что опять жмусь к Алексею Александровичу — да что же это! Будто мало мне вчерашнего! У меня совсем нет гордости, а он бесстыдно пользуется моим тяжёлым состоянием. Ужасно, непереносимо!

Я отпрянула; он не удерживал меня. Смотрел как-то грустно, без гнева. Встал, поклонился:

— Если понадобится, я у себя в кабинете.

Вышел. Я облегчённо вздохнула, встала к зеркалу, чтобы привести себя в порядок. Какой позор! Вот перед кем я никогда не показала бы своей слабости! За что только мне это...

Алексей, Алёшенька, если бы ты был рядом... если бы поддержал...

Мне было непереносимо от мысли, что я столь нуждалась в поддержке, что почти согласилась принять её от Алексея Александровича. В этом было что-то унизительное, ужасное. Я люблю Алексея, Алексея! И лишь от того, что его нет сейчас рядом, я начинаю вешаться на других мужчин! Какой ужас!

Я не знаю, что там себе Алексей Александрович навоображал. Нет, я согласна, моё состояние сейчас отвратительно, я сама это чувствую и понимаю. Но это лишь от того, что я не могу вполне быть вместе с любимым. Я хочу всего лишь, чтобы он здесь, сейчас был со мной. Если бы Алексей Александрович только дал мне развод, я бы могла соединиться с любимым и быть счастливой!

Как я наивна была, когда думала, что вырвалась из своей тюрьмы. Отъезд ничего не изменил: я была связана по рукам и ногам этим ужасным, ошибочным браком. Глупо было ожидать, что я смогу быть счастливой, пока я замужем за Карениным.

Да, в этом выход, выход, в этом моё спасение! Надо потребовать развода; надо твёрдо потребовать развода. Стоять на своём до конца, но получить его. Тогда я смогу быть счастливой. Тогда уж никто не помешает моему счастью.

Раз решение принято — незачем откладывать. Я тотчас отправилась к Алексею Александровичу. Он занимался какими-то бумагами, но сразу встал при моём появлении, глядя на меня внимательно и сосредоточенно, словно я была теми самыми пресловутыми бумагами.

— Я хочу, чтобы вы дали мне развод, — сразу же объявила я. Ни к чему затягивать.

Он, кажется, не удивился. Предложил мне сесть, сел сам. Долго молчал, смотрел на меня внимательно, но без гнева или злости, что давало мне надежду на успех моего дела.

— Развод... — наконец медленно и мягко повторил он, и почему-то у меня мурашки по спине побежали от его тона, хотя в нём и не было ничего угрожающего. — Вы хотите развода...

— Да, — твёрдо повторила я, стойко и смело выдерживая его взгляд. — Я прошу, я требую развода!

Он вздохнул, отвёл взгляд, поперекладывал какие-то бумажки на своём столе, потёр лоб, снова посмотрел на меня:

— Положим, развод вам нужен, чтобы соединиться с графом Вронским? — уточнил он.

— Да, конечно, — я даже удивилась такому вопросу.

Что-то в его взгляде меня тревожило, но я была уверена в своей правоте.

Последовала ещё одна порция молчания, после чего он очень, очень мягким голосом заметил:

— Анна, если я не ошибаюсь, вы последние несколько месяцев жили так, как будто бы состояли в браке с графом.

— Да! — я с вызовом взглянула ему прямо в глаза, но увидела только спокойствие и мягкость, что несколько поколебало мой боевой настрой. — Да, нам эти формальности не нужны; но они нужны обществу, вы видели. Не мучайте меня; я всё равно уже его жена.

Вопреки моим ожиданиям, он не разгневался.

— Анна, вы несколько месяцев жили... жили с мужем, которого вы выбрали, — слегка запнулся он. — И к чему это вас привело?

Я была в полном недоумении. Он это заметил и пояснил свою мысль:

— Ваша нервная система расшатана, ваша психика на грани, вы ужасно несчастны — разве я не прав? — я не посмела соврать и кивнула, краснея от стыда. — Быть может, — продолжил он, — наш с вами брак был не слишком удачен, и я не смог дать вам всего, в чём вы нуждались. Но, согласитесь, я за все эти восемь лет никогда не доводил вас до столь плачевного состояния, до которого граф Вронский довёл вас всего за несколько месяцев.

Я вспыхнула от гнева и вскочила; он встал следом, не отводя от меня взгляда.

— Хороша любовь, — горько произнёс он, — которая доводит якобы любимую женщину до такого состояния!

— Это вы довели меня до такого состояния! — я была в гневе на его попытки очернить Алексея. — Это вы, вы, только вы! Вы, со своей жестокостью, со своими приличиями! Если бы вы сразу дали мне развод, отдали бы мне Серёжу, — ничего, ничего этого не было бы! Мы были бы счастливы! Это вы, из злобы, из зависти довели меня до такого состояния! Вы! И не смейте, не смейте чернить его имя! Он любит меня! В отличие от вас! Что вы вообще знаете о любви!

Я тяжело дышала, чувствуя себя на грани обморока. В ужасе я ждала его реакции. Ах, чего мне стоило быть спокойнее! Теперь я точно разозлила его, и не дождусь никакого развода... глупая, глупая, зачем я всё это произнесла вслух!

К моему недоумению, он не спешил с ответом. Молчал, сложив руки на груди, и глядя на меня всё так же внимательно.

— Сядьте, — наконец произнёс он. — Сядьте и успокойтесь.

Я села; он остался стоять.

— Ваши обвинения нелепы, Анна. — Наконец заговорил он, заставив меня вновь испытать жгучий стыд. Неумолимо он продолжил: — О разводе вы заговорили со мной впервые сегодня; до этого о нём и речи не шло. И, конечно же, я не стал предлагать столь оскорбительный и унизительный для вас выход первым. Я понимал, что дать вам развод — это оставить на вас клеймо на всю жизнь, поэтому я не рассматривал такую возможность, а вы не говорили о ней, просто взяли и уехали. Что касается Серёжи, то вы сами должны понимать, что я не могу отпустить своего сына, — сделал он акцент, — с женщиной, которая открыто живёт с любовником и не заботится о приличиях.

Он был прав, неумолимо прав во всём, и я думала, что умру от стыда прямо сейчас. Я не в силах была смотреть на него и прикрыла глаза.

Молчание длилось долго, и я была благодарна Алексею Александровичу, что он остановился в своих обличениях. Он мог бы произнести и более жёстокие и злые слова, но всё же пощадил меня; я это отметила.

— Нет, так мы не сдвинемся с мёртвой точки, — растеряно пробормотал он.

Я открыла глаза; он потирал лоб и бросал на меня взгляды, одновременно и неуверенные, и решительные. Не знала, что это можно совместить. Мне даже стало любопытно, что за мысль в нём привела к этим взглядам. Раньше мне не составляло труда угадывать, о чём он думает; теперь же он постоянно удивляет меня своими словами и поступками.

Он подошёл ближе ко мне и опёрся на свой стол, посмотрел серьёзно и грустно:

— Анна, полагаю, я знаю причину твоего состояния. Я знаю, где корень твоей беды, что так мучает тебя. Но, право, я в некоторой растерянности. Уверен, что, если я прямо назову тебе причину, ты в гневе разгромишь весь мой кабинет.

— Что? — возмутилась я и вдруг вспомнила недавнюю сцену в моей комнате, когда я бросилась на него с кулаками. Стыд снова затопил меня; что ж такое, я умру от стыда перед ним, точно умру!

Ужаснее всего, что он опять всё заметил и понял и поспешно добавил:

— Это не был упрёк. Прости. Я действительно не знаю, как подступить к этой проблеме.

Это было неожиданно откровенно. Алексей Александрович редко признавал свою неспособность с чем-либо справиться. Я была тронута, что он поделился со мной своим затруднением.

— Что ж, давайте попробуем, — осторожно предложила я, — я правда постараюсь не громить ваш кабинет, — неожиданно у меня вырвался смешок, когда я представила эту картину.

Он едва заметно улыбнулся мне в ответ и решился:

— Что ж. Рискнём. Только выслушайте прежде, чем возражать, — я кивнула, соглашаясь. — Я полагаю, в тех отношениях, которые были между нами в браке, вам постоянно чего-то не хватало — чего-то, что вы называете любовью. — Это было разумно. — В какой-то момент граф Вронский возник на вашем пути и какие-то его слова или действия привели вас к выводу, что именно он может дать вам то, чего вам так не хватало, — я вспомнила нашу встречу на перроне и кивнула, — того, что давали вам редкие встречи с графом, вам было мало, хотелось большего, — я снова кивнула, — наконец, вы решились на разрыв со мной — чтобы получить от отношений с графом всё, чего вам так хотелось. Однако, — продолжил он, — к неожиданности вашей в отношениях с графом вы этого не обрели. — Вот здесь я постаралась выразить своё возмущение взглядом — он явно начал что-то придумывать! — Да, Анна, — заметил он моё возмущение, — отношения вас разочаровали, хотя вы и находили и находите множество оправданий тому. Вам всё кажется, что счастье возможно, надо только что-то изменить, попробовать как-то по-другому. Сейчас вы вбили себе в голову, что счастье наступит, если вы разведётесь со мной и выйдите за него. Я не предсказатель, но мой жизненный опыт несколько превышает ваш, и я могу уверенно заявить: если мужчина обижал женщину до свадьбы, то после свадьбы он будет обижать её ещё сильнее.

— Но...

— Мы договорились, — не дал мне вставить слов он, — что вы помолчите. Я не закончил. Так вот, Анна. Вы всегда будете находить оправдания отсутствию счастья. Вы выйдете замуж за Вронского, но не станете счастливой, и тогда обвините во всём общество, которое вас не приняло. Вы уговорите графа уехать в другую страну, чтобы войти в общество на правах честной замужней дамы, но и там не найдёте счастья. Вы решите, что виновато отсутствие детей и постараетесь поскорее обзавестись ими. Но и это вас не успокоит. Вы так и будете бежать за счастьем и не находить его, попутно замучивая графа, пытаясь вырвать у него то, чего он вам дать не в состоянии. — Мне стало страшно, когда я подумала, что, быть может, он прав. — Анна, вы так и будете мучиться и мучить нас, пока не признаете, что ваши отношения с графом Вронским не были любовью, что вы ошиблись, приняв их за любовь. — От возмущения у меня перехватило дух. — Так, тише! — замахал он на меня руками. — Вы обещали постараться не громить кабинет!

— Я и не собираюсь, — я гордо встала и смерила его взглядом, — но ваши выдумки возмутительны! Что вы знаете о любви!

Что-то в его взгляде пронзило меня до глубины души, когда он тихо ответил:

— Побольше вашего, мадам. Побольше вашего.

Я надменно передёрнула плечом и ушла к себе, не прощаясь.

Кажется, уже должны закончиться занятия у Серёжи.

* * *

«Тревожусь я не о себе»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Визит Облонского был предсказуем: я ещё с вечера послал ему записку, что его сестра у меня. Анна, кажется, вовсе не озаботилась вопросом, что кто-то может её искать, волноваться о ней. Ладно, она не подумала о брате — это ещё можно понять. Но то, что ей и в голову не пришло как-то предупредить графа Вронского, говорит о многом в их отношениях. По видимости, она сама не верит, что граф хватится её так рано. Впрочем, они явно поссорились вчера; может, дело в этом.

Облонский выглядел, как и обыкновенно, жизнерадостным, и этим до боли напоминал мне Анну такой, какой она была раньше. Контраст её прежнего состояния с теперешним стал виден особенно ярко.

— Алексей! — с порога радостно воскликнул он. — Что за диво! Что это за история с моей сестрицей?

Я пригласил его сесть и велел подать кофе.

— Ты же был вчера в театре, — начал объяснение я. — Ты видел её состояние.

Стива разом помрачнел:

— Моя вина, моя вина, Алексей. — К моему удивлению, покаялся он. — Это я звал её в театр. Хотел, чтоб развлеклась…

— Развлеклась… — эхом повторил я.

— Она… позволишь откровенно?… — уточнил Облонский. — Она как больная в последнее время. Это уже не похоже ни на любовь, ни на страсть: форменная болезнь. Я думал, съездит в Петербург, посмотрит оперу, хоть оживёт, отвлечётся… Каюсь. Я не ожидал такого приёма. Лёвины приняли её тёпло; но ты знаешь их, удивительная пара! Обществу нашему, увы, далеко до них.

Я коротко объяснил, что состояние Анны меня напугало, и я увёз её домой, чтобы она оправилась. Облонский, кажется, был очень рад такому обстоятельству. Но радость быстро сменилась тревогой, и он нерешительно спросил:

— И теперь… что ты собираешься делать теперь?

Я задумчиво отпил кофе, потом решился. С кем ещё мне поделиться своими сомнениями? Я и Стива — вот семья Анны, и едва ли я найду другого советчика, столь искренне заинтересованного в судьбе моей жены.

— Стива, я не знаю, что делать, — честно ответил я. — Ты видишь её состояние. Она погибнет, она с ума сойдёт. Я был вчера свидетелем их разговора с графом — нечего и ожидать, что он её убережёт. Ты знаешь, как я любил твою сестру. Тогда я тотчас отпустил её, как узнал об их отношениях. Мне казалось, она имеет право на свободу, имеет право любить того, кого выбрала,- пусть это было горько для меня. Но ты видишь, куда это её привело. Я всё ещё муж ей; могу ли я оставаться в стороне? Я ответственен за неё. Но чем помочь? Не сделаю ли я хуже своим вмешательством? Она едва выносит меня.

Я со всех сторон чужой для неё.

— Однако ж, — заметил Облонский, — мне всегда казалось, что меж вами были весьма доверительные отношения раньше. И Анна ни разу не жаловалась. Почему ты считаешь, что к этому нет возврата?

— Стива, твой оптимизм доводит тебя до наивности! — раздражился я. — Между мной и Анной уже никогда не будет прежнего.

Облонский хмурился, стучал пальцами по столику, шевелил губами, потом сказал:

— И всё же ты вмешался. Почему?

— Я не мог оставить её одну в таком состоянии, — не раздумывая, ответил я.

— И она приняла твою помощь. Почему?

— Вопрос не ко мне. Да и приняла ли, Стива? Я днём объявил ей, что отношения с графом Вронским не принесут ей счастья, и поэтому я не дам ей развода; ты бы видел её реакцию.

Неожиданно Облонский расхохотался:

— Ты ей так и сказал? О! Алексей, ты неподражаем! Полутона не для тебя!

Я почувствовал, что обиженно нахохлился, и постарался расправить плечи.

— Впрочем, ты прав, — перешёл на серьёзный тон Стива. — Было бы лучше для неё прекратить отношения с графом, а сама она не в силах этого сделать. — Он о чём-то размышлял, нахмурившись. — А что, Алексей, мог бы ты её увезти на юг?

— На юг? — я мысленно прикинул возможность такого предприятия и огорченно вздохнул: — Нет, Стива. Отпускать её одну с такими настроениями, как сейчас, — полно, это опасно. А я поехать с ней не смогу.

— Жаль, — искренне огорчился Облонский. — Но и в Петербурге… ей здесь жизни не дадут. Может, мне забрать её в Москву? И под присмотром, и вдали от вас обоих — глядишь, оправится?

Облонский предложил неожиданно хороший выход. Отъезд Анны в Москву действительно мог если не разрешить ситуацию вполне, то дать столь необходимый ей отдых. К тому же, у Стивы большая семья.

— Ты меня очень обяжешь такой услугой, — заверил я. — Это на редкость удачный выход!

— Тогда пойду к ней тотчас же! — снова повеселел и заискрился радостью Облонский.

* * *

«Если бы только знать — было бы всё иначе»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Нашу с Серёжей игру неожиданно прервал брат. Нахально уведя меня из детской в кабинет, он радостно предложил поехать с ним в Москву, навестить Долли и детей. Идея эта вызвала у меня протест: я и так давно не общалась с Алексеем, а тут меня хотят и вовсе увезти в другой город!

Мысль о том, что это может быть сделано нарочно, чтобы разлучить меня с любимым, сразу пришла мне в голову, несмотря на привычно-легкомысленный вид Стивы. Я в лоб спросила его, верны ли мои подозрения.

— Анна, — вздохнул брат, — ты знаешь, я люблю тебя. — Такое вступление утвердило меня в моих подозрениях. — Я не могу смотреть больше, как ты мучаешься.

Я вспыхнула и раздражилась. Они сговорились, что ли! Ну конечно! Конечно, Стиве досталось место в присутствии по хлопотам моего мужа — вот он теперь и поддерживает его! Что за заговор!

— Мне казалось, — холодно заметила я, — что раньше ты был на моей стороне в этом вопросе.

— Да Анна же! — огорченно всплеснул он руками. — Дело не в твоей или не твоей стороне! Я тревожусь о тебе.

Что-то непривычно-серьёзное в его голосе заставило меня поверить в его искренность.

И всё же я не могла этого представить. Разлука с Алексеем? Никогда, никогда!

— Нет, Стива. — Твёрдо ответила я. — Я не еду. Я останусь с Алексеем. Я люблю его.

— Как же это вам, женщинам, охота губить себя! — сердито надулся он. — Как бабочки на огонёк! И что вы только нашил в этом Вронском? Сперва Кити…

— Он любит меня! — разозлили меня его тирады и напоминания о княжне.

— Да неужели? — горько и иронично переспросил брат. — Анна, положа руку на сердце: разве мужчина, который любит, так ведёт себя?

Ещё один! Они точно, точно сговорились! Каренин его подговорил, это ясно как день!

— Даже не пытайтесь очернить его в моих глазах, — холодно сказала я. — Я уверена в его чувствах.

Стива долго молчал, глядя на меня удивлённо и огорчённо, что очень раздражало, а после лишь сказал:

— Однако почему-то вчера на поиски тебя бросился твой муж, а не он. И нынче тоже не заметно, чтобы графа Вронского волновало, что с тобой. Как знаешь, Анна, как знаешь.

И вышел, оставив меня в смятении, потому что последняя фраза попала прямо в цель.

Я помнила вчерашний день слишком хорошо. Я помнила, как Алексей отговаривал меня от поездки в театр, как холоден и безразличен он был даже после того, как я заговорила о своей скорой смерти — казалось, это не тревожило его. Как зол он был на меня в театре. Как я припомнила все многочисленные обиды, которые терзали моё сердце последние месяцы — и его отъезды, и отсутствие ответов на мои письма, и его танцы с другими дамами, и многое другое. Вчера мне казалось, что всё кончено, что я потеряла его любовь. Я хотела умереть, потому что без его любви мне не было жизни. Тогда, в театре, его не было рядом со мной. Его не было рядом со мной и позже, на перроне, когда он был так нужен, так остро нужен мне.

Я помню, как мне подумалось, что всё моё желание — чтобы он сейчас здесь был со мной. Чтобы бросился мне вдогонку из этой проклятой оперы. Перехватил, сказал, что всё это недоразумение, глупость какая-то. Что он любит меня, что всё дурное закончилось, что всё теперь будет хорошо.

Но он не пришёл. Его не было, когда я так нуждалась в нём. Не было, не было. И я знала, что уже не будет. Что он и в будущем не придёт, когда будет нужен. Что он будет со мной только тогда, когда у него найдётся на меня время. Это страшное свободное время, которое бывает так редко между дворянскими съездами, балами и театрами. Только тогда, когда у него найдётся время, но не тогда, когда я буду нуждаться в нём.

Мне хотелось умереть тогда, очень хотелось, и я близко подошла к краю платформы, думая лишь о том, что всё закончится, если я сделаю этот шаг.

Я надеялась, что Алексей найдёт меня и остановит — но он не пришёл. Его не было рядом со мной.

Пришёл Каренин.

Почему он это сделал?

Я присела на софу, прикрыв лицо руками и не имея сил справиться с чувством стыда и униженности. В этом было что-то ужасно, несправедливо унизительное — когда вместо мужчины, которого я выбрала, мне на помощь пришёл мужчина, которого я отвергла.

Сейчас, когда я стала мыслить более или менее связно, я поняла, что это была совершенно бредовая надежда — что Алексей догонит меня и остановит. Прошло достаточно много времени, и найти меня было непросто, да он и не стал бы искать, подождал бы дня. Но Алексей Александрович не просто не стал ждать дня — он как-то нашёл меня.

Не говоря уж о том, что у него не было причин так поступать. Я предала его, оставила, уехала с другим. Я не понимаю, не могу понять, зачем он отправился за мной. Разве он не ненавидит меня? Конечно же, он должен ненавидеть меня! Зачем же он нашёл меня? Зачем увёз к себе?

Всё это были слишком страшные вопросы, чтобы думать о них.

Я была в смятении полнейшем, но один факт я не могла отрицать: в тот момент, когда я стояла на грани самоубийства, меня нашёл и удержал не Алексей. Я не знаю, хватило бы у меня духа прыгнуть под поезд. Мне всё же кажется, что нет. Это слишком страшно; я бы, наверное, не смогла и отступила. Но всё же — а если да? А если бы я покончила с собой? Ведь могло так случиться? Возможно, если бы не Каренин, меня бы уже не было?

Как ни ужасна казалась мне моя жизнь, мысль о смерти казалась ещё ужаснее. Вчера вечером смерть и впрямь манила меня и виделась единственной возможностью прекратить боль, остановить этот кошмар. Но сегодня встреча с Серёженькой вдохнула в меня жажду жизни, и сама мысль о том, что я могла умереть, казалась мне особенно ужасною и неправдоподобной.

Я попробовала упростить мои мысли. Алексей — боль, обида, любовь, страсть, нежность, страх, отчаяние. Серёжа — нежность, счастье, любовь, смысл жизни, солнце. Алексей Александрович — стыд, страх, благодарность…

Что? Благодарность? Я… благодарна ему?

С глубоким изумлением я осознала, что вчерашний поступок мужа и впрямь нашёл во мне отклик. Он очень утешил меня и ободрил, он увёз меня от этого кошмара, он пустил меня к сыну.

Я запуталась, я вконец запуталась в своих чувствах. Почему всё не может быть проще? Насколько всё проще, правильнее, логичнее было бы, если бы вчера меня забрал к себе Алексей! Как всё сложилось бы славно, хорошо!

Но было не так. Поступок, которого я ждала от Алексея, совершил Алексей Александрович.

Я чувствовала, что в этой мысли есть что-то очень, очень важное, но не имела сил сделать вывод.

У меня больше не было сил думать об этом. Как лучше поступить в этом ужасном положении? Мне нужен отдых, мне очень нужно отдохнуть, перестать думать об этом. Если бы я могла уехать, уехать подальше, чтобы не переживать больше, не нервничать, отдохнуть!

…и тут я вспомнила, что несколько минут назад Стива предложил мне поехать в Москву, к нему. Я отказалась; теперь мне кажется, что это было ошибкой.

Я встала и отправилась на поиски брата — возможно, он ещё не уехал?

И впрямь, они о чём-то разговаривали с Карениным, но оба тотчас замолчали при моём появление и посмотрели на меня с одинаковым выражением ожидания и тревоги на лице. В этот момент они были так похожи друг на друга, что в это было сложно поверить.

— Анна? — первым прервал молчание Алексей Александрович.

Я несколько покраснела от своего намерения — что за день, точно сгорю от стыда сегодня! — и скомкано выговорила:

— Я подумала… да, в Москву было бы хорошо, право. Я бы хотела поехать в Москву.

Они оба синхронно посветлели и разулыбались, и если бы мне не было так стыдно, я бы не отказала себе в удовольствии посмеяться над их схожестью.

— Вот так славно! — радостно воскликнул Стива. — Аня, как ты это здорово решила!

— Очень, очень рад, — подхватил Каренин. — Сейчас же распоряжусь собрать вас.

Почему-то мне стало радостно и светло на душе от их улыбок. Возможно, потому что они и впрямь старались позаботиться обо мне?

Поездка в Москву меня отвлекла от моих переживаний. Мне показалось, я словно бы оторвалась от них. Всё дурное осталось в Петербурге, этим мыслям за мною не угнаться! Вперёд, из тесных стен!

Я почувствовала оживление и воодушевление от встречи с Долли и детьми. Словно всё было по-старому, словно можно просто улыбаться и не заботиться, не терзаться, не переживать.

Спустя неделю ко мне неожиданно пришло письмо от Каренина. Я испугалась и долго не решалась открыть конверт, ожидая, что это послание вновь нарушит мирное течение моей жизни. Мне было страшно, и я даже решила не читать, отложила письмо, и лишь вечером того дня всё же осмелилась его открыть.

К моему удивлению, там не было ничего неприятного или личного. В суховатых, немного ироничных выражениях Алексей Александрович по-французски делился новостями о Серёже, передавал тёплые слова от Лёвиных и сообщал, что моя модистка принесла мне какую-то прелестную шляпку.

Я совсем не ожидала такого шага от него и была растеряна. Всё же письмо доставило мне большую радость, в особенности в своей части про Серёжу. Невежливым было бы оставить такой знак внимания без ответа, и я также написала ему письмо, в котором благодарила за новости и рассказывала о своём приезде в Москву.

Буквально через пару дней мне снова доставили почту, что сперва меня обескуражило полностью, но затем я увидела, что новое письмо пришло теперь уже от Алексея. Моё сердце гулко и радостно забилось. Я безмерно соскучилась по любимому, и мысль о том, что он тоже помнит обо мне и скучает, доставила мне много радости. Я поскорее уединилась с его письмом, немного растягивая предвкушение от чтения и поглаживая конверт, представляя, что бы он мог мне написать.

...письмо огорчило меня безмерно. В нём не было ничего, чего бы я ожидала. Ни слова нежности и любви! Он лишь удивлялся на мой отъезд в Москву и упрекал, что я не предупредила его. Единственная эмоциональная часть письма была посвящена его успехам на дворянском съезде — и ни слова о нас! Я сама не заметила, в какой момент у меня полились слёзы из глаз. Было и грустно, и горько. Вот, что для него важно: дворянский съезд! Никак не я!

К вечеру я всё же взяла себя в руки и написала ему длинное и нежное письмо, в надежде, что на мои слова он и ответит в таком же ключе. Не может быть, чтобы его не тронула моя любовь! Я неудержимо, самозабвенно подбирала самые тонкие фразы, чтобы выразить своё отношение к нему, жаловалась на одиночество и тоску по нему, рассказывала о своих мечтах о нашем будущем. Я была так счастлива, когда писала всё это. Мне казалось, счастье вот-вот настанет!

С нетерпением я ждала ответа на это романтическое послание. В мечтах моих я представляла, что, возможно, он будет столь тронут, что даже приедет сам. Я вспомнила, как он тогда бросился за мной в Петербург — это было так романтично и искренне! Кажется, ситуации схожие: почему бы ему ни приехать ко мне в Москву теперь? И всё будет по-прежнему, и всё будет так славно!

Моё настроение было совершенно приподнятым и лучезарным; я верила, что скоро буду наслаждаться любовью и покоем.

Однако же, время шло; от Каренина успело прийти ещё два письма, а ответа от Алексея всё не было. Я недоумевала и огорчалась, в конце концов испугалась, что моё письмо было потеряно на почте и не дошло до Алексея. В тревоге об этом я написала новое письмо, по объёму лишь чуть уступающее первому, в котором также осведомлялась о судьбе предыдущего письма — дошло ли?

В беспокойстве я всё ждала и ждала ответа; наконец он пришёл! Я убежала с конвертом к себе, проигнорировав письмо от Каренина, которое было в той же почте. Алексей написал! Наконец-то я дождалась утешения и радости!

...и каким ужасным грузом легло на мои плечи разочарование, когда я прочитала лишь несколько сухих строк о том, что он получил оба моих письма, но не имеет времени ответить подробно.

Вот как. У него больше нет времени на мои письма. У него больше нет времени на меня.

Я очень плакала, и всё никак не могла прийти в себя. Я не ждала от Алексея такой сухости и холодности, такого безразличия. Его сухие письма очень ранили меня, но я не смела жаловаться: он и так сердит на меня, что я много жалуюсь по этому поводу. Но я так устала, так устала...

Хоть я и гостила у Стивы уже второй месяц, я ни с кем не пересекалась, кроме его семьи. Редко на семейный обед приглашался кто-то из сослуживцев брата — я никого из них не знала и не старалась запомнить. Ничто не предвещало дурного, когда и сегодня кто-то из товарищей по службе пришёл к ужину вместе с женой. Я даже была рада познакомиться с кем-то и отвлечься от моих переживаний.

Скандал разразился неожиданно — лишь только меня представили супруге стивиного гостя.

— Что? Та самая Каренина? — визгливо и зло переспросила она, некрасиво дёргая мужа за рукав. — В хорошее же общество вы меня привели! Нет, я решительно отказываюсь находиться с ней за одним столом! — смерив меня презрительным взглядом, дама гордо направилась на выход.

Гость пролепетал Стиве какие-то извинения и отправился за ней.

Я не помню, как оказалась в своей комнате. Кажется, мне помогли брат и Долли. Они наперебой говорили мне что-то успокоительное, но я совсем не слышала их. Кровь шумела у меня в ушах, я была на грани обморока. О Господи, что делать мне теперь?

— Пожалуйста, оставьте меня, — только и смогла выдавить из себя я.

Когда они всё же ушли, я долго, долго сидела на одном месте и смотрела в пустоту, не имея сил думать и чувствовать.

Я была полностью опустошена.

Я могла только теребить в руках два письма — то самое, в котором Алексей написал, что не имеет времени на ответ, и последнее письмо от мужа, в котором он своим, как мне раньше казалось, сухим и безразличным тоном приглашал меня по возвращении в Петербург посетить музыкальный салон одного своего сослуживца, "который заверил меня, что он и его домашние будут рады нашем визиту и желают услышать наше мнение о новой музыкальной пьесе того француза..." и прочая.

Ощущение роковой, неисправимой ошибки накрыло меня с головой.

Как на скачках — я поставила не на ту лошадь и потеряла всё.

Когда я выбрала Вронского, я знала, что теряю всё, но это казалось мне неважным, ведь у меня была его любовь! Это всё окупало.

Теперь же я вижу, что любви его не надолго хватило. Я поставила на его любовь — и всё потеряла. Всё. Этого не исправить. Вся моя жизнь отныне разрушена. У меня не оставалось никого, кроме Алексея, а теперь и он оставил меня. Всё кончено. Всё проиграно.

Как я ошиблась. Как я обманулась. Как... как это невыносимо, невыносимо... Как хочется всё забыть!

Раскаянье больно сжало моё сердце, заставляя проплакать всю ночь. Я всё прижимала к себе эти несчастные письма — и плакала, плакала, и не могла остановиться. Забылась сном я только под утро, с ужасной, непереносимой тяжестью на сердце.

Я не выходила из своей комнаты, и днём меня навестила обеспокоенная Долли. На её некрасивом лице я читала искреннюю заботу, и даже это ранило меня: разве я заслужила её сочувствие?

— Долли, что же я натворила, что?! — я вцепилась в её руки, поливая их слезами. Мне казалось, она вправе судить меня и вправе вынести приговор, которого я боялась.

— Анна, ну что же ты, что ты... — она плакала вместе со мной, обнимала и баюкала меня, как ребёнка, пытаясь успокоить.

— Я пропала, я совсем пропала! — жаловалась ей я. — Долли, как же я ошиблась, как ошиблась! Я всё разрушила, всё сломала! Долли, ты не знаешь, ты просто не знаешь — прочти, прочти!

Она отнекивалась и отказывалась, но я так и дёргала письмом Алексея, пока не заставила её прочесть. Я по лицу её видела, что она всё поняла.

— Ох, Анна, бедная Анна! — только и проговорила она, глядя на меня полными слёз и сочувствия глазами.

— Ты понимаешь теперь моё положение? Понимаешь? — только и спрашивала я, а она кивала и жалела меня.

Мы много разговаривали в тот день; она, пытаясь утешить меня, говорила об обидах, которые чинил ей Стива. Я знала, какую боль ей принесла измена брата, и теперь в ней мне виделся справедливый судья — ведь она прошла через это, она справилась, она сохранила семью. Но ведь и общество не так строго смотрит на мужские измены, да и грехи Стивы не были преданы огласке...

— Долли, скажи мне честно, — всё цеплялась я за её руки, — это можно простить? Это можно простить?

Она посмотрела на меня очень серьёзно и грустно, затем медленно кивнула:

— Анна, это не забывается, но рана заживает со временем. Наши отношения со Стивой не сразу стали прежними, но я простила его, вполне простила. Сперва больше ради детей, но потом — вполне, вполне! — горячо заверила меня она.

Я крепко и благодарно обняла её и тотчас засобиралась в Петербург.

* * *

«Всё остальное — вздор!»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Мы снова ждали её на вокзале вдвоём: я и сын, как почти два года назад.

Сердце моё сжималось тревогой и дурными предчувствиями. Кажется, она успела отдохнуть в Москве, набраться сил. Я не сомневался, что теперь, чуть приехав, она побежит к этому своему Вронскому. Это соображение причиняло мне боль, ранило. Я знал, что впереди меня ждёт только новое предательство от неё — и всё же я не мог отступить от выбранной линии поведения. Пускай лучше она предаст меня, чем я не протяну руку помощи ей.

Ночь перед её приездом прошла для меня мучительно. Я пытался придумать, можно ли что-то сделать, как-то не допустить её возвращения к любовнику — но ничего толкового не пришло мне в голову. Мы с её братом вырвали ненадолго оттуда, она набралась сил — и теперь снова рванётся в эти изматывающие её отношения.

Безнадёжность, беспомощность и ожидание предательства — вот такой набор чувств обуревал меня, когда я стоял на платформе, держа руку сына.

Вот и она!

Удивительно, но сперва поздоровалась со мной, лишь потом склонилась к Серёже. Совсем не выглядит отдохнувшей — испугался я и почувствовал недовольство Облонским, который, очевидно, не сумел устроить её досуг.

— Как прошла поездка? — я предложил ей руку, она оперлась и взглянула на меня как-то робко, затем ответила:

— Ваши письма меня поддержали. Благодарю вас.

Такого ответа я не ждал и был удивлён; я писал ей больше в надежде занять чем-то её досуг, отвлечь от мыслей о графе, и ожидал, что мои письма скорее раздражали её.

— Я рад, — сдержанно сказал я.

О чём спросить ещё, я не знал, и разговора не вышло; к моему удивлению, она заговорила первой:

— Как ваш проект? Стива говорил, даже до Москвы дошёл шум о нём.

Сегодняшнее утро было богатым на сюрпризы! Вот уж не ждал от неё вопроса о моей работе: обычно ей это было неинтересно. Судьба иногда непостоянна! Не понимая, с чем связано её поведение, я всё же рассказал немного о моём проекте — там было, чем гордиться.

Дома она отправилась к себе, отдыхать после дороги. Серёжа был занят гостинцами из Москвы, а я расхаживал по кабинету и всё не мог успокоиться, пытаясь по первым впечатлением определить, как она. Наш следующий разговор состоялся только вечером.

— Алексей Александрович, мне нужно поговорить с тобой, — как-то робко скорее попросила, чем уведомила она.

Я пригласил её к себе в кабинет; она выглядела очень уставшей и, кажется, нервничала.

— Приказать чаю? — предложил я, чтобы завязать разговор.

Она отказалась, потом серьёзно посмотрела на меня:

— Алексей Александрович, — наконец начала она, — что вы планируете в отношении меня?

Вопрос несколько застал меня врасплох, потому что я не ждал, что она прямо задаст его. Видно, это оказалось важным для неё. Однако что я мог сообщить ей, если сам не знал, что предпринять? Я сказал то, что тревожило меня больше всего:

— Если вы о ваших отношениях с графом Вронским, то...

Она сделала отрицательный жест, и я замолк.

— Я помню ваше мнение по этому вопросу, — медленно проговорила она. — Предположим, я... — она замялась, закраснелась, потом с трудом выдавила из себя: — Предположим, я готова признать, что эти отношения были ошибкой... чудовищной ошибкой с моей стороны... что тогда?

Она смотрела куда-то поверх моего плеча, явно и боясь, и стыдясь встретиться со мной взглядом. Я не стал настаивать на зрительном контакте, лишь напомнил:

— Я по-прежнему готов оказать вам любую помощь.

Она решилась посмотреть на меня, и я увидел в её глазах полнейшее смятение; она тут же спрятала взгляд.

— Это очень... — она опять смешалась. — Я не... Мне не...

Я не вынес её смятения и прервал этот лепет:

— Анна, — она, кажется, покраснела ещё сильнее. — Анна, успокойся, пожалуйста.

Она послушно сложила руки на коленях и глубоко вздохнула.

— Я очень виновата перед тобой, — вдруг решилась и сказала она. — П-прости меня, — всё-таки запнулась под конец, встретившись со мною глазами.

— Прощаю, — ровно и по возможности с теплотой ответил я, с удивлением сам впервые замечая, что больше и впрямь не чувствую ни гнева, ни обиды. Её откровенно болезненное состояние не оставляло во мне места для личных эгоистичных счётов — были лишь сочувствие и желание помочь.

Она по-домашнему поджала под себя ноги — никогда раньше не видел от неё такого жеста, опёрлась подбородком о колени.

— Вы так добры ко мне, а я никогда, никогда этого не замечала, — горько сказала она.

Я подошёл, сел рядом; она доверчиво прижалась ко мне в ответ, и я обнял её.

— Отдыхай, Аня, — тихо сказал я ей. — Всё страшное закончилось.

* * *

«Я не знала, что вспышка огня

Обернётся потом для меня

Отгоревшею страстью»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Я была крайне, крайне обескуражена. Я не знала, как жить. Моя жизнь повернулась каким-то резким, странным образом, я была дезориентирована. То, что казалось мне истиной, обмануло меня. То, что происходило сейчас, заставляло по-новому оценивать прошедшее.

Хуже всего было то, что я не понимала, как жить дальше. Меня словно вышвырнуло из шторма на неизвестный берег. Куда идти, что делать, в чём правда? Раньше мне казалось, что я хочу любви, и только в этом весь смысл. Всё терялось на фоне любви, не имело значения. Вся жизнь моя вертелась вокруг Алексея, все мысли были о нём, я ждала лишь встреч с ним, и других желаний не было у меня.

Но что теперь? Ход моих мыслей постоянно стремился по привычке вернуться к Алексею, но эти размышления уже не рождали во мне приятных чувств. Что-то болезненное, разъедающее было в мыслях о нём. Эта память жгла мне сердце изнутри, а мне хотелось забыть, забыть.

Я жила как-то машинально, не рассуждая, как кукла. Алексей Александрович не навязывал мне своего общества, а я встреч с ним не искала. Кроме Серёжи, я ни с кем толком не общалась, и вся моя жизнь как-то устроилась вокруг моего мальчика. Я цеплялась за Серёжу, как за единственную надёжную точку опоры. Пытаясь представить, чем бы я могла ещё занять себя, кроме Серёжи, я в абсурде подумала, что можно было бы родить ещё ребёнка. Эта нечаянная мысль чуть не вызвала у меня истерику: я совсем не могла представить, чтобы наши отношения с Алексеем Александровичем перешли к этой плоскости. Я была в ужасе перед мыслью, что, возможно, он принял меня назад именно с целью восстановления супружеских отношений; однако пока ничто в его поведении не говорило об этом. С некоторым удивлением я припомнила, что за всё это время он ни разу не прикоснулся ко мне первым. Это немного успокоило меня.

Раньше у меня было море дел, чтобы прятаться от пустоты внутри. Поместье постоянно требовало моего внимания, с утра и до вечера не прекращались мои хлопоты, и я была вполне довольна этим. Дела не давали мне времени остановиться и задуматься. Больше всего на свете мне не хотелось заглядывать в себя и встретиться с тем, что там, внутри.

Теперь я невольно открыла этот ящик Пандоры.

Случилось то, чего я боялась больше всего: я заглянула внутрь себя и нашла там лишь пустоту.

Ничего. Никого. Тьма.

Одиночество.

И я не знала, что с этим делать.

Меня пугало, что я вернулась в ту клетку, из которой уже однажды сбежала. Я помнила, как меня тяготил этот дом, прежний образ жизни, отношения с Алексеем Александровичем. Мне было страшно, что все это вновь вернётся и обрушится на меня, подгребёт под собой, сломает.

Но ситуация была не так дурна и не так мучительна, как тогда. То ужасное, невыносимое, что тяготило меня, разрешилось. Не было больше нужды ни врать мужу, ни притворяться перед ним, ни терпеть его близость. Светская жизнь также стала мне недоступна, и я больше не должна была тратить время на эти скучные разговоры, изматывающие бессмысленные вечера за чаем, сплетни.

Но я не чувствовала себя освобождённой. Да, моя жизнь стала свободна от вещей, которые меня тяготили, но без них она стала и совсем пуста. Кто бы знал, что вся моя жизнь состоит из тяжестей, которые я ненавидела всей душой! Мечтает узник о свободе — но что делать ему, когда обретает он эту свободу? Вот, эти тяжести забрали у меня, — и жизнь моя пуста, мне некуда деть себя, мне нечем заняться. Дни стали мучительно длинными, скучными, бессмысленными. Забыть, который день и час! Не чувствовать времени!

Единственная радость, что оставалась мне — Серёжа.

И этой единственной радости мне хватало вполне! Мой милый, золотой мальчик, как же я тосковала по нему, как мне не хватало его звенящего голоса, его бойкой беготни по гулкому полу! Я не могла надышаться запахом его волос, не могла насмотреться на него.

Жизнь моя полностью сосредоточилась вокруг Серёженьки. Я пылко и прилежно читала ему книжки вслух, выводила погулять, играла с ним вечера напролёт.

Лишь одно омрачало нашу жизнь: Серёженьке нужно было заниматься с учителем. На долгие четыре часа я оставалась предоставлена сама себе. Свободна как птица!

Я то сидела в своей комнате, то бродила по дому. Пыталась понять себя. Понять, как это моя жизнь вывелась в такое странное положение. Что со мной произошло, как мне жить дальше? Мне хотелось жить!

Пыталась чем-то занять руки. Раньше я часто рукодельничала, чтобы иметь достойный облик в обществе, но после отъезда с Алексеем совсем забросила это дело. Сейчас я пробовала заняться хотя бы вышивкой, но собственные мысли тяготили меня. Мучительные часы до встречи с Серёжей! Разве что Долли пыталась развлечь меня письмами, да однажды пришло послание от Лёвиных. Еще была записка от Алексея: он спрашивал, почему я не сообщила о своём возвращении в Петербург. Эти несколько строк перебудоражили меня всю. Это было Событие! В этот день я почти не занималась сыном: пыталась составить ответ. У меня не складывались слова, я рвала десятки писем и снова писала. То пыталась объяснить свои чувства и переживания. То упрекала его в холодности и безразличии. Порою обвиняла в том, что это он довёл меня до такого жалкого состояния. Иногда сентиментально вспоминала прошлое и уходила в признания в любви.

В этот день я легла далеко за полночь, никак не могла составить письмо. Я не понимала, не знала, что хочу написать, и только какое-то радостное возбуждение заставляло моё сердце биться чаще.

Несмотря на то, что я смогла забыться мёртвым сном от силы часа на четыре, с утра я встала очень рано и снова бросилась за свой секретер. Я пыталась написать новую пришедшую мне в голову мысль о том, как я скучаю по нему, как нуждаюсь в нем. Мне казалось разумным восстановить статус кво, сложившийся до той драмы на ипподроме. Это помогло бы мне и сохранить Сережу, и видеться с Алексеем.

Я пыталась написать об этом, объяснить свои чувства к сыну, свою нужду в нем. Фраза не шла, и я машинально перебирала обрывки вчерашних черновиков.

С удивлением я заметила, что на одном обрывке я клянусь Алексею в вечной любви, на другом обвиняю его в холодности, на третьем размышляю о разводе, а на четвертом прошу более меня не беспокоить и уехать. Вчера я не замечала этой непоследовательности, но утром она стала очевидной.

Что со мной происходит? Почему меня так носит, как корабль по волнам во время шторма, от одного настроения к другому? И я сама уже не знаю, где правда.

Это было странно и страшно. Как же так? Может, я совершила роковую ошибку, вернувшись в этот дом? Почему я вообще вернулась?

Я вспомнила всё: как я теряла любовь Алексея, как мучилась от его холодности, как поняла, наконец, что всё кончено.

Теперь же хватило одной записки от него, чтобы снова поверить, что я любима, нужна, дорога!

Я перечитала эту записку: где в ней я нашла приметы любви? Сухие, скупые слова, скорее упрек, чем признание. Как я вчера не заметила? От обиды побежали по щекам слёзы. Я думала, он беспокоится обо мне, скучает, любит! А он?.. А может, всё же?..

Я отложила очередное неудавшееся письмо и написала короткую записку с просьбой приехать. Мне нужно было поговорить с ним. Понять. Разобраться во всем. Любит ли он меня? Нужна ли я ему?

Вся изнервничалась, пока ждала его прихода, не отходила от окна, вздрагивала от шума экипажей. Увидела его издалека, задрожала, поняла, что скучала безумно, безмерно, что жить без него не могу! Поскорее побежала встречать, с размаху влетела в его объятия! Подняла голову... но вместо сладкого поцелуя наткнулась на холодный взгляд.

— Анна! — строго сказал он, выпуская меня из объятий; я цеплялась за его руки. — Ты снова в этом доме? Что это значит?

Я вглядывалась в его лицо в попытках понять. Его требовательный взгляд ждал ответа.

— Алексей, я... — голос дрожал, но я волевым усилием смогла взять себя в руки и продолжила твёрже: — Я не хочу терять своего сына.

Он, кажется, вспыхнул и воскликнул:

— Вот как! Сын тебе дороже меня!

— Я не собираюсь взвешивать чувства к вам на весах! — меня затопило возмущение. — Мне нужны вы оба, и ты, и Сережа!

— Так что же? — он широким шагом ходил по холлу, поглядывая на меня остро. — Что ты предлагаешь? Аня, это невозможно! Каренин не отдаст тебе сына после развода.

На это нечего было ответить. Неужели он прав? Мне нужно выбрать между ним и сыном?

Я вспомнила, что уже выбирала его, — и к чему это меня привело. Как я думала: если бы я только знала, если бы только знала, к чему приведёт меня мой выбор! Я бы никогда не решилась уйти за Алексеем. Если бы только тогда я знала, что меня ждёт!

Сейчас я чувствовала то же, что и в тот далёкий момент, в ту точку выбора, когда я всё оставила и ушла с Алексеем, чтобы быть его возлюбленной, его королевой, его женой.

К чему это привело меня? Хочу ли я пройти через это ещё раз?

Кажется, кровь отлила от лица, и странно заколол немеющий нос. Надо было решить, надо было сказать...

— Анна, поехали домой — неожиданно протянул он мне руку.

Я удивленно посмотрела на него, вспоминая, как совсем недавно в театре муж сказал мне похожую фразу. Тогда меня возмутило слово "вернуться" — я не хотела возвращаться в тот ад, из которого уже вырвалась на свободу.

В предложении же Алексея меня задело слово "домой".

У нас не было дома. Его дом не стал моим домом, как я ни старалась. Мой дом остался здесь. Здесь, где мой ребенок. Я не брошу его. Нет уж, больше ни за что, никогда!

— Мой дом там, где мой сын, — озвучила я.

Он переменился в лице и, не прощаясь, вышел.

В дверях он столкнулся с входящим Карениным.

Это был финальный аккорд абсурда. Кажется, стать еще хуже моя жизнь уже не могла, однако ж.

* * *

«Всю жизнь свою и силы, сколько есть,

Пожертвовал я дому и семье»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Ожидаемая неожиданность слегка вывела меня из равновесия.

Граф Вронский пронёсся мимо, будто и не заметил меня.

Я вошел в дом в злом, раздраженном состоянии, и готов был высказать Анне всё, что думаю по этому поводу. Однако одного взгляда на неё мне хватило, чтобы переменить это намерение.

Смягчила ли меня её поникшая поза, смертельная ли бледность или обреченный, совершенно измученный взгляд? Не знаю. Злость сошла на нет, как не было.

— Вам не кажется, что пора бы уже определиться? — по возможности мягче сказал я.

Она не ответила, лишь слегка передёрнула плечами и прикрыла глаза.

Со вздохом я снял сюртук, повесил на вешалку, несветским образом облокотился на косяк и сложил руки на груди, размышляя. Она все молчала и не глядела на меня.

— Анна, — попробовал я привлечь ее внимание. — Чего вы хотите?

Она распахнула глаза, испуганная, замученная. Посмотрела умоляюще. Развод? Оставить ей Серёжу? Немыслимо. Разрешить встречи? Я взвешивал все варианты, а она всё молчала.

— Хорошо, начну я, — прервал я тишину. — Хотели бы вы узнать, чего хочу я?

Она уставилась на меня в упор с каким-то странным, поражённым выражением лица — и чем только я так её удивил, или у неё совсем нервы истрепались? — и сказала с нажимом:

— Хочу. Скажите.

— Извольте, — я постарался сохранить зрительный контакт. — Я хочу семью. Счастливую, — уточнил я. — Хочу приходить вечером в дом, где мне рады. Хочу видеть своего сына счастливым. Хочу видеть рядом женщину, в которой могу быть уверен как в самом себе. У которой нет нужды обманывать меня. Вы были для меня такой женщиной в течение восьми лет, — не дал я ей прервать меня. — И я хочу знать, что здесь творится теперь. Почему вы не поговорили со мной? Почему предпочли новые отношения попыткам изменить что-то в старых? Почему вас не заботили ни мои чувства, ни чувства вашего сына? — меня перехлёстывало эмоциями, но я старался сохранять мягкий, спокойный тон. — Почему вы записали меня во враги и начали против меня сражаться? Чем было ваше предательство — минутной слабостью или осознанным решением? Кем вы стали теперь? Могу ли я доверять вам, как когда-то, или же вы продолжаете свою войну?

Вопросов было много, слишком много — ведь они копились во мне не один день. Она явно не смогла уследить за ходом моих мыслей и отреагировала лишь на последний:

— Разве вы смогли бы снова доверять мне — после всего, что было?

— Чтобы доверять, Анна, нужно быть уверенным, что вы меня не предадите вновь. А как я могу быть в этом уверен, если вы и сами не знаете, во имя чего совершили это в первый раз? Вы не знаете, что для вас важно и чего вы хотите, — а значит, легко предадите снова.

Она долго молчала и смотрела на меня, наконец сказала:

— Я думала, это любовь.

Я слегка наклонил голову набок, изучая ее:

— Любовь? А между нами тогда было — что?

Она покраснела, отвернулась, смешалась, схватилась за перила лестницы, собираясь попросту сбежать.

— Я называл любовью то, что происходило между нами. Очевидно, вы понимаете под любовью что-то другое — что именно?

Она замерла, оглянулась на меня.

— Не знаю.

Долгий, странный, изучающий взгляд на меня.

Затем она повторила твёрже:

— Не знаю. — И все-таки ушла.

Оставив меня с моими так и неотвеченными вопросами.

…С нею определённо что-то происходило, и что-то нехорошее, но я никак не мог выхватить суть её состояния.

Первым я заметил некоторую неряшливость во внешнем облике. Анна не была кокеткой, но внешности своей уделяла должное внимание. Сейчас же она могла спуститься к завтраку простоволосой, к вечеру вместо шали подхватить первую попавшуюся тряпку...

Несколько раз я застал её за пустым глядением в окно: она даже не заметила моего появления. Судя по всему, в те часы, когда она не занималась сыном, она проводила так.

Меня тревожило её состояния, но она не стремилась к разговорам со мной, а как самому начать беседу — я не знал.

Я пытался вспомнить, чем она занималась раньше, до этой кошмарной истории. С трудом мне припоминались её хлопоты по перешиву платьев, наведению модной причёски, вязанию для Серёжи.

О выходе Анны в свет не могло быть и речи. Я и к обеду-то мог пригласить только некоторых людей, пользующихся моим особым доверием. Пару раз я смог свозить Анну к ним на музыкальные вечера, но она заметно замыкалась в себе и скорее боялась общества, чем стремилась к нему.

Ничего толком не придумав, я написал Облонским. Долли с готовностью поделилась со мной теми занятиями, в которых проходил её день, но, по большей части, это были хлопоты о детях и по хозяйству. Хозяйство у нас было скромное, а ребёнок всего один, и проблема досуга Анны так и не была решена.

В отчаянье я купил женский журнал — может быть, там найдутся идеи занятий для дам? Действительно, там было много информации на эту тему. Но, кажется, Анна ничем не хотела занять себя — а навязывать ей что-то? Разве — увлечь?

Будь у меня хотя бы больше времени! Служба по-прежнему занимала большую часть дня, а обязанности в свете требовали вечерних отлучек. Я не мог взять Анну с собой, но не мог и предложить альтернатив.

Мне приходилось взглянуть правде в глаза: я не справился. Я не смог вытащить её. Возможно, я даже сделал ей хуже.

Мною овладело уныние. Я не чувствовал в себе сил помочь ей, я видел, что всё разрушено, семью уже не спасти, ничего не исправить. Тем удивительнее и неожиданнее был для меня один из вечеров, когда она сама пришла ко мне с разговором.

Она растеряно, нервно теребила бахрому на своей шали.

— Мне нужно, мне нужно с вами поговорить! — как-то отчаянно сказала она.

— Присаживайтесь, — я устроил её на софе, пытаясь придумать, как отвлечь её руки от несчастной шали.

— Вы скажите правду, если я спрошу? — она смотрела на меня снизу вверх требовательно и серьёзно, прекратив, наконец, свои нервические движения пальцами.

— Конечно, Анна.

Я недоумевал. Что за серьёзный разговор потребовался ей, что она так переживает?

Она кивнула мне и своим мыслям и продолжила, глядя на меня в упор и пронзительно:

— Скажите, почему вы тогда отправились искать меня? Тогда, после оперы? — уточнение было излишним, я понял её сразу и отвёл глаза, но её возглас заставил меня снова посмотреть на неё: — Только правду! Вы обещали!

Я хотел было повторить то, что и сам сказал ей в тот день: что её состояние вызвало у меня тревогу, что я не мог оставить её без помощи. Но что-то в её требовательном взгляде остановило меня на полуслове.

— Я… — и я неожиданно для себя сказал правду: — Я поехал за тобой, Анна, потому что я муж твой и люблю тебя.

Она смотрела на меня очень серьёзно и внимательно, потом спросила:

— Почему вы в тот день не сказали мне так?

— А вы стали бы слушать? — защищаясь, парировал я, заставив её покраснеть. Мне тут же стало неловко за свою резкость, и я примирительным тоном добавил: — Право, Анна, мне было бы непросто это произнести тогда.

— Вы ненавидели меня, да? — испытующе смотрела она, и я смешался и отвернулся.

Почему-то теперь, сейчас, те мои чувства, которые казались такими справедливыми, законными, правильными, — сейчас выглядели такими жалкими, детскими, стыдными. Я ведь и впрямь ненавидел её! Так остро, так мучительно ненавидел, что не мог выносить даже общества сына — ведь он напоминал о ней!

— Вы ненавидели меня, — уже утвердительно повторила она, — а потом пожалели.

Я неловко передёрнул плечами, выражая согласие.

— Вы так понимаете любовь? — её новый вопрос совсем меня дезориентировал. — Пожалеть того, кого ненавидишь?

Я не знал, не понимал, к чему она ведёт, что хочет услышать. Я посмотрел на неё испытующе, пытаясь понять, что у неё на уме, но так и не смог разгадать её чувства. И всё же ответил:

— Не совсем так. — Её взгляд требовал пояснений, и я продолжил: — Я полагаю, супружеская любовь — это союз. И любить — значит быть союзником. — Недоверчивое недоумение на её лице заставило меня пуститься в откровенности: — Вы знаете, Анна, я колебался. Хоть ваше состояние и внушало мне опасения, мне казалось удобнее справиться на другой день у вашего брата. Вы в тот вечер уже отвергли мою помощь и недвусмысленно указали, что речи не может идти о вашем возвращении. Вам не нужен был я. Вам нужен был ваш граф. Вы его ждали. — Кажется, она была готова заплакать. — И, когда вы выбежали из театра, а мы с графом остались, я понял, что он не придёт к вам. Что к вам никто не придёт. — У неё вырвалось рыдание. — И тогда я решился. Пусть я и не был тем, кого ждали вы. Но я мог хотя бы попытаться дать вам то, в чём вы нуждались. Это и было моим пониманием любви. Я пытался быть вашим союзником в тот вечер.

Она вытирала глаза от слёз и смотрела на меня с большим чувством, которого я не мог понять.

— Я действительно так хотела, чтобы… чтобы Алексей пришёл, — призналась она жалобно. — А пришли вы. И я ещё подумала… — она смешалась, спрятала глаза, но всё же пробормотала: — Я ещё подумала, что это очень унизительно. Что вместо мужчины, которого я выбрала, мне на помощь… пришли вы.

— Я никогда не имел намерения вас унизить, — заверил я её.

— Да, я знаю, — отмахнулась от этой фразы она. — Но я так себя почувствовала. Тогда я не решилась оценить это событие правильно. Слишком страшно было посмотреть правде в глаза, — снова затеребила она шаль. — Я не решилась, а вы не настаивали, и только потом, когда вы спросили… когда вы спросили, помните? — быстрый взгляд на меня, — почему я не поговорила с вами, а стала сражаться… — она покраснела. — И я вдруг поняла. Я вдруг поняла! — горько повторила она.

И замолчала, как будто это объясняло всё.

К сожалению, мне набор сказанных ею фраз не объяснил ровным счётом ничего. Я не уловил хода её мыслей и не понял, к чему она ведёт. Ей же казалось, что сказанного достаточно и всё очевидно; и, видимо, она ждала соответствующей реакции с моей стороны, — а я не понимал, решительно не понимал, о чём она.

Ситуация грозила зайти в тупик или закончиться ссорой, и я решился честно признаться:

— Вы что-то поняли, а вот я, признаться, не понял ничего.

И вдруг она издала сдавленный смешок, а потом и вовсе рассмеялась — необидно, неболезненно, поэтому я тоже сдержанно и виновато улыбнулся и развёл руками.

— Действительно, а то мне уж было казалось, что вы читаете мои мысли, — отсмеялась она. — Ах, лучше б и впрямь читали! Как же мне это сказать!

Она смотрела смущённо и виновато, словно извиняясь за то, какую сложность для неё представляет откровенность со мной.

— Разве я вас обижу, Анна? — попробовал я успокоить её.

Она улыбнулась совсем тепло, как давно мне не улыбалась, и всё-таки продолжила свою мысль:

— Я поняла, что я ждала от Алексея того, что считала любовью, но чего он мне дать не мог, в то время как вы дать могли, но от вас я не ждала, а вам и в голову не приходило, что мне это может быть нужно.

Фраза была составлена коряво и сложно, но я понял.

И испытал глубокое потрясение, потому что для меня эта мысль была открытием.

Должно быть, выражение моего лица было весьма красноречивым.

— Алексей? — тревожно подалась она ко мне.

— Всё в порядке, — сделал я успокаивающий жест рукой. — Просто вы сказали новую для меня вещь, которая оказалась… неожиданной.

Я отошёл к окну, размышляя над её словами. Они на многое открыли мне глаза.

Совсем не заметил, как она встала и подошла ко мне, обернулся, лишь когда она робко тронула меня за плечо. Её лицо было неожиданно нежным и как будто ожидающим, и я сразу увидел новую опасность для неё.

— Анна, — мягко сказал я, поймав её взгляд. — Если ты сейчас бездумно переадресуешь свои чувства и ожидания, связанные с графом Вронским, на меня — это может закончится трагически. Не пытайся заткнуть дыру, оставшуюся от графа, мною… или Серёжей.

Она вздрогнула, как от удара, отвернулась и собралась сбежать, но я успел удержать её за руку, мягко, но настойчиво.

— Аня, послушай, — я мягко пригладил её волосы, стараясь успокоить и взглядом, и интонацией. — Ты хочешь быть счастливой, и это естественно. Но ты почему-то упорно считаешь, что не можешь быть счастлива сама по себе. Ты пытаешься наделить мужчину рядом с тобой функцией счастьедарителя, — она насмешливо фыркнула над таким определением. — А между тем, попытка заткнуть дыру внутри себя мужчиной — не очень удачная затея. Ты же помнишь, к чему это тебя уже привело. Я не хочу стать для тебя следующим Вронским. По-моему, с тебя хватит и одного, — она застенчиво улыбалась, кажется, совсем не злясь, — Аня, я очень хочу, чтобы ты стала счастливой, — заверил я её. — И я помогу тебе научиться быть такой. Обязательно помогу, ты можешь на меня рассчитывать.

— Спасибо, Алексей.

Она обняла меня очень нежно, а я осторожно гладил её волосы и думал о том, что, возможно, не всё ещё кончено, и наша семья ещё сможет стать счастливой.

* * *

«Зачем ты мучаешь себя и меня?»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Я снова получила письмо от Алексея.

Такое письмо, какое очень хотела получить. Те самые строки, которых я так ждала! Длинное, нежное, искрящееся страстью письмо. Он писал так трогательно и сильно о своих чувствах ко мне. Писал, что скучает по мне безмерно. Что жизнь его не имеет смысла без меня. Что он каждую минуту думает обо мне, что он одержим моим образом, в каждом дыхании ветра слышит мой голос, в каждом луче солнца чувствует мои поцелуи.

Он писал, что в отчаянии от нашей ссоры. Что был кругом неправ. Что он умоляет позволить ему добиться моего прощения и вернуть наши отношения.

Это было написано так сильно, так страстно, так искренно!

Те самые слова, о которых я мечтала, которых я ждала, в которых я нуждалась!

Я представляла себе это письмо не раз и не два, мечтала о нём, ждала его. И вот — оно у меня в руках. Я в который раз перечитываю тёплые, наполненные чувством строки. Алексей стоит перед моим внутренним взором как живой. Я представляю себе его взгляд, тон его голоса, его жесты. Весь его любимый, несравненный образ.

Всё другое кажется мне неважным и незначительным. Алексей, мой Алексей любит меня! Ждёт меня! Тоскует по мне! Всё вернулось, всё встало на свои места! Любит, любит!

Он просил приехать — не задумываясь, я собралась и отправилась к нему. Только бы увидеть его!

Но что-то странное кольнуло мне в сердце, лишь я вышла из дому. Я никак не могла понять, что омрачает моё счастье, из-за чего я как на иголках. Что-то грызло изнутри, не давало покоя, не давало предаться сладким мыслям о предстоящем свидании. Я ехала в карете извозчика и всё не могла понять, почему мне так трудно, что за странное, сосущее чувство мешает мне радоваться и чувствовать себя спокойной.

Лишь подъезжая к дому Алексея, я вспомнила название этого чувства, которое не давало мне покоя.

Это был стыд.

Мне было стыдно.

Извозчик уж остановился, а я всё медлила выйти, пытаясь понять, что со мной твориться.

И я поняла, что мучает меня. К вечеру я вернусь домой; вернётся и Алексей Александрович. И я не скажу ему, куда ездила. Я стану скрывать от него восстановление моей связи с Алексеем. Я буду смотреть ему в глаза и лгать, лгать, лгать.

"Хочу видеть рядом женщину, в которой могу быть уверен как в самом себе" — вспомнила я до малейшей интонации его слова.

Что мне до них? Что мне до его желаний? Меня — ждёт мой Алексей! Меня — ждёт моя любовь! Что мне за дело до — него?

Я не могла понять, почему это важно. Почему я не могу сделать вид, что это не имеет до меня касательства.

Мне хотелось поскорее закончить с размышлениями, броситься к моему Алексею, забыться в его объятьях. Но я не могла отделаться от этого стыдного, болезненного чувства. Мысль об Алексее Александровиче не отпускала меня. Я не могла понять — что изменилось? Да, я и раньше понимала всю низость, весь ужас своего положения, знала, что поступаю плохо, я отдавала себе отчёт в том, что предаю мужа, что дурно поступаю, но всё это меркло в свете моей любви, всё казалось неважным. Я была согласна и предать, и обмануть, — во имя моей любви. Что изменилось?

Что-то изменилось в тот роковой вечер после оперы. Что-то сломалось во мне и срослось по-другому. Что-то, из-за чего я уже не была прежней Анной и не могла чувствовать и жить по-старому.

Тогда Алексея не было рядом со мной. Тогда, когда я больше всего нуждалась в нём. И некуда деться от этого осознания.

Сейчас он нуждается во мне — и я прилетала к нему как на крыльях, забыв всё. Как я всегда это делала.

А он — его не было рядом со мной.

Он... предал меня?

Нет, разве он обязан был идти со мной в оперу, или тем более — бежать за мной и успокаивать мою истерику?

Но тогда, из Москвы — рванул, нашёл, не дал забыть его?

Потому что это ему нужно было.

Ответ убил меня в упор своей немыслимой правдивостью.

Когда ему нужно, да. Когда мне нужно — нет.

Сейчас — ему нужно. И вот я — здесь. А завтра у него дела — и пропадай Анечка, езжай, куда захочешь!

Я сдержала слёзы и всё-таки вышла, чтобы объясниться с ним. Я должна была поговорить с ним. Должна была объяснить то, что я поняла.

Это оказалось сложнее, чем я думала.

— Анна! — с порога закружил он меня в объятиях, смеясь и целуя. — Анна, жизнь моя, любовь моя, ты здесь!

Он весь сиял радостью встречи. А я — я не чувствовала ничего, что раньше. Мне было только стыдно, стыдно, стыдно.

— Алексей! — попыталась я мягко отстраниться, но он только крепче прижал меня к себе, увлекая в долгий, мучительный, страстный поцелуй, от которого из головы моей вылетели все мысли до одной.

Мы оба тяжело дышали, когда он наконец отпустил мои губы. Моё сердце бешено колотилось, колени подкашивались, в голове стоял туман, но я отчётливо понимала только одно: я должна, я обязана поставить точку в этом. Я не позволю снова увлечь меня в эту странную, жестокую игру, в которой так сладко и мучительно разрушается вся моя жизнь.

— Алексей, я должна тебе сказать, — быстро начала я, пытаясь одновременно отдышаться и не дать ему прервать меня. — Я... я не могу, не могу больше продолжать наши отношения! — с отчаянием почти прокричала я, чувствуя, как силы мои слабеют, а воля кончается.

— Анна? — он в удивлении отпустил меня. — Я не понимаю. Что произошло? Ты разлюбила меня?

Я не знала, как честно ответить на его вопрос. Мои чувства к нему не изменились. Но я теперь по-другому смотрела на них. Я больше не могла считать их любовью.

— Я... А была ли вообще у нас любовь?

— Что ты говоришь? — горячо воскликнул он, беря меня за руки. — Аня, ты больна, ты бредишь! Была ли любовь? Что с тобой? Что за странные слова! Уж не Каренин ли забил твою головку этими мыслями?

Почему-то меня разозлило, как он это сказал.

— Почему ты оставил меня? — задала я самый важный вопрос. Видя непонимание на его лице, уточнила: — Тогда, в опере?

— Что? — он выглядел все более недоумевающим. — Анна, ты точно нездорова! Я не оставлял тебя; ты сама выбежала, не желая ничего слушать!

Я смотрела на него и видела, что он искренен в своём недоумении.

— Но ты видел, что мне плохо? — всё же спросила я.

— Опять! — он в раздражении отбросил мои руки и принялся зло мерить комнату шагами. — Опять я у тебя виноват Бог весть в чём! И что я был должен сделать на этот раз? Бежать за тобой, пасть на колени и умолять о прощении — Бог весть в чём?! И в этом всё дело! И из-за этого ты предаёшь меня, возвращаешься к Каренину — да я с ума сошёл от ревности! — мучаешь меня своей холодностью! Не слишком ли это?!

Наверно, он был в чём-то прав. Возможно, даже во всём. Он говорил справедливые вещи. И почему-то мне стало спокойно и свободно.

— Мне пора, Алексей, — протянула я ему руку для прощания, безоглядно, наотрез, — прости, но я больше не могу. Наши отношения нужно прекратить.

Он посмотрел на меня как-то безумно; резким движением вдруг бросился передо мной на колени, прижал мою руку к губам, принялся покрывать её поцелуями и шептать в исступлении:

— Аня, Анечка... не уходи, я не могу потерять тебя... я люблю тебя...

Я почувствовала, как из груди моей вырвалось рыдание. Я в ужасе отдёрнула свою руку и полупрошептала-полупрохрипела:

— Прощай. Не пиши мне впредь.

И трусливо выбежала на улицу.

Я не могла этого выносить.

Всё это было слишком страшно, и я не могла понять, где правда и что правильно, где логика и связь в моих мыслях. Это было выше моих сил. Ещё минута — и я бы рухнула в его объятия, забыв обо всём. Может, в этом и была правда? В этом было бы моё спасение? Забыть обо всём, отдаться своим чувствам, связать свою жизнь с тем, кого выбрало моё сердце!

А выбрало ли?

По пути домой я размышляла и вспоминала. Наша первая встреча. Как просто с ним говорить. Его восхищённый взгляд пьянит. Я вижу, я чувствую, что я красива, что я свожу с ума. Меня опьяняло осознание собственной красоты, я чувствовала себя единственной такой, самой привлекательной, самой желанной. И мне хотелось почувствовать это вновь. Хотелось чувствовать себя такой. Мне так льстил его горящий, влюблённый взгляд!

А эта метель на перроне! Как он вышел из неё, неожиданно, решительно! Какие признания сделал! И я поняла: я любима, любима! Меня любят до потери самоконтроля, меня любят безумно, меня любят всем сердцем!

И я рухнула в эти отношения, в это ощущение себя как самой красивой, самой любимой — как он тогда сказал? Что я — его королева! Это сводило меня с ума. Я полюбила это чувство: быть королевой, быть единственной, быть любимой. Но Алексея ли я любила? Не потому ли так больно мне стало, когда я лишилась этого чувства? Когда он стал слишком занят, и я перестала чувствовать себя самой важной, самой дорогой?

Алексея ли я любила?

Слишком страшно было думать об этом. Ведь за этим ничего — пустота.

Я провела весь день в большом волнении, с ужасом вглядываясь в глубину своего сердца и пытаясь понять, что же это происходило и происходит со мной?

Лишь только услышав, как внизу хлопнул дверью вернувшийся Алексей Александрович, я побежала вниз, поймала его прямо в холле и в волнении, стремясь поделиться тем новым, что пришло мне на ум, воскликнула:

— Я была у Алексея сегодня...

И только увидев его замершее, странно-застывшее лицо, вдруг поняла, как он должен был понять мою фразу.

— Ох, я не то, не так хотела сказать! — спрятала я лицо в ладонях.

— Успокойтесь сперва, — услышала я его уставший, но твёрдый голос.

Пришлось глубоко вздохнуть, но сердце всё равно бешено колотилось. Теперь уж я совсем не знала, как сформулировать пришедшую мне в голову мысль.

— И давайте пройдём в кабинет всё-таки, — продолжил он, предлагая мне руку.

Я позволила ему отвести меня в кабинет, отстранённо отмечая столь знакомый в нём жест, когда он мягко свободной рукой накрыл мою ладонь, лежащую на его локте. Это привычное успокоило меня лучше любых попыток взять себя в руки.

Он усадил меня на софу, оглянулся немного в растерянности — кажется, искал бумаги, которые из-за моего резкого появления забыл в холле. Повернулся ко мне, жестом предложив говорить, но я никак не могла сосредоточиться и подобрать слов.

— Да говорите уже как есть! — несколько раздражённо поторопил он.

И тут я как-то поняла, что, действительно, не очень удачно выбрала время: он устал после сложного дня в министерстве, даже не успел ещё пообедать, а тут я набрасываюсь на него с очередным витком своих переживаний. Я крайне сконфузилась, но, раз уж мы уже здесь, пришлось всё же заговорить, как есть.

— Он написал письмо, и я приехала к нему, и поняла, что не могу больше так, и сказал ему, что нужно прекратить, и вот.

Он посмотрел на меня как-то странно, глубоко, и я вдруг отметила на его губах лёгкую улыбку, когда он сказал:

— И вы побежали поскорее огорошить меня этими известиями. Вы неподражаемы!

Он со смешком уселся в кресло, продолжая наблюдать за мной с таким видом, словно я его забавляю. Но я совсем не чувствовала себя обиженной такой реакцией; наоборот, мне самой стало забавно, когда я представила весь свой сегодняшний день со стороны. Что не помешало мне, судя по ощущениям, залиться краской аж до самого лба.

— Я не хотела лгать, — попробовала оправдаться я.

— Я очень благодарен за твое доверие ко мне.

Он встал, собираясь, видимо, отправляться к обеду. Но я прервала его вопросом, который оказался для меня столь важен:

— Алексей Александрович... Вы находите меня красивой?

Кажется, он был крайне удивлён переменой темой и явно пытался понять, к чему я веду. Видимо, так и не придя к каким-либо выводам, он осторожно ответил:

— Конечно, вы очень красивы. Разве я не...

— Нет, вы не говорили об этом, — поняла я его растерянную мысль.

Он задумался, словно ушёл в себя: видимо, припоминал. Но я гораздо лучше его помнила, что он не отмечал раньше мою красоту, разве что хвалил наряд дежурными французскими комплиментами.

— Да, должно быть, так, — растеряно потёр он лоб. — На самом деле, я... — он вдруг слегка покраснел, потом продолжил: — Полагаю, я не говорил этого, потому что это не имело значения для меня. И я забыл, что это может иметь значение для вас.

— Не имело значения? — совсем растерялась я.

— Анна, конечно же, даже если бы вы были некрасивы, я бы относился к вам так же, вы же моя жена, — немного раздражённо пояснил он и решительно оборвал разговор: — Пойдёмте уже обедать, наконец!

В самых дверях он обернулся:

— И да, вы очень красивы. — И добивающий выстрел: — Особенно, когда краснеете так мило в своей непосредственности.

* * *

«Стройте ваши планы как понравится вам.

Я здесь живу»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Неожиданно Анна сама себе нашла занятие: хлопоты по уборке дома перед зимой. Я и забыл, что раньше она весьма трепетно относилась к своим обязанностям хозяйки дома и переворачивала всё с ног на голову дважды в год: в середине осени и перед Пасхой. В прошлом году мой дом этой участи избежал, и не сказать, что я был тому рад.

Анна принялась за дело деятельно и решительно. Когда я в тот день пришёл из министерства, то с удивлением обнаружил отсутствие занавесок на окнах, сдвинутую и пустую вешалку, полускатанную ковровую дорожку. Пока я шёл в столовую, чуть не поскользнулся на намыленном паркете, споткнулся о какую-то картину и еле успел увернуться от пробегающей мимо Анны, в руках которой была ужасающая стопка белья, за которой она совсем не видела дороги.

— Осторожно, там пол... — крикнул было я ей вслед и увидел, что она уже сама оббежала опасное место по дуге и понеслась дальше.

Я подумал с опаской, что буду обедать в одиночестве. От незнакомой и влажной скатерти шёл пар, когда на неё ставили горячие тарелки. Почему-то вместо бокалов были оловянные стаканы — у нас и такие есть?! Хоть убейте, не помню их.

Анна влетела в столовую одновременно с поданным супом, пронеслась было мимо меня к своему месту, затормозила, неожиданно присела на корточки и принялась что-то колупать в скатерти, бормоча под нос нечто совсем непонятное. Поймав мой ошарашенный взгляд, махнула рукой:

— Бахрому не распутали! — и всё-таки устроилась обедать.

За обедом придирчиво осматривала каждую ложку-вилку, и только тут я заметил, что раньше мы вроде ели другими приборами.

...к счастью, в моём кабинете всё было по-прежнему, его хаос не коснулся! Я с наслаждением устроился в привычном кресле рядом с привычным окном с привычными занавесками и занялся бумагами.

На следующий день стало поспокойнее — либо я уже привык к меняющим место предметам и исчезающим/появляющимся деталям интерьера. Но к пятнице случилась беда: жена добралась до моего кабинета!

Я мирно пил чай! Просто пил чай и никого не трогал!

Они влетели хоть со стуком, но неожиданно: Анна, за правым её плечом, как падший ангел, мялся лакей, за левым решительно, как архангел Михаил, выставила метёлку горничная.

— У меня всё чисто! — попробовал воспротивиться вторжению я.

— Чисто! — Анна возмущённо подбежала к моему окну и тряхнула шторой. — Ты посмотри, чем ты дышишь!

Вынужден признать, что от тряски из шторы вырвался заметный клуб пыли, от которого я расчихался. Право, до этого всё выглядело вполне прилично, и мне казалось, что мои окна вполне чисты.

— Она была beige, Алексей! — настойчиво сказала Анна. — Beige, понимаешь?

Я недоумённо посмотрел на тяжёлый бархат, про который мог уверенно сказать, что он был и оставался beige.

— Это же écru! Пыль въелась!

Я знать не знал, чем écru отличается от beige, но продолжающая появляться пыль меня впечатлила. Я правда не ожидал, что она так грязна. Выглядела вполне прилично, если не трогать.

...спустя два часа я радовался только тому, что завтра — суббота. После такого насыщенного вечера идти на работу было бы сложно.

Действительно, в доме прислуга худо-бедно прибиралась, но в мой кабинет им допуска не было. Раньше им занималась только Анна, а без неё... ну, я вытирал иногда пыль и выбивал подушку на софе. Кто ж знал?

В ходе активной деятельности Анны были не только обезврежены завалы пыли и мусора, но и найдены давно и прочно пропавшие тапочки (мои любимые, между прочим!), обнаружен источник странного запаха в углу (я не помню, когда и почему я там забыл огрызок яблока! И я не знаю, что за форма жизни там завелась! Мне не показали!), неожиданно потерявшееся под секретером недописанное любовное письмо к жене, полуторагодовой давности (что заставило меня изрядно покраснеть; к счастью, Анна тотчас же отдала его мне, как только по первым строкам поняла, с чем имеет дело) и целая крепость из старых огарков под диваном (кажется, Серёжа как-то остался поиграть у меня). Слава Богу, что прислугу она выпроводила сразу, как только те принесли ей запасы воды и тряпок! За эти часы я узнал о себе и своём кабинете слишком много нового и неожиданного, чтобы вынести ещё и присутствие свидетелей здесь.

— Фух, — Анна вытерла пот со лба, оставляя пыльную полосу на коже от грязной руки. — Спальня — завтра, сегодня сил больше нет.

— Спасибо, — только и успел я пробормотать ей вслед, наслаждаясь любимыми тапочками, которые считал давно и навсегда потерянными.

...прошла ещё неделя, прежде чем дома всё угомонилось. Это были трудные дни, но я должен был признать, что дом стал уютнее и гораздо чище. Я, правда, так и не понял, где Анна нашла совсем новый и такой красивый сервиз и откуда взялся тот великолепный пейзаж, который теперь украшал стену в моей спальне.

В общем, я было вздохнул со спокойствием, но не тут-то было! Анна словно решила отыграться за все недели своей апатии! Уборки ей было мало: она взялась за гардероб. И добро бы только за свой! Нет, мы с Серёжей тоже не избежали её активности!

Я героически сражался за каждый сюртук, за каждый галстук и за каждый носок, но она была неумолима! С беспощадной памятливостью она указывала, что данную рубашку я надевал в последний раз шесть лет назад и даже не помнил о её существовании до того момента, как она была извлечена со дна сундука. Я несколько раз пытался смухлевать и заявить, что носил ту или иную вещь в последний год, но она словно видела меня насквозь и беспощадно отбрасывала всё "лишнее", иногда обещая "перешить для Серёжи". Забегая вперёд, отмечу, что и впрямь впоследствии видел её за шитьём, но так и не смог разгадать, что из серёжиных обновок куплено, а что перешито из моего.

За этим она не остановилась, стала чаще ходить в церковь, и Серёжу повела к первой исповеди, — меня это не коснулось, поскольку я и так часто наведывался в храм.

Анна оживала на глазах, и я только радовался этому. Правда, не очень понял, зачем она решила постричься — хорошо хоть не слишком коротко, но всё же. Ещё больше я удивился, когда она решила дать вечер — до этого общества она решительно избегала. А тут я был поставлен перед фактом: в понедельник у нас вечер, моего присутствия ждут. Я удивился, как у неё получилось это организовать: мне казалось, она ни с кем не общается. Однако ей удалось мастерски собрать людей, которых можно было бы назвать друзьями семьи, и её вечер прошёл вполне мирно. Я, правда, волновался и был напряжён, готовый в любой момент вступиться за неё, если кто-то позволит малейшее неуважение, — однако ничего подобного не произошло. С тех пор мы стали принимать по понедельникам, как раньше, хотя круг приходящих и сузился, что, впрочем, сказалось положительно на качестве общения.

К личным разговорам мы с Анной больше не возвращались. Я был вполне доволен результатом: Анна выглядела живой и посвежевшей, Серёжа был счастлив, дом сиял порядком и уютом. Она даже стала иногда готовить что-нибудь сама!

Прибежала однажды ко мне в кабинет с пирогом — моим любимым! Не знаю, почему у кухарки такой не получался. У Анны он какой-то особый был, видимо, секрет знала.

Пили чай, она увлечённо рассказывала о какой-то новой своей идее — вышить Серёже на покрывале какое-то чудо-юдо. Я не очень вслушивался, просто радовался пирогу, чаю и весёлой жене. Не выдержал, сказал:

— Серёжа очень рад, что ты снова с нами. Впрочем, как и я.

Конечно, я хотел сказать именно о своей радости, но это было как-то слишком чувствительно, поэтому я "спрятался" за чувства сына.

— С тобою дом словно ожил, — добавил я.

Она ужасно покраснела, чуть не поперхнулась чаем, а я пытался в недоумении понять, чем ей не угодил мой комплимент. Её взгляд упорно не ловился, пришлось спрашивать в лоб:

— Что я сказал не так? Я хотел только выразить, что рад видеть перемены в тебе и рад видеть тебя с нами.

Она вдруг успокоилась, улыбнулась, но как-то нервно:

— Нет, всё в порядке. Я просто...

И тишина. И только краснеет.

— Я чем-то смущаю тебя? — уточнил я, хотя ответ был очевиден.

Она передёрнула плечами неопределённо.

— Почему бы не попробовать сказать просто, как есть? — устало предложил я, ожидая очередной душевыворачивающий разговор.

— Ну, — замялась она, совсем спрятав глаза, потом всё же ответила: — Ты ведёшь себя так, как будто ничего не происходило.

Добре! Неужели вышло, наконец, наружу?

— Да, именно так я себя и веду, — подтвердил я. — А, по-твоему, я должен вести себя как-то по-другому?

Она повела плечом, всё не глядя на меня. Я начал раздражаться.

— Что ж ты думаешь, я привёз тебя домой, чтобы потом тиранить и поминутно припоминать тебе прошедшее? Так, что ли?

— Нет, я так не думала, — удивительно тонко ушла от разъяснений она, явно сожалея, что подняла личную тему.

Придётся гадать и перебирать методом подбора. Господи, ну почему женщины так болтливы по пустякам, а как дело нужно выяснить — слова не вытянешь!

Подумав и не дождавшись от неё пояснений — она как-то разглядывала свой чай и словно забыла обо мне — попытался уточнить причину её дискомфорта:

— Итак, я веду себя так, будто ничего не произошло, и поэтому ты...

— Ну, — она опять неловко повела плечами, — я думаю, почему так и зачем вам это надо.

В последнее время она постоянно перескакивала с "ты" на "вы", и я уже мало обращал на это внимание.

— Я же говорил тебе... — собрался было я повторить всё уже говоренное, но она вдруг встрепенулась и перебила:

— Да, да, я помню! Вы хотите счастливую семью, вы хотите женщину, которой можете доверять! И вот, Серёжа счастлив, и вечера по понедельникам...

Она что-то продолжала говорить, но я был слишком шокирован. Она что же, всё это делает для меня, потому что я тогда так сказал?

— Стоп-стоп, Анна! — нетерпеливо прервал я поток её изъявлений про желание дать небольшой бал "для своих" и договорённость о зале у какой-то княгини. — То есть, получается, корыстный я специально заставляю тебя чувствовать себя обязанной мне, чтобы получить от тебя то, что нужно мне?

— Да нет же! — оскорблённо воскликнула она, и я вздохнул: ну, слава Богу! — Я и сама рада; и мне нравится, и шитьё, и печь! Я люблю все эти хлопоты, ты же знаешь!

— Я знаю, но в чём тогда проблема?

— Ну, — опять замялась она. — Мы живём теперь почти так, как прежде...

И по тому, как она покраснела и вжалась в кресло, я как-то сразу вспомнил, чем единственным наше "теперь" отличалось от того "как прежде", и я воскликнул до того, как успел осознать и обуздать свой гнев:

— Так вот что! И вы, значит, трепещете и ждёте, когда я отброшу маску любезности и потребую от вас вернуться в мою постель, так!

Она бросила на меня испуганный и жалобный взгляд, но я был слишком зол.

— Извольте посидеть тихо! — велел я и отошёл к окну, пытаясь овладеть собой.

Её... страх... был и оскорбителен, и унизителен, и ранил меня гораздо больнее, чем я готов был признать. Я не знаю, что разгневало меня сильнее: что она предположила во мне столь эгоистичный замысел — или что её так пугала перспектива исполнения этого замысла. Мне было чрезвычайно сложно взять себя в руки и снова посмотреть на неё. И всё-таки я заставил себя обернуться и встретить её испуганный, тревожный и извиняющийся взгляд.

— А теперь послушайте меня, — я старался говорить ровно, мягко и спокойно, скрывая от неё бурю далеко не радостных эмоций, вызванных поворотом разговора. — Выслушайте и запомните, потому что возвращаться к этой теме я не желаю. — Она осторожно кивнула, выражая согласие молча слушать. — Если я и сделал какой-то вывод из вашей измены, — с трудом вытравил из голоса горечь и снова заговорил ровно: — так это то, что супружеские отношения со мной не кажутся вам сколько-нибудь привлекательными. А я, сударыня, — запомните это! — считаю ниже своего достоинства в таких условиях настаивать на возобновлении подобных отношений. Поэтому вы можете спать спокойно и не бояться моих притязаний на ваше... личное пространство. А теперь, будьте добры, уйдите и не раздражайте меня! — сделал я жест в сторону двери.

Она покорно встала, и мой вопрос догнал её уже в дверях:

— Цветы вы тоже считаете посягательством на ваше личное пространство?

— К-какие цветы? — растеряно и испуганно переспросила она.

— Цветы в вашей спальне! — нетерпеливо и раздражённо уточнил я.

— Нет, не считаю, — тихо ответила она и вышла.

* * *

«Это нежно до слёз. Это только у нас»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Кажется, я очень оскорбила его. Я не хотела, правда. Я не подумала, как он это поймёт и истолкует. А должна была подумать — я ведь знаю его! Было же очевидно, что он будет очень оскорблён. А я же не хотела.

Я и правда, опасалась, что он может потребовать... но я не хотела об этом говорить, тем более — так.

Да ещё эти цветы! Я даже не поняла, о чём это он! Только после уточнения вспомнила, что и впрямь, моя спальня была единственной комнатой в доме, где цветы стояли круглый год. Я раньше не замечала этого и принимала как должное — но ведь действительно, это был его знак внимания ко мне. Даже не думала об этом. Было ужасно стыдно, но я никогда, за все годы нашего брака, ни разу не задумалась, почему и откуда у меня всегда стоят цветы.

Сейчас это был букет роскошных пахучих георгинов. Я каждое утро подбегала понюхать их, так мне нравился этот терпкий и свежий запах. И всегда, всегда, каждый день здесь стояли какие-нибудь цветы! Кроме того единственного вечера после оперы — да, я ещё заметила отсутствие привычного букета и подумала, что это странно, но быстро заснула, а наутро цветы уже были. Я почему-то думала, что они появляются как-то "сами". Когда я только вышла замуж, с первого дня я находила в своей спальне цветы — и считала, что "так здесь заведено".

Ужасно стыдно. Даже в голову не приходило, что это он приказывает ставить мне цветы, чтобы сделать мне приятное. Ни разу, за все годы брака, я не подумала об этом. Ни разу, пока он сегодня сам не уточнил, не желаю ли я перестать их получать.

Боже! Он, получается, подумал, что я сочту цветы за средство соблазнения!

Я нервно рассмеялась.

Ситуация оказалась — хуже некуда.

...но я недооценивала степень ужасности ситуации. И даже ещё на следующий день недооценивала, хотя становилось очевидно. Ещё за завтраком — он подал мне стул, но не стал придерживать под локоть, когда я садилась, не поправил лёгким движением сбившуюся шаль. Это были такие естественные, привычные жесты, я даже не замечала их.

Через пару дней я поняла, что я вообще ничего не замечала. Нет, я была положительно слепой! Теперь, когда он ощутимо следил за тем, чтобы даже не прикоснуться ко мне ненароком, стало рельефно заметно, каким количеством небольших знаков внимания и ласковых жестов он окружал меня ежедневно. А я не замечала, я как есть не замечала! Ни лёгкого рукопожатия при прощании, ни мягко поправленного невзначай локона, ни короткого полуобъятия и лёгкого поцелуя в висок при встрече, ни лёгкого поглаживания пальцев за чаем, ни короткой усмешки в шею, когда подходил ко мне у окна, ни...

Ничего не замечала, а заметила только теперь, когда он перестал всё это делать.

Я чувствовала себя совершенно растерянной, тем более, что он никак не проявлял обиды или злости: был любезен и весел, говорил французские комплименты, никак не проявлял неудовольствия или раздражения. Мы по-прежнему ходили на прогулки вместе, — но что это стали за прогулки! Я совсем не замечала раньше, как он осторожно грел мои руки в своих, как поправлял шляпку, которую постоянно сносило ветром, как обнимал за плечи, отгораживая от колючих веток, как подхватывал за талию, переставляя через лужи, как...

Не замечала. Совсем.

Он всё так же любезничал со мной на наших вечерах — но, Боже, как тоскливо мне становилось от того, что он больше не вставал близко за моим пуфом, склоняясь сзади, чтобы заглянуть в книжку или журнал в моих руках, по которой я читала новые стихи вслух. Он больше не сталкивался со мной в дверях, когда мы перед приходом гостей носились то "переставить вон ту вазу", то "принести те печенья". Наши пальцы больше не соприкасались над клавишами пианино, когда он помогал мне взять сложный аккорд. Он больше не разглаживал кружева на вороте моего платья.

А я не замечала, ничего не замечала.

Он больше не подсаживался на диван к нам с Серёжей, не помогал мне перелистывать книгу, не подавал игрушку, задерживаясь слегка прикосновением на моих пальцах, не приглаживал волосы нам обоим таким одинаковым движением, смеясь, что причёской Серёженька пошёл в меня, не передавал сына мне на руки, не...

Я была обескуражена. Я была поражена. Я была совершенно дезориентирована.

Я этого не замечала?

Я совсем, совсем этого не замечала. Мне даже в голову не приходило, как много нежности в его отношении ко мне. Я привыкла считать его сухим, расчётливым человеком, столь скупым на ласковые слова, столь не склонным к романтическим поступкам. Человек-мундир, сплошное соблюдение приличий!

И всей это тысячи мелких жестов — я не видела в упор, не замечала, хотя его ласка была направлена на меня. Я не видела, не чувствовала. Я хотела слов, хотела чего-то яркого, заметного. Вспышки, подвига!

И я... я была вынуждена признать, что я не замечала в нём этой нежности, не видела её, принимала как должное и не ценила. А ведь перед ней уходит всё куда-то в тень: и показная сухость, и сдержанная манера.

И самое страшное. Беспощадное в своей истинности. Ни уберечься, ни уклониться.

Хоть я и не замечала, но привыкла к этому. И, не находя этого в отношениях с Алексеем, пыталась вытребовать из него это — сама не понимая, не зная, чего я добиваюсь. Неосознанно я искала в нём той же ласковости, к какой привыкла за годы брака. Но Алексей так не умел — а я не могла понять, почему чувствую себя нелюбимой, ненужной.

Мне не хватало всей это тысячи мелочей.

И, когда я вернулась в этот дом, я даже не заметила, как мы близки с Алексеем Александровичем. Я привыкла принимать знаки его нежности как должное... и даже не замечала их. Мне казалось, что он совсем меня не трогает, никогда, — потому что я не замечала…

Я ничего, ничего не замечала в упор!

А теперь я не знала, не понимала, что сделать, как поговорить с ним. Несмотря на любезность, он казался совершенно неприступным. Он словно не замечал моей растерянности, а я не знала, как говорить с ним об этом.

Как-то на прогулке я попробовала сама взять его руку — он, не прерывая фразы и оставаясь столь же любезным и дружелюбным, так ненавязчиво-аккуратно высвободился, показав при этом всю неуместность моего жеста, что я чуть на месте со стыда не умерла, и больше не смела решиться на подобное сближение.

Тогда я придумала хитрость и, увидев его однажды читающим, зашла со спины и склонилась за ним, словно пытаясь рассмотреть буквы в его книге. Не говоря ни слова, он спокойно посмотрел на меня и протянул книгу мне, лишая тем самым предлога нагибаться к нему. Я с огорчением взяла и полистала книгу, как будто мне интересно; вернула — он взял её аккуратно, не соприкоснувшись с моей рукой, и мне оставалось только уйти.

Я не отступилась и придумала самый коварный план на свете: завлекла его в наши объятия с Серёжей! Казалось бы, тут уж ему некуда деться!

Но как ему удался этот трюк? Он крепко обнимал сына, а вторая его рука за моей спиной лишь имитировала касание...

Я не знала, что делать. Проходили недели, а я не могла разбить этот лёд. Хуже всего, что я не знала, как, что сказать ему? Как это выразить? "Я хочу, чтобы вы меня трогали"?! Очень звучит! "Я хочу, чтобы всё было по-прежнему?" — да он просто поглядит на меня спокойно и учтиво поинтересуется, что я имею в виду!

Меж тем, я чуть на стены не лезла от невыносимости такого положения. Я совсем, совсем не знала и даже представить себе не могла, как для меня были важны все эти мелочи. Просить прощения? Но как? признать, что не замечала, не понимала? Было так стыдно и так невыносимо... И вместо правды или лжи, распутать которые мне всё не удавалось в последние месяцы, теперь у меня есть одна истина: я хотела быть любимой. Я хотела быть любимой им.

Однажды ночью я решилась и написала ему письмо. В котором попыталась выразить всё, что чувствую, написать без прикрас, как и что я поняла, что со мной происходит, как я мучаюсь. Было очень, очень страшно, но всё же к вечеру я решилась и пришла к нему с этой писаниной.

— Алексей Александрович, — робко сказала я. — Я.... я написала вам письмо...

— Письмо? — он посмотрел на меня с большим удивлением.

— Да, я написала там, почему у меня не получается это сказать, — совсем лишилась сил я. — Только пожалуйста, пожалуйста, обещайте, что вы не будете со мной его обсуждать? Обещаете? — отчаянно попросила я.

— Конечно, Аня, — он подошёл и протянул руку за письмом; я отдала и выбежала к себе.

Он сдержал своё обещание и ни словом не обмолвился о моём письме; но на завтрашнее утро он снова придержал мой локоть, поправил локон, поцеловал в висок. Я чуть не расплакалась от облегчения.

Он был крайне деликатен, ни словом не упомянув моего письма, ни намёком не указав, что был этот период отчуждения в наших отношениях. Просто вернул мне всю свою нежность во всём её объёме — но только теперь я замечала каждую мелочь.

* * *

«И вот, как весной Нева,

Душа моя оттаяла!»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Я не знал. Я не думал, что она так отнесётся к этому.

Это всё гнев, он сделал меня слепым. Было же очевидно, что она мучается, тяготится, — а я не видел в упор. Я был так оскорблён, так ранен её страхами, что замкнулся в своих переживаниях и эгоистично думал лишь о том, чтобы моё поведение было исключительно безупречным и безукоризненным.

Если бы она сразу сказала! Мне и самому было сложно постоянно сдерживать привычные жесты, напряжённо держать дистанцию, следить за каждым движением. Я и подумать не мог, что её это огорчает; я не знал, не понимал, что она в этом нуждается. Она никогда не говорила ничего об этом. Вряд ли она понимала, но её странное, острое в своей искренности письмо открыло мне глаза на природу её измены, и всё, что я мог сказать: как же я был слеп! Неторопливо, считая года, я ничего, ничего не замечал.

Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем такое, что там лежало бы незаметно. Ладно, было и прошло. Не беда!

Теперь мы заглянули за эту стену взаимного незамечания и неожиданно увидели друг друга — возможно, впервые. Я словно знакомился с нею. С удивлением находил в ней ответ на свои движения и слова. Происходило что-то неслыханное, непонятное, нелогичное. Я узнавал её как незнакомку — и был очарован ею до глубины сердца. Я не мог понять, как это я раньше не видел всего этого в ней — куда я смотрел, о чём думал?

Я столького в ней не замечал! Вот она любуется на яркий кленовый лист — сама становится какой-то яркой, притягательной! Глаза сияют, в них отражается осень, и я невольно сам смотрю и не понимаю, как я раньше не видел этих листьев, таких прекрасных, таких совершенных! Серёжа с разбегу рухнул в целую кучу таких, подняв столб сухой трухи, весело смеясь! Она потянула меня за руку, присоединилась к сыну и ещё и уронила меня — немыслимо, невозможно, неслыханно! Упасть в осеннюю листву — что за ребячество, что за нелогичность, это же неприлично, в конце концов!

Я с удивлением слышу собственный смех; жена и сын перебрасываются листьями, как снежками, у Анны слетела шляпка, растрепались волосы, в них застряли мелкие листочки — как хороша! Хотел было встать за её шляпкой — Серёжа с гиканьем прыгнул на меня, повалив обратно; смеёмся все трое — и воздух звенит, и солнце льётся по листьям, по лицам, по волосам!

Я не видел, не замечал, как она шевелит губами, высчитывая расходы на портниху, чешет бровь пером, отчего та топорщится забавно, прикусывает губу, вдруг улыбается, делает пометку — сошлось что-то в расчётах! — снова хмурится, и мимика так и играет. Вдруг — заметила меня — как засветилась, а взгляд озорной и блестящий! Зовёт к себе, требует помочь с подсчётами, жалуется на туман в голове, суёт в руку своё помятое перо, греется где-то у меня под боком, смешно поглядывая из-под своей растрёпанной брови. Вдруг выхватывает у меня перо и пытается набросать профиль портнихи; у неё не получается, я пытаюсь отобрать перо и поправить рисунок; начинается возня, в итоге все расчёты залиты чернилами, мы оба перепачканы, — зато улыбаемся!

Я не могу понять — где были мои глаза? Почему я не видел её раньше?

Вот же она, всегда была рядом! Бежит на кухню проверить суп — вдруг пересолили? — возвращается с таинственной улыбкой и обещает «что-то необычное». Весь обед поглядывает лукаво, такие быстрые, смешливые взгляды, и не поймать, как ни в чём ни бывало делает вид, что никуда не смотрела! Видно, как предвкушение распирает её изнутри, и нечаянно сам начинаешь волноваться и предвкушать. И вот — долгожданный сюрприз! — выносят какое-то невиданное пирожное, рецепт лишь вчера привезли из Франции, а она уже выведала, всё нужное купила, и вот он — на нашем столе! С нетерпением жду, когда мне дадут мой кусок — она-то уже попробовала на кухне, хитрая, и теперь лишь поглядывает на нас с Серёжей, взволнованно и лукаво. Несёшь первый кусочек в рот — как будто диковинная амброзия с античных пиров — пробуешь, хочешь не спеша, неторопливо съесть, но так вкусно, что набрасываешься, как будто и не было сытного обеда, — и видишь, как она посмеивается и уплетает свою порцию, довольная, что сюрприз удался. Серёжа непосредственно расхваливает десерт самыми яркими красками, а ты смущённо пытаешься вставить свои несколько фраз, и получается как-то коряво, косноязычно, и видишь в её взгляде смешинку и понимание, и радость. Весь мир уже другой перед этим взглядом!

Как я этого не замечал? Неужели нужно было потерять её, потерять совсем, чтобы наконец научиться ценить? Я жил с нею восемь лет бок о бок — и я ничего, ничего в ней не знал, не умел видеть, не умел ценить!

Неожиданно, парадоксально я поймал себя на том, что почти радуюсь её измене — если бы не это, я бы сгорел от стыда, осознав глубину своей слепоты. Я был жестоко наказан ею за свою слепоту — но, слава милосердию Божьему, Он дал мне шанс вернуть жену и научиться любить её по-новому, по-настоящему!

Я чувствовал большой прилив сил и вдохновения, и словно помолодел, с удивлением обнаруживая в себе столь удивительное, сильное чувство. Меня раньше пугали чувства — я предпочитал держать под контролем себя и свои переживания — но вся эта ситуация в целом что-то расшатала во мне. Было слишком больно, слишком трудно, и теперь, имея шанс отдохнуть сердцем, я инстинктивно ухватился за этот шанс обеими руками. Я хочу перемены во всём!

Никогда раньше личное не влияло у меня на рабочее, но здесь что-то произошло, что-то изменилось во мне. На совете заговорили об одном проекте — и вдруг я дерзко и смело предложил взяться за его реализацию! Раньше бы я не стал ввязываться в сферу, в которой знаю не так уж много. Я бы боялся ошибки, боялся провала, неизбежных насмешек общества. Сейчас мне всё казалось по плечу! Я, кажется, удивил начальство, но проект доверили мне!

Ещё не дойдя до дома, я вострепетал. Во что я ввязался? А если не справлюсь? Что я наделал, я погиб! Мне не по плечу это. Как только я позволил чувствам, эйфории взять верх над рассудком? Провал, неизбежен провал!

Перед глазами нарисовалась эта ужасная картина. Полный провал проекта. Потеря доверия. Министр отворачивается от меня, я теряю работу; — что делать, как жить, на что кормить семью? Связи не удастся поднять — кто поможет опальному чиновнику? Что я буду делать? Куда пойду? Как сведу концы с концами? Переезд, бедность, экономия на всём? Бесконечные кредиторы, болезни, нищета?

Картины, одна другой страшнее, представлялись моему взору. Я не уставал ругать себя и пытался придумать, как же выкрутиться из этой отвратительной ситуации? Если сказаться тяжело больным — тогда проект заберёт кто-то другой, а я смогу сохранить репутацию?

Приказав принести чаю, занялся составлением объяснительной. Точно не стоит ввязываться в это безумие!

Неожиданно чай принесла Анна — нахально, на две персоны. Поозиралась, придвинула кресло, сделала из моего рабочего места какой-то чайный столик! Что за привычка вносить хаос во всё!

Щебечет, рассказывает про забавный случай с Серёжей, жалуется, что споткнулась и ушибла руку — даже рукав закатала, показывая синяк. Вдруг обратила внимание на бумаги с проектом.

— Вы теперь вазами занимаетесь? — с любопытством спросила она. — Можно? — тронула листок с чертежём.

— Вазами? — невольно рассмеялся я. — Нет, Анна, это не вазы. Это свечи.

— Какие странные свечи! — крутила она листок и так, и так. — Куда же свечу вставляют? Кажется, должно бы в центр, но там вроде как раз подсвечник...

Неожиданно разговор вылился в лекцию об электричестве, о Павле Николаевиче Яблочкове и о планах экспортировать такие свечи в Европу (1).

Она слушала с таким восхищением и вниманием, что я невольно припоминал всё новые подробности и придумывал всё новые аргументы в пользу проекта. Кажется, я оказался весьма красноречив и убедителен.

— C'est génial! — воскликнула она, когда я, наконец, умолк. — А я почему-то думала, что у вас там сплошные скучные цифры, — с извиняющейся улыбкой добавила она.

Раньше в моей работе были действительно только "скучные цифры", но сейчас я забыл об этом. Её яркие, горящие глаза в один момент превратили мою скучную, бумажную работу во что-то необыкновенное и восхищающее. Я забыл все свои сомнения. От желания хорошенько поработать чесались руки. Впервые в жизни мне хотелось работать не из-за любви к логичным, стройным вычислениям. Я внезапно почувствовал, что занимаюсь чем-то важным, значимым.

Работа так и спорилась в моих руках, и за несколько дней я приготовил все расчёты по проекту. Несмотря на уверенность в цифрах, в день отчёта я волновался. Смогу ли я быть убедителен? Правильно ли я решил эту задачу? С таким мы работали впервые, и негде было взять образец и свериться, как стоит проводить расчёты подобного рода. Это отсутствие образца, с которым можно было бы свериться, здорово дезориентировало меня. Я даже поделился беспокойством с Анной — чего раньше не делал никогда — на что она ответила весело и легко:

— Боже, Алексей! Ты за свою жизнь столько таких бумажек составил, что можешь сам образцы придумывать! Уверена, половина министерства ориентируется на твои бумаги!

Она была права, а я сам и забыл об этом. Её уверенность в моих силах придала мне здорового оптимизма, и к министру я шёл хоть и в волнении, но с твёрдым пониманием, что проработал проект детально и вдумчиво.

Мои цифры, и впрямь, впечатлили Михаила Христофоровича. Мой проект в целом был одобрен, оставалось лишь уточнить и прописать некоторые нюансы и детали.

Я был в большом воодушевлении. До этого мне казалось, что я знаю своё дело вдоль и поперёк, разбираюсь в каждом нюансе, могу с закрытыми глазами сделать сложный расчёт в уме. Но мне не приходило в голову, что можно выйти за пределы привычных схем — а ведь там открываются просто бескрайние возможности! Теперь мне казалось, что я ничего не знаю в своей работе, что только начал открывать её, прикоснулся лишь к внешней части, а там, за ней, ещё целое царство неисследованных цифр и комбинаций.

Передо мной словно открывался новый мир — и я с воодушевлением был готов к его исследованию!

Дома от меня потребовали кучу подробностей: что да как прошло. Даже Серёжа был в курсе особенностей моего проекта и настойчиво просил меня принести одну такую свечу домой — ему было интересно, как она горит без огня. Я почувствовал себя крайне важной персоной, и ещё раз порадовался, что решился взяться за это дело.

Анна торжественно заявила, что мой успех нужно отметить, и что у них уже "всё готово". "Всё" оказалось прекрасным семейным ужином, и я почувствовал себя по-настоящему счастливым. Позже, когда Серёжу уложили спать, мы сидели у окна, наслаждаясь тишиной, вином и уютом поздней осени. Тяжёлые капли дождя били в стекло, но у нас было тепло. Домашняя беседа, не имея особого предмета, то затухала, то оживлялась, имея в себе скорее ценность интонаций, чем смысла.

...у неё появилась новая привычка — по вечерам, если я бывал дома, она приходила с рукоделием ко мне. Мы обычно не говорили; я был занят бумагами, она — своим делом. Тишину нарушали только дождь за окном, треск свечей, шорох документов да стук спиц. В этой тишине чувствовалась какая-то полнота жизни.

Иногда, если она рукодельничала тихо, я вовсе забывал о её присутствии, что меня немало смущало. Забыв о том, что я не один в кабинете, я мог начать сердито проговаривать что-то себе под нос, в азарте хлопнуть ладонью по столу, или как-то ещё выразить свои эмоции по поводу удачи или неудачи в расчётах. Неожиданно вспоминая, что она здесь, я сердито брал себя в руки. Она, к счастью, никак не комментировала мою эмоциональность, и была всё так же поглощена своим занятием.

Однажды я так увлёкся, что совсем вскочил и принялся мерить кабинет шагами, эмоционально выговаривая математические формулы, которые никак не желали составить ровное вычисление. Опомнился я, только когда споткнулся взглядом о её удивлённые глаза.

Я тут же умолк, потеряв нить вычислений, страшно смутился и поскорее уселся обратно за стол, спрятавшись за большой книгой с расчётами.

Когда я решился выглянуть из-за этой книги, то с неудовольствием заметил, что она всё ещё поглядывает меня, как-то радостно и любопытно.

— Здесь описка в знаках была, — оправдательно проговорил я.

— Я просто не думала, — весело отозвалась она, — что математика бывает такой эмоциональной. Мне всегда эти колонки цифр казались такими сухими и скучными, но, глядя на вас, я даже пожалела, что неискусна в этом.

Она, кажется, говорила всерьёз, а не в насмешку.

— Если бы я полагал расчёты скучными, едва ли я посвятил бы им жизнь, — хмыкнул я. Сухие и скучные! Это цифры-то?

— Мне казалось... Ах, как я нынче глупа! — начала было она вполне весело, но вдруг запнулась, замолчала и посмотрела на меня как-то странно.

На лице её отобразилась работа мысли: хмурит брови, припоминая, кусает губу, анализируя, вдруг совсем бледнеет — сделала какой-то вывод, яркий и тревожный взгляд на меня — вывод, видимо, как-то касается меня, мгновенно залилась краской — тут уж Бог весть, почему, губа задрожала — чуть не плачет. Наверно, пора бы вмешаться. Что она там уже успела напридумывать?

— Вам казалось?.. — мягко предложил я ей продолжить мысль.

Она посмотрела на меня потерянно и виновато:

— Нет, ничего, прости.

Опять! Интересно, все женщины делают так, или только моя? Почему, ну почему нельзя просто сказать?

Видимо, не я один научился читать по лицу, потому что после короткого взгляда на меня она исправилась:

— Я просто раньше не задумывалась, что ты очень хорошо владеешь собой и не склонен демонстрировать свои эмоции.

— Сочту эту фразу за комплимент. Однако ты явно недосказала какой-то вывод.

Она знакомым нерешительным жестом повела плечом, но всё же не стала запираться — что не может не радовать.

— Вывод в том, что, раз уж ты расчёты воспринимаешь столь близко к сердцу, то, очевидно, и в других сферах не так непробиваем, как мне когда-то казалось.

— А, вот в чём дело, — понял я ход её осмысления. — Да, полагаю, я всегда слишком хорошо держал себя в руках.

Она совсем смешалась и попыталась спрятаться в рукоделие. Поколебавшись, не стоит ли позволить ей эти прятки, я всё же пришёл к выводу, что лучше уж проговорить, раз зашла речь. Иначе Бог весть до чего она себя накрутит. Моё воображение услужливо подбросила картинку, в которой Анна уже напредставляла себе крайне чувствительного и эмоционального меня, стоящего на парапете моста над Невой и в последний момент ради сына отказавшего от решения покончить с собой. Наверно, это было бы отличной сценой для слезливого романа, но меня передёргивало от таких фантазий, — а она ведь наверняка додумается до чего-то подобного!

Я всё-таки выбрался из-за книги и вышел на открытое пространство, опершись бедром о стол.

— Однако, вы, наверняка, вспомнили что-то конкретное, — безжалостно вырвал я её из рукоделия и красочных воображаемых картин.

— Д-да, — не стала и тут отпираться она — видимо, привыкла, что я всё равно из неё всё вытягиваю. — Я вспомнила... ну, тот день, на ипподроме.

Покраснели у неё даже уши.

— Да уж, так швырнуть правду в лицо надо уметь, — согласился я. — Готов признать, что это было en réalité j'étais juste torturée de douleurs (2). Но, согласитесь, это всё же было лучше предшествующей ситуации, в которой я вовсе не знал правды и мог лишь мучиться догадками, что же происходит.

— Н-наверно, так, — мучительно выдавила из себя она, бросила на меня быстрый взгляд, потом решилась: — Как, как вы смогли простить меня?

Я честно задумался, но вряд ли у меня был вразумительный ответ.

— С Божьей помощью, полагаю, — выдал я единственное логичное заключение из своих эмоций.

Она широко распахнула глаза и чуть улыбнулась

— Ну, а что ещё мне было делать? Недаром говорят, что супружество — тот ещё крест! Какая уж досталась жена, такая досталась, другой-то не будет, — с иронией хмыкнул я.

— А мне-то тогда с какой радости так повезло с мужем? — включилась в шутливый тон она, забыв своё смущение.

— А повезло ли? — я добавил драматизма в тон: — Ты только посмотри, старый, некрасивый, бесчувственный любитель цифр и приличий...

— Замолчи, замолчи! — замахала она на меня руками.

— Что, не так? — удивлённо поднял я бровь. — Кто посмеет утверждать, что я не люблю цифры! — я для достоверности помахал своими папками в воздухе.

— Ну, разве что про цифры правда, — легко согласилась она. — Но в остальном ты на себя наговариваешь.

— Почему наговариваю? — добавил проницательности во взгляд и строгости в тон. — Я просто пересказываю мнение своей жены обо мне. Кому ещё, как не ей, знать, каков я?

Кажется, переборщил. Смешалась совершенно, опять вся закраснелась, замахала на меня руками:

— Не так, не надо, всё не так!

— А как тогда — так? — не отступал я.

Я совсем не понял, зачем она вскочила и даже дёрнулся было в сторону, но уже через секунду она мягко прильнула ко мне и накрыла мои губы поцелуем, отчего все мысли, соображения и остатки расчётов напрочь вылетели из моей головы.

— Вот так, — наконец, сказала она, глядя на меня как-то робко и вопросительно.

— Хорошо, вопрос с "некрасивым" снят с повестки, — согласился я. — Это было убедительно!

Я спрятался за шутливый тон, потому что, честно говоря, не знал, куда себя деть от смущения, да и как расценивать её порыв? Минутное потепление на почве разубеждения моей самокритичности? Попытка компенсировать своё прошлое поведение? Просто дразнит?

В мозгу что-то щёлкнуло, и я понял, что если буду предаваться догадкам прямо сейчас, то упущу весьма удачный момент. Поэтому я не растерялся, прижал её к себе покрепче и с самым серьёзным выражением лица добавил:

— А вот вопрос со "старым" требует дополнительных разъяснений, — и поцеловал её уже сам.

Кажется, это было правильное решение!

1. Я не знаю, имело ли Министерство финансов какое-либо отношение к свечам Яблочкова, но, по логике, должно было иметь. Если есть знатоки матчасти — критика и альтернативные предложения принимаются с благодарностью! :)

2. На самом деле ужасно больно (фр.)

* * *

«Там — свобода и счастье!»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Совсем не так я представляла себе любовь. Я думала, я была уверена, что любовь — это вспышка, это ярко, это огонь, это неодолимое, роковое, сильное!

Я думала, любовь — это когда жить без человека не можешь. Я не могла жить без Алексея, и я думала, что это любовь, когда хочется быть рядом каждую секунду, когда тяжелы даже несколько часов разлуки. Я правда верила, что это есть любовь. Она свалилась на меня, она ворвалась в мою жизнь подобно яркой вспышке, озарив, как солнце, всё вокруг, подчинив себе. И сделав меня глубоко несчастной.

Я не могла понять, когда это началось. Когда я стала несчастлива? Где была та точка невозврата?

Уже первая наша встреча была омрачена — я узнала, что разорвалась его помолвка, я была в ужасе от того, что замешана в эту историю. Я убежала — я не была счастлива. Я ужасалась.

Встреча на перроне? Я трепетала от страха, мои чувства пугали меня, и я бы и там убежала, если бы было куда бежать.

А дальше, а дальше? Разве была я счастлива, поминутно ожидая разоблачения, чувствуя настороженное внимание общества, обманывая мужа?

А потом — разлука с Серёжей! Отъезд! Счастье ли это было?

И медленное угасание в его поместье. Апогей. Опера.

Как же так? Почему я считала, что счастье моё — в нём? Где же оно было, это счастье? Где она была, эта свобода?

Кажется, я впервые поняла те слова, что мне сказал муж в мои первые дни после возвращения. тогда они казались мне абсурдными и злыми, полными эгоизма и холодной рассудочности, — сейчас же я ясно поняла, что он имел в виду. Как он увидел всё это ещё тогда, когда я даже не представляла себе правды? Как он сумел это почувствовать, понять? почему он лучше, чем я сама, понял, что со мной происходит?

Как я сопротивлялась ему! Как бунтовала! Как цеплялась за свою веру в эту странную любовь!

Я не могла понять, как это, что это со мной произошло. Как я научилась это понять? Почему я сразу не увидела ясно эту ловушку?

С удивлением я отмечала, что в моей теперешней жизни не было ничего, чего я так боялась, от чего пыталась сбежать. Всё было наполнено, всё было осмысленно. Я чувствовала себя на своём месте — почему же раньше этого не было? Что изменилось?

Я пыталась уловить это изменение. Что произошло со мной?

Неужели всё, что было мне нужно, — понять, что я любима? понять, и получить тому подтверждение?

Мне казалось, что Алексей любит меня, и я рванула в эти отношения с головой, — но мне не хватало, постоянно не хватало чего-то.

Кто мог ожидать, кто мог предугадать, что я найду любовь в Алексее Александровиче? И почему раньше я не могла её увидеть? почему нужна была вся эта кошмарная история, чтобы я научилась, наконец, смотреть и видеть?

Я ничего не понимала, кроме одного: я была счастлива.