Вопреки (гет)

Следующие полтора года Люциус уверенно мог назвать счастливыми. Деловые проблемы если и возникали, то решались быстро, словно сами собой, так что всё его внимание было направлено на семью, а точнее — на жену и малышку, ибо двойняшки были в Хогвартсе, а старший сын уже давно жил самостоятельной жизнью.

И Люциус, и Гермиона прекрасно понимали, что им предстоит долгий путь, прежде чем они сотрут из памяти друг друга все отрицательные воспоминания о прежних взаимоотношениях. Не то чтобы Люциус признавал, что с его стороны было большее предубеждение против жены и поэтому именно ему предстоит приложить большие усилия, дабы на их будущем не сказывалось прошлое, совсем нет. Но его желание чувствовать ничем не омрачённую любовь Гермионы было настолько сильно, что он с удовольствием делал всё, что мог, чтобы оно исполнилось как можно скорее. Он внимательно наблюдал за Гермионой и, если в её поведении чувствовал малейшее проявление страха, вспоминал, что в его прежних поступках могло его вызвать, и действовал с точностью до наоборот. Впрочем, угадывать причины страхов жены приходилось редко — она сама давала ему понять о них. Но про один ему напоминать было не нужно — Люциус знал про него сам и о том, каким образом побороть его, начал задумываться в тот же день, когда узнал про беременность Гермионы. День рождения детей, который должен был укрепить их семью, стал днём, который расколол её. Второй раз это отчуждение он переживать не хотел, поэтому почти не уезжал из поместья надолго до рождения младшей дочери и присутствовал при её появлении на свет, как того просила жена.

В честь рождения Патрисии Люциус в этот раз решил подарить Гермионе печатку с гербом Малфоев — не столько потому, что это была фамильная драгоценность, хотя и поэтому тоже. Он был искренен, говоря, что хочет быть уверен, что сделал всё от него зависящее, чтобы Гермиона была в безопасности — именно свойство помочь своему владельцу, по преданию, было главным свойством магического перстня. Сейчас Люциус прекрасно отдавал себе отчёт, что с каждым днём его привязанность к жене растёт, но не сопротивлялся этому: он знал, что его слабость, коей стала для него Гермиона, она никогда не использует против него. Пожалуй, никогда ни в чём он не был уверен в жизни так, как в этом.

Подарок в виде перстня принёс неожиданные плоды. Зайдя как-то в гардеробную, Люциус увидел, как Гермиона, одетая в вечернее платье, примеряет ожерелье из чёрного жемчуга, которое он подарил ей в честь рождения старших детей. После того, как она в первый раз надела подаренные им драгоценности, так или иначе ей пришлось хотя бы раз выйти в свет в каждом его подарке. Но вот это ожерелье она не надевала ни разу, а Люциус не принуждал её: хотелось, чтобы решение надеть его Гермиона приняла сама. Это желание не исчезало даже тогда, когда она находилась полностью в его власти после наложения родовой печати.

— Выбираю наряд для приёма послезавтра, — пояснила она, поймав в зеркале взгляд мужа. — Что скажешь?

Люциус оценил её очередной шаг в избавлении от негатива прошлого и ответил без тени усмешки:

— Говорят, что жемчуг нужно согревать теплом кожи. Если его долго не носить, он тускнеет и затем умирает. Последний раз это ожерелье надевала мама, когда мне было пятнадцать лет. Это было последнее Рождество, когда она была с нами.

— Это украшение твоей матери? — спросила Гермиона, собираясь расстегнуть застёжку.

— Да. Любимое. Кажется, это был первый подарок из тех, что ей делал отец.

Гермиона на несколько секунд так и застыла с поднятыми руками, затем расстегнула застёжку и аккуратно уложила украшение в коробку.

— Жаль, что ты никогда не говорил об этом, — сказала она, и по её голосу было понятно, что она расстроена.

— Ты не спрашивала, — парировал он. — И разве это что-нибудь изменило бы?

— Возможно, — глядя на него в зеркало, ответила она. — Возможно, между нами тогда не было бы отчуждения после рождения двойняшек.

Люциус почувствовал, что его охватывает спокойствие, как это бывало каждый раз, когда они преодолевали очередной рубеж на пути к гармоничным отношениям. Коснувшись губами макушки жены, он насмешливо спросил:

— Не ты ли яростно доказывала мне, что не имеет смысла сожалеть о том, что не случилось?

Крыть ей было нечем, поэтому Гермиона лишь улыбнулась в ответ.

— Люциус, — окликнула она его, когда он уже был в дверях гардеробной. — Мне дорог этот подарок, — она приподняла коробку с ожерельем, которую держала в руках. — Но он не сравнится с перстнем. Уж прости.

— Меня это вполне устраивает, — с лёгкой усмешкой ответил он.

Будущее виделось спокойным, предсказуемым и счастливым. Беды не предвещало ничто.

Люциус помнил, насколько был доволен, оказавшись в Косом переулке на предприятии Драко. С тех пор, как несколько разработок Драко были официально признаны и дела старшего сына пошли в гору, он отказался от финансовой поддержки отца. Люциус по-прежнему нёс расходы, связанные с содержанием лаборатории, оборудованной сыном в Малфой-мэноре, так как обеспечение зельями поместья стало обязанностью Драко и Мелиссы, а также потому, что частенько Гермиона и иногда сам Люциус пользовались этой лабораторией. Но всё, что касалось экспериментирования с зельями, включая финансы, Драко полностью перенёс в Косой переулок, ни разу не попросив средств на это у отца и ни разу не пригласив его взглянуть на своё предприятие.

Наверное, так бы это и продолжалось, но их сближению, как это часто бывало, поспособствовала Мелисса, сказав, что для очередного исследования Драко требуются большие средства на долгий срок.

— Драко достаточно попросить, — ответил ей Люциус. — Не понимаю, почему это делаете вы, юная леди.

— Он не попросит, — покачала головой Мелисса. — Он такой же гордый, как вы. Поэтому не попросит.

Люциус скрыл усмешку: много ли времени прошло с тех пор, как Мелисса стала разговаривать с ним так смело? Но с её стороны такая смелость означала доверие, а не осуждение его характера, так что Люциус согласился помочь и при первой же возможности предложил Драко себя в качестве инвестора.

— Не думай, что я хочу тебе просто так дать деньги, — сказал он, не давая возможности сыну сразу отказаться от его предложения. — Это именно инвестиции, которые я собираюсь вернуть с процентами. Но сумму, о которой говорила Мелисса, на такой срок ты будешь искать очень долго и вряд ли найдёшь. Я же готов рискнуть, если ты убедишь меня, что у твоего проекта есть шанс на успех.

Люциус был доволен и тем, что ему удалось убедить Драко взять у него деньги на свои исследования, и тем, как стали развиваться отношения с сыном. Переведя часть отношений в деловую плоскость, им стало проще общаться на тему профессиональных забот Драко — то, о чём раньше сын предпочитал молчать, а отец не настаивал на разговоре.

В тот день, как они и договаривались, Драко должен был показать ему своё производство — это было первое, что потребовал бы Люциус, будь на месте сына любой другой человек, которому Малфой согласился одолжить деньги. Люциус помнил, что всё произошло мгновенно. Он уже собирался отправиться с сыном домой, как вдруг почувствовал резкий неприятный запах, а в следующую секунду его поглотила темнота.

Когда он пришёл в себя, вокруг тоже была темнота. Правда, уже через минуту возле него оказалась медсестра, а ещё через несколько — целитель. Дико болела голова, тело отказывалось слушаться, хотя сознание было ясным. Целитель снова погрузил его в сон, от которого Люциус очнулся только через сутки. Ужасные дни. Никогда ранее Люциус не чувствовал себя таким беспомощным. С трудом он объяснил целителю, что не хочет никого видеть, пока находится в таком состоянии. Зелья, назначенные Макдаффом, значительно ускорили восстановление организма, но всё равно прошла неделя, прежде чем Люциус смог поговорить со старшим сыном… и узнать, что Гермиона пропала.

Три дня — это был минимальный срок, спустя который целитель согласился отпустить своего подопечного из больницы, и максимальный, который Люциус согласился провести в стенах Святого Мунго после изнурившего обоих собеседников спора. И все эти три дня Люциус метался по палате, сходя с ума от неизвестности и страха.

Страх отступил лишь тогда, когда через три дня Люциус узнал от своего соглядатая, приставленного к жене, что она в сопровождении Поттера уехала в дом своих родителей.

В доме родителей Гермионы Люциус не бывал ни разу — для него это был всего лишь один из домов презренных магглов. Но, оказавшись там, он велел своему провожатому оставить его одного, назначив встречу позднее. Очутившись в доме, он впервые подумал, что это место, где прошло детство Гермионы — период её жизни, которым он ни разу по-настоящему не интересовался. Он рассказывал жене о своих предках, о своей семье, о своём детстве — рассказывал с удовольствием, потому что видел её искренний интерес к этой теме. Но если его и интересовало что-то из её детства, то только со времени, когда она начала учиться в Хогвартсе. Более ранний период её жизни проходил в мире, ему чуждом, непонятном и оттого малозначимом. Сейчас же, оказавшись в этом доме, он даже не подумал, а почувствовал, что здесь так же, как в Малфой-мэноре, есть частичка жены. То, что поездка в дом родителей была отвлекающим маневром, Люциус понял сразу: несмотря на недавно наведённые чистоту и порядок, в доме давно никто не жил — это было видно. Одну из комнат Люциус определил как комнату Гермионы — по шкафу с большим количеством книг и по рыжему замусоленному котёнку, лежавшему на кровати. Оттенок старой игрушки в точности соответствовал цвету шерсти Живоглота. Видимо, не только жалость к несчастному коту сподвигла её купить в своё время питомца, но и воспоминание о любимой игрушке детства. К слову, Живоглот исчез вместе с хозяйкой — эльфы упоминали, что видели его в последний раз как раз накануне того дня, когда дом покинула Гермиона. И этот факт наводил на определённые размышления. Люциус снова оглядел комнату, и его внимание привлекла толстая книга на полке с надписью на корешке «Мои фотографии». Он с интересом перелистывал страницу за страницей, пока с одной из фотографий на него не посмотрела Патрисия. Ребёнок на фотографии был немного старше их малышки, и всё же портретное сходство Патрисии с матерью было удивительным. Люциус отогнал от себя внезапно настигшее его лиричное настроение и вернулся в реальность: не тем человеком была Гермиона, чтобы бросить детей, тем более такую кроху, как их младшая дочь. Значит, случилось что-то, что вынудило её так поступить, значит, она не видела иного выхода. И выяснить, что произошло, следовало как можно быстрее. Если Люциус снова захочет узнать что-то о детстве Гермионы — он вернётся сюда. Но с женой, когда она будет рядом и Люциус будет уверен, что она в безопасности.

Люциус был встревожен не на шутку. Записка Гермионы, где она просила у него прощения непонятно за что; факт, что она заметала следы; провал в памяти приставленного к жене наблюдателя, который обнаружил Люциус; отказ Поттера рассказать, где Гермиона, хотя тот и не отрицал право Люциуса знать, где его жена и что с ней — всё это вкупе с тем, что Люциус задействовал все свои возможности и не смог напасть на след Гермионы, усиливало тревогу и доводило почти до отчаяния.

Ответ нашёлся, когда во время рождественского ужина в запястье появилась тянущая боль. Что она означает, Люциус не понимал, хотя эти ощущения были ему точно знакомы. Боль то уходила, то возвращалась, постепенно становясь всё сильнее, так что Люциусу пришлось покинуть семью. Оказавшись в своих покоях, он сосредоточился на том, чтобы вспомнить, когда ранее уже испытывал эти ощущения. И, наконец, вспомнил, как сорвался с очень важной деловой встречи, которую ждал несколько месяцев, почувствовав вот точно такую боль, чтобы успеть к рождению дочери, как обещал жене… Остаток вечера он провёл в галерее возле гобелена с родословной, почти безотрывно глядя на двойную нить, соединяющую его и Гермионы портреты — но новое имя не появилось ни в тот, ни в последующие дни. Причиной этого могло являться только одно: родившийся ребёнок не был Малфоем.

Воспоминания о том времени до сих пор вызывали дрожь. Полный боли и гнева мысленный вопль «Как ты могла?!» сменялся воспоминанием об излучающем любовь взгляде Гермионы — такой взгляд невозможно сыграть. Вслед за этим приходило убеждение, что в произошедшем вины Гермионы нет: уж кто-кто, а Люциус знал точно, что у безоружной женщины почти нет шансов выстоять против агрессии мужчины — а в том, что Гермиону застали врасплох и она не успела вытащить палочку, сомневаться не приходилось, иначе ничего бы не случилось. Затем появлялась горечь от того, что она ему ничего не рассказала — значит, не доверяла, в то время как он за последние два года научился доверять ей так, как никому другому в жизни. А потом вновь приходили мысли, что дело не в недоверии, а в том, что не было никакого насилия и всё произошло потому, что этого хотела сама Гермиона.

Калейдоскоп мыслей сводил с ума, а отсутствие новостей о местонахождении Гермионы и необходимость ждать, когда будет готов омут памяти, который Люциус заказал уже на следующий день после рождения ребёнка, только усугубляли это состояние. Он до сих пор не понимал, как пережил те дни.

Его надежда выяснить хоть что-то, просмотрев в омуте памяти воспоминания близких о том времени, пока он находился в больнице, была не беспочвенной: Люциус лучше кого бы то ни было умел разбираться по взглядам и жестам Гермионы, что она чувствует. Конкуренцию в этом ему мог составить, пожалуй, только Поттер — вот уж кто действительно читал её как раскрытую книгу. Уизли до подобного уровня было далеко, хотя именно за него Гермиона собиралась когда-то замуж.

Просмотр воспоминаний занял почти месяц, но результата не дал. Все факты, которыми располагал Люциус, говорили в пользу одного: причиной бегства жены стала беременность, наступившая вследствие банальной супружеской измены. Окончательно же он убедился в правдивости своей догадки, когда, просматривая отчёты по движению средств в своём хранилище в Гринготсе, обнаружил, что Гермиона вернула до последнего кната все средства, что по распоряжению Люциуса переводились из сейфа Малфоев в её сейф. Сразу вспомнилось, насколько принципиально в первый год их брака она тратила на себя не более, чем зарабатывала сама. Да и на сестру после её переезда в имение она тратила тоже только собственные средства, хотя, приняв в свой дом Мелиссу, Люциус готов был и обеспечивать девочку всем необходимым. Отвергнув его помощь в тех расходах, на которые она имела полное право, Гермиона тем более не стала бы брать его деньги, чтобы содержать не его ребёнка — глупое гриффиндорское понятие о чести. Правда, сейчас сыгравшее ему на руку, ведь благодаря этому он перестал изводить себя мыслями о ней: женщина, изменившая находящемуся при смерти мужу, не заслуживала ничего, кроме презрения.

Рассказать о подобном кому-нибудь, тем более детям, не позволяла уязвлённая гордость. Поэтому тщательнее, чем обычно, приходилось следить за тем, чтобы не выдать своего состояния близким. Люциус словно надел на себя броню, защищавшую его от молчаливых взглядов детей, ожидавших, когда он сообщит им что-то о матери — ведь он обещал им найти её. Чего уж греха таить, желание сделать так, чтобы дети забыли её, а ещё лучше — стали презирать, у него появлялось. И каждый раз его удерживали слова Поттера, сказанные ему: «Сделаете ли вы ваших детей несчастными или нет…» Двойняшки, особенно сын, действительно были привязаны к Гермионе, а Люциус обладал достаточным жизненным опытом, чтобы понимать: внушить им ненависть к матери, не открыв истины, будет весьма сложно, и подобная попытка ударит скорей по их отношению к нему самому, нежели к Гермионе.

Но если от взглядов детей надетая им броня помогала, то не слышать, как они ждут мать и верят в её скорое возвращение, было невозможно: «мама скоро вернётся», «мама расскажет», «мама обрадуется»… Уверенность, звучавшая в голосах детей, была невыносима. И однажды Люциус не выдержал. Когда Оливия в очередной раз попыталась успокоить капризничавшую младшую сестру, сказав, что мама будет недовольна Патрисией, когда вернётся, Люциус резко прервал её:

— Мама не вернётся. — И, давая понять, что вопросы задавать бессмысленно, решительно произнёс: — Я больше не хочу слышать в своём доме имя Гермионы Грейнджер.

Любой из членов семьи прекрасно знал, что с его распоряжением, высказанным таким тоном, будет спорить себе дороже. И всё же следующим утром не успел он выйти из столовой после завтрака, как его остановил голос Оливии, просившей его рассказать, что произошло. С трудом сдерживая гнев, Люциус резко развернулся и сказал:

— Ты сейчас же отправишься к себе. Лонки! — И когда эльфийка появилась, закончил: — Проследи, чтобы мисс Оливия не покидала свою комнату до конца каникул. Если кто-то из вас, — Люциус посмотрел сначала на Николаса, а затем на Оливию, — ещё раз вздумает нарушить мой приказ, ваша учёба в Хогвартсе будет закончена.

Сказать детям, что их мать не вернётся к ним, оказалось для него самым сложным. Следующий шаг — сообщить об этом обществу, был прост. Серьёзная ссора — правдоподобное объяснение, дававшее ему свободу маневрировать. Впрочем, возможность манёвра его интересовала мало: своим интервью Люциус поставил точку в вопросе исчезновения Гермионы и более общаться на эту тему ни с кем не собирался. Немного неожиданным оказалась поддержка его версии Поттером и Уизли: по собственной инициативе они точно не стали бы этого делать. Они явно действовали по просьбе Гермионы. На Люциуса снова нахлынуло ощущение, что она опять защищает его от окружающего мира, избавляя от необходимости говорить ещё что-то помимо сказанного. Не раз Люциус потом укорял себя за это проявление слабости, но он вновь попытался вызнать о произошедшем с Гермионой у Поттера: раз она продолжала защищать его, значит, Люциус по-прежнему не был ей безразличен, а раз не был безразличен — значит, не всё так просто с её исчезновением. Однако новая попытка привела лишь к тому, что Люциус понял одно: какими бы ни были мотивы Гермионы, ребёнок, которого она родила, был для неё дороже всей их семьи. Точнее — дороже его детей.

Ему было всё равно, что говорят об исчезновении жены в обществе. Как ни странно, ему было всё равно. Раньше он обязательно бы сделал всё возможное, чтобы направить любые слухи себе на пользу. Сейчас же его перестало это волновать. Дети от излишнего внимания были защищены стенами Хогвартса и Малфой-мэнора, а всё прочее почему-то не имело значения.

Стало… легче. Поставив точку в своих сомнениях относительно Гермионы, Люциус перестал испытывать ноющую боль из-за её отсутствия, которая не отпускала его на протяжении нескольких месяцев. Дети, впрочем, как и Драко с семьёй, услышали его предупреждение, и имя Гермионы перестало звучать в доме. Стало легче.

Единственное, что никак не переставало терзать его — то, что ради чужого ребёнка Гермиона бросила их детей. В какой-то мере Люциус даже понимал её — когда вспоминал, какие мысли приходили ему в голову, когда он считал, что отцом её ребёнка мог быть Драко. Но в тот раз, если бы Люциус оказался прав, дело касалось бы его внука. В этот же раз ребёнок был ему чужим, и расстаться с ним — это меньшее, чего потребовал бы он от Гермионы. Она знала его достаточно, чтобы понимать это. Так что то, что она сбежала, спасая от него малыша, было вполне закономерно. Только вот простить ей, что ради того ребёнка она лишила материнской заботы их детей, он не мог. И знал, что не сможет простить никогда.

Люциус полностью погрузился в работу, не оставляя себе сил и времени на мысли о том, что изменить было нельзя. Два года прошли как в тумане, но по истечении этих двух лет он был твёрдо уверен, что от прежних чувств к жене не осталось ничего. Домашние про Гермиону не вспоминали, и это его устраивало донельзя. Что же касается посторонних, то Люциусу достаточно было холодно посмотреть на собеседника, чтобы тема Гермионы исчезла из разговора. Но… всего лишь двух лёгких толчков хватило, чтобы вся выстроенная им защитная стена рассыпалась словно замок из песка.

Первый раз это произошло на свадьбе Мелиссы. Несмотря на презрение к жене отношение Люциуса к её сестре не изменилось, и он по-прежнему считал её частью своей семьи. Оба условия, поставленные им Мелиссе, были ею соблюдены, и он выполнил своё обещание повести её под венец вместо отца. Более того, когда она обмолвилась, что они с Майклом хотели бы, чтобы их свадьба была событием для их родных и близких, но никак не для магического общества, Люциус предложил провести её в Малфой-мэноре — он мог гарантировать, что здесь не окажется никого, кроме приглашённых гостей. Хотя если бы Мелисса захотела, её свадьба стала бы событием года: ведь в её подготовке деятельное участие принимала Астория, а Астория как никто другой умела организовывать торжественные мероприятия. Так что Люциус был доволен тем, как прошла свадьба, но больше чувством гордости, когда вёл Мелиссу к ожидавшему её жениху. Никогда раньше он не задумывался об этом: он всегда знал, что Оливии и Патрисии будут известны все тонкости брака с магической точки зрения, ведь его дочери принадлежали к древнему волшебному роду. Но, наверное, с ними он никогда не испытает большего чувства гордости, чем с Мелиссой, ибо эта девочка отнеслась со всей серьёзностью к его просьбе не потому, что была так воспитана, а потому, что уважала лично его, Люциуса.

Впервые за два года Люциус испытывал искреннюю радость от того, что в имении праздник и дом полон гостей. Пора было прекращать своё добровольное затворничество. Жизнь продолжалась, что бы ни произошло в ней ранее. И стоило только Люциусу почувствовать, что он в силах жить без оглядки на своё прошлое, как прошлое дало о себе знать.

— Не сочтите за дерзость, сэр, но я хотела бы попросить вас сделать мне ещё один подарок, — сказала Мелисса, когда нагнала его в саду и поблагодарила за то, что он позволил устроить свадьбу в Малфой-мэноре. — В честь моей свадьбы.

— Если это в моих силах, — с улыбкой ответил Люциус, пребывавший в превосходном настроении.

— Я прошу вас выслушать меня и не сердиться, сэр. Я знаю, что вы не разрешаете говорить о Гермионе, сэр, но она очень любила вас…

Прошлое полоснуло по сердцу режущим заклинанием. Люциус подобрался и, пытаясь предупредить дальнейший поток слов, холодно произнёс:

— Я выслушал вас, юная леди.

Но Мелисса, не заметив этого или вопреки его предупреждению, торопливо продолжала:

— Прошу вас, сэр, я знаю, как много вы для неё значили, и я не верю, что она могла вот так просто оставить вас. Наверняка случилось что-то серьёзное, иначе она никогда…

— Мисс Грейнджер! — слегка повысив голос, прервал её Люциус. — Точнее, миссис Линделл. Что бы вы ни сказали, это не имеет никакого значения. — И, отгоняя когда-то побеждённое чувство уязвлённой мужской гордости, что ему предпочли другого, и не выдав голосом, насколько ему было трудно поведать кому-то хотя бы частичку своей боли и унижения, закончил: — Я знаю, почему ваша сестра уехала.

Разговор с Мелиссой всколыхнул все чувства, которые Люциус считал давно похороненными. Не сразу, но в тот раз ему удалось справиться с ними. Однако не успел он оправиться от первого удара, как получил второй, от которого вся его защита рассыпалась словно карточный домик. И нанесла удар, даже не подозревая этого, младшая дочь, Патрисия.

Ещё до своего рождения Патрисия стала для него радостью, которую он ждал больше половины своей жизни. Нет, он любил и Николаса, и Оливию не меньше, чем Драко. Но вместе с этим он всегда помнил, что их рождение — одно из условий вынужденного брака. Патрисия же появилась на свет после собственного выбора Гермионы и Люциуса сохранить семью, и именно она была для него долгожданным вторым ребёнком, которого он хотел, ещё будучи женат на Нарциссе. Подобно тому, как Драко все братские чувства излил на Мелиссу, увидев в ней сестру, о которой мечтал с детства, так и вся отцовская нежность, копившаяся в Люциусе десятилетиями, нашла, наконец, выход и окружила Патрисию. И когда Гермиона уехала, больнее всего ему было именно из-за младшей дочери: она была всего на каких-то полтора года старше того, другого, ребёнка и нуждалась в матери не меньше, чем он — но Гермиона выбрала не её.

Люциус старался, чтобы Патрисия была окружена заботой и любовью и не чувствовала отсутствие матери. И это ему как будто удавалось: никому из членов семьи малышка не радовалась так, как отцу, ни с кем не проводила время так долго и спокойно, как с ним.

Но вот однажды, когда Люциус показывал Патрисии портреты предков на гобелене с родословной и называл их имена, как он делал это сначала с Драко, а позже с двойняшками, его дочь протянула ручку и, показав на портрет Гермионы, чётко произнесла:

— Мама.

Портрет Гермионы на гобелене повернул голову, услышав её, и Патрисия издала радостный смешок.

Вся защита от прошлого, которую Люциусу ещё удавалось держать, разрушилась от одного этого слова. Боль, ноющая боль, что жены нет рядом и она не слышит этого, вспыхнула с новой силой. И не было гнева на Оливию, которая вопреки его приказу рассказывала сестре о матери. Не было гнева даже на Гермиону. Была только боль. И, не справившись с чувствами, Люциус выдохнул, словно эхо:

— Мама.

Больше Люциусу не удавалось закрываться от прошлого. Или, возможно, боль, хоть и не исчезла, стала менее острой. Как бы там ни было, но он стал позволять себе думать о Гермионе.

Поначалу это, как и прежде, были мысли о том, что жена оставила их детей ради чужого ему ребёнка. Но постепенно их сменили раздумья о том, где же всё-таки Гермиона нашла убежище и — вопреки всему! — всё ли с ней в порядке. И Поттер, и Уизли, за которыми Люциус украдкой наблюдал, вели себя как обычно, и это, как ни странно, успокаивало его — значит, с женой всё в порядке, она не испытывает нужды. Спустя какое-то время Люциус велел своему человеку очень аккуратно возобновить поиски — но на этот раз в мире магглов. Чутьё подсказывало Люциусу, что как он наблюдает за Поттером и Уизли, так и Поттер наблюдает за ним, защищая от него Гермиону. Так что действовать нужно было, не привлекая к возобновившимся поискам внимания приятеля жены. Впрочем, всевидящим Поттер был всё-таки в волшебном мире, а не в маггловском, так что с одной стороны действовать Люциусу было легче. С другой — намного сложнее. В магическом мире искать было бесполезно, Гермионы там не было, — Люциус понял это ещё в прошлый раз. Маггловский же мир был огромным, а волшебник из доверенных лиц, который чувствовал себя в нём уверенно, у Люциуса был всего один. Поэтому поиски продвигались медленно — настолько, что Люциус уже начал думать, что и эта попытка окажется бессмысленной. Но спустя много месяцев его человек всё-таки прислал ему сообщение, что напал на след Гермионы. С того дня в ожидании редких новостей время потянулось невыносимо медленно. Пока не произошло событие, которое изменило все его планы.

Двойняшки приехали на очередные рождественские каникулы и на следующий после праздника день должны были уехать вместе с Драко в Париж на собрание узкого круга зельеваров. Подобные поездки детей со старшим братом не были редкостью, и Люциус приветствовал их — знакомство с важными и известными людьми, пусть даже поверхностное, никогда не бывает лишним и, возможно, в будущем пригодилось бы детям. Так что ничего необычного перед той поездкой он не заметил.

Вернулись они через день. Оливия, как обычно, направилась к отцу, чтобы поцеловать его. И что-то было в её походке, её взгляде такое, что вызвало чувство радостного ожидания — как тогда, когда дети были ещё маленькими и бросались ему навстречу, когда он возвращался домой. Чувство это было настолько сильным, что на губах Люциуса заиграла лёгкая улыбка, и он с удовольствием наклонился к дочери, чтобы ей было легче его поцеловать. И когда она прикоснулась губами к его щеке, его обдал едва ощутимый аромат духов Гермионы.

Люциус замер. Ему понадобилось всё самообладание, чтобы не выдать своего потрясения. Понимание, с кем дети провели предыдущие два дня, пришло мгновенно.

Этот аромат он не мог перепутать ни с чем. Тот флакон, который Гермиона забрала с собой, уже не один раз должен был опустеть. Значит, она по-прежнему изготавливает духи, которые изобрёл для неё Драко, ибо старший сын подарил ей и рецепт, и с тех пор Гермиона изготавливала эти духи сама.

Сославшись на дела, Люциус заперся в своих покоях. Родные знали, что если он находится в библиотеке, то от дел его можно отвлечь по любым вопросам, если в кабинете — то лишь по важным и неотложным, а если в покоях — не нужно беспокоить его вовсе. Так что в этот раз Люциус уединился именно в покоях. Ибо решение, которое ему требовалось принять, было одно из самых значимых в его жизни, и времени для этого было не так уж много. Дети ослушались его, нарушив его прямой запрет. Возможно, как отца его бы это даже позабавило и вызвало чувство гордости, что дети добиваются того, чего хотят. Однако он был не только отцом, но и главой семьи. Более того, главой рода. А это накладывало свои обязательства. Его авторитет должен быть непререкаем в любых обстоятельствах — это была заповедь, передававшаяся в их роду из поколения в поколение. Отчасти из-за того, что эта заповедь соблюдалась, Малфои и являлись одним из старейших магических родов не только в Британии, но в мире. Не про один случай рассказывал ему в своё время отец, обучая его, когда слабость, проявленная главой рода, приводила к тому, что род ослабевал, а затем и исчезал вовсе. Именно поэтому наказание за нарушение приказа главы рода должно было быть скорым и неотвратимым. Так что Люциусу не только предстояло принять непростое решение, но и сделать это следовало до следующего дня. Более позднее наказание неминуемо пошатнуло бы авторитет Люциуса.

Казалось бы, размышлять было не о чем: ведь он обещал, что если дети нарушат его приказ, то перестанут учиться в Хогвартсе. Но забыть, какое облегчение почувствовал — пусть даже длилось это всего несколько мгновений, — поняв, что дети виделись с матерью, Люциус не мог.

Он так и не заснул той ночью. И в результате раздумий решил не показывать семье, что обо всём знает. Возможно, в будущем он и пожалел бы об этом решении, но сейчас слишком многое говорило в его пользу. И последней каплей, перевесившей чашу весов в сторону молчания, было то, что, по всей видимости, вся эта ситуация была подстроена намеренно. Дети могли не почувствовать почти незаметного запаха духов матери на себе, но Драко? Он обладал профессиональным обонянием и не заметить этого не мог. И не сделал ничего, чтобы скрыть следы. Настолько тщательно подготовил их отъезд, что Люциус ни о чём не догадался, и при этом не стал заметать следы после их возвращения. Для чего? Ответ был ясен: старший сын хотел, чтобы Люциус знал о том, где они были.

Незачем отрицать очевидное: желание выяснить всё немедленно при помощи легилименции было огромным. Но Люциус сумел подавить его — когда-то он поклялся, что по отношению к своим близким он её будет использовать только в случае, когда без этого нельзя будет обойтись.

Окклюменции Люциус обучался по распоряжению отца — Абраксас считал умение контролировать мысли весьма важным для будущего сына и занимался его обучением лично. Возможно, обучение его легилименции тоже в планах отца было, но Люциус так и не узнал об этом. Эта область магии была одной из самых сложных, и на должном уровне овладеть умением проникать в чужие мысли удавалось единицам. Однако Люциус, с рождения впитавший не только идею принадлежности к исключительной части человечества, но и идею принадлежности их семьи к верхушке этой исключительной части, не мог не попытаться изучить легилименцию: владение ею лишний раз доказало бы превосходство и Малфоев, и самого Люциуса.

Он был невероятно горд и предвкушал похвалу от Абраксаса за то, что овладел столь сложной наукой на достаточно высоком уровне, да ещё так, что отец ничего не знал об этом. Но тот, когда Люциус проник в его мысли, внезапно рассвирепел.

— Запомни, сын, — заканчивая отповедь, сказал он. — Никогда, слышишь, никогда не смей использовать легилименцию по отношению к членам своей семьи. Если ты не можешь обойтись без этого — ты недостоин быть главой рода. Поклянись мне, что будешь использовать своё умение по отношению к своим близким только в случае, когда без этого невозможно будет предотвратить нависшую над твоей семьёй угрозу.

И под тяжёлым взглядом изменившего своей обычной выдержке Абраксаса Люциус поклялся в точности следовать его наказу.

Запрета на использование легилименции по отношению к тем, кто не являлся членом его семьи, не было. Но Люциус, получивший столь суровый выговор от отца вместо ожидаемой похвалы, потерял интерес к этому. Время от времени он практиковался в легилименции на собеседниках, чтобы не утратить навыки, и научился правильно интерпретировать полученную информацию, но удовольствия от осознания своего превосходства над окружающими не получал.

Прошло полгода, и дети снова уехали вместе с Драко. На этот раз отсутствовали они целую неделю. Люциус прекрасно понял действительную цель их поездки, но ни помешал их отъезду, ни подал виду, что всё знает, по их возвращении. Видеть улыбки детей, ощущать их радость и спокойствие, сменившие подавленность, которую Люциус всё же чувствовал, несмотря на старания детей не показывать её, доставляло ему удовольствие. А ещё — ему самому стало спокойно от того, что теперь он был уверен: с Гермионой всё в порядке.

О неизвестном ему ребёнке Люциус, конечно же, тоже размышлял, но теперь изменилось направление его мыслей. Вариантов было всего два: либо малыш проживал с Гермионой, и тогда дети не могли не познакомиться с ним, либо его с ней не было и дети ничего не знали о нём. Первый вариант, конечно, был более вероятен. Уверенность, что дети отдалились бы от матери, если бы она предала их отца, была абсолютной. Значит, Гермиона смогла убедительно всё объяснить, раз от неё не отвернулись не только двойняшки, но и его старший сын.

И вот это был факт, который снова вызвал убеждённость, что не всё просто с исчезновением жены. А раз так — Люциус должен выяснить всю правду. Должен.

Но торопиться при этом не стоило — интуиция подсказывала это Люциусу. Он не велел своему человеку прекратить поиски, хотя более не считал его главным источником информации о Гермионе. Все его надежды узнать о жене что-то теперь были связаны исключительно с детьми.

Умение ждать, чтобы начать действовать в самый подходящий момент, было наследственной чертой Малфоев, развившееся у Люциуса настолько сильно, что можно было бы назвать это даром. Он прекрасно понимал, что, возложив все надежды на детей как на источник сведений о жене, не получит результата быстро. Он готов был ждать. Однако, как оказалось, если дело касалось близких людей, ожидание давалось очень тяжело. Приняв мысль, что всё-таки необходимо узнать точно причину исчезновения Гермионы, Люциус вместе с этим пустил в своё сердце надежду, что его семья воссоединится и всё будет как прежде. Надежда крепла, постепенно превратившись в потребность… И веру, что именно так всё и будет.

Тот вечер по-настоящему был роковым. Люциус бродил по дому перед сном. С самого утра его не отпускало непонятное чувство раздражения, противостоять которому он не смог, так что оно за минувший день выплеснулось и на некстати раскапризничавшуюся Патрисию, и (небывалый случай!) даже на попытавшуюся защитить её Асторию. Люциус анализировал события предыдущих дней, пытаясь найти источник своей раздражительности, но не находил. Он как раз шагнул в галерею с гобеленом с родословной, как вдруг произошло нечто странное: в окно брызнул прорвавшийся сквозь облака лунный свет, и в этом свете Люциус увидел призрачную фигуру Гермионы. Ужас объял Люциуса: призрак Гермионы мог появиться только в одном случае — если сама она была мертва. Но уже через секунду всё изменилось: Гермиона, стоявшая возле стены с гобеленом, обернулась до боли знакомым образом — и бросилась к такому же призрачному, как она сама, Люциусу. Люциус на пару секунд закрыл глаза и вновь открыл их — но странное видение не исчезло: он со стороны наблюдал сценку из их прошлого в день (а точнее, ночь) второго появления рун. Вот её ладони скользнули по его плечам, вот она приподнялась на цыпочки, чтобы прикоснуться губами к его губам… Желание почувствовать её прикосновение было нестерпимым, так что Люциус, не задумываясь, ткнул палочкой в запястье с татуировкой родовой печати, закрыл глаза… и ощутил и прикосновение её губ, и влагу текущих по её щекам слёз, и даже услышал её шёпот: «Я люблю тебя… Если бы ты только знал, как сильно я тебя люблю…». Всё было реально, словно она действительно находится рядом…

…и внезапно всё прекратилось. Люциус открыл глаза: он стоял посреди пустой галереи.

Оказавшись в своих покоях, он попытался вспомнить, чем можно объяснить только что произошедшее. Облегчение принесло понимание, что видел он точно не призрак Гермионы в обычной ипостаси призрака — неприкаянной души, лишённой телесной оболочки. И хотя вспомнить описания похожих явлений Люциус не смог, всё же нашёл причину увиденного им в галерее — второе появление рун произошло ровно за шесть лет до этого. Этой же датой он объяснил и нынешнее своё раздражённое состояние. Не сказать, что это объяснение его устроило, но, по крайней мере, вызвало успокоение, как наконец-то решённая задача. Единственное, что оставалось ощутимым от сегодняшнего происшествия — саднящая боль в запястье. Люциус, наконец, взглянул впервые за сегодняшний вечер на свою руку — и почувствовал леденящий душу страх: в том месте, где он касался кончиком палочки змеи, алела точка, какую Люциус видел лишь раз — в тот день, когда едва не убил жену. Быстро сопоставив события того и нынешнего дня, он понял, что произошло: он не желал причинять боль жене, хотел лишь ощутить её прикосновения — но, видимо, всё-таки причинил боль, которую она не смогла выдержать. В прошлый раз она потеряла сознание, и Люциусу с большим трудом удалось привести её в чувство. В этот же раз его не было рядом, чтобы помочь… если (и эту мысль Люциус от себя гнал) сегодняшнее происшествие не обернулось трагедией.

В ту ночь спать он не ложился, и едва наступило время следующего дня, когда правила приличия позволяли нанести визит, Люциус отправился к Поттеру. Однако его просьба сообщить о местонахождении Гермионы вновь была встречена отказом. То ли страх за Гермиону и невозможность прямо сказать Поттеру о действительной причине своего появления на площади Гриммо, то ли присутствие при разговоре бывшего жениха своей жены, которого Люциус по-прежнему не переваривал, но с губ Люциуса сорвались оскорбления в адрес Гермионы. Уизли тотчас же подскочил со своего места и, если бы не Поттер, точно бросился бы на Люциуса.

Пока дверь вслед за ним не закрылась, он ещё успел услышать возмущённый возглас Уизли, что он, Люциус, недостоин Гермионы, и ответ Поттера: «Я знаю, Рон. Но она любит его». Отчаянье накрыло Люциуса с головой, когда он услышал последнюю фразу, и только появление жены Поттера заставило его взять себя в руки и удержало от того, чтобы вернуться и поведать истинную причину своего визита.

Всю следующую неделю Люциус ждал появления Поттера или Уизли в своем доме — если, как говорил Поттер, Гермиона действительно находится под наблюдением, то о произошедшем ему уже точно должно было стать известно. Всю неделю Люциус ждал появления Поттера или Уизли и… молился, чтобы с Гермионой всё было хорошо. Молился так истово, как молится человек, понимающий, что ничего не может сделать сам для достижения цели, и отчаянно уповающий на всевышнего как на последний источник спасения. Так истово Люциус молился лишь два раза в жизни: когда его мать лежала на смертном одре и когда Драко находился в Хогвартсе перед решающей битвой и Люциус не мог ничего сделать, чтобы обезопасить сына.

Прошла неделя, и постепенно Люциус смог вздохнуть спокойно: друзья Гермионы не только не появились в его доме, но и не проявили хоть какое-то беспокойство вообще. Значит, происшествие не имело серьёзных последствий для жены, иначе об этом стало бы уже известно: даже если Поттер вдруг солгал о своих людях подле Гермионы, то общение троицы никогда не прерывалось — они могли не встречаться неделями, но весточки друг другу передавали раз в несколько дней. Вряд ли за время отсутствия Гермионы что-то изменилось в том распорядке, который Люциус наблюдал более пятнадцати лет.

Гостей в столь поздний час Люциус не ждал, поэтому был весьма удивлён и заинтригован, когда домовик сообщил о прибытии Джинни Поттер. Джинни его не переносила и никогда не скрывала этого, так что визит был тем более странным. И уж совсем Люциус не ожидал, что она протянет ему руку помощи — пусть не ради него, пусть ради своей подруги. Но именно Джинни Поттер оказалась тем человеком, который соединил их вновь.

Едва за Джинни закрылась дверь, Люциус, не раздумывая, велел Торри принести верхнюю одежду, а затем активировал портал — и, переместившись, с усмешкой отметил, что пароль был выбран по вполне конкретной причине. Перед ним действительно возвышался замок: небольшой по размерам и странный по форме, но это был явно старинный замок. И хотя присущую ему осторожность Люциус проявил, всё же ощутил нечто странное — словно он находился в хорошо знакомом месте, где бывал не раз.

Проверка территории вокруг замка показала, что опасности нет. Единственные живые существа находились в доме и, в общем-то, не скрывались — часть окон была ярко освещена. Обойдя башню, Люциус увидел дверь в дом, которая открылась сама, едва Люциус подошёл к ней. Это был хороший знак, но Люциус всё-таки не терял бдительности — прекратить проявлять осторожность возможно только тогда, когда появится уверенность, что опасности нет.

Он оказался в большом зале — гораздо большем по размерам, нежели можно было предположить, глядя на размеры замка снаружи. Значит, на дом наложены чары внутреннего расширения и, следовательно, дом принадлежит волшебникам. Но Гермиона переселилась в мир магглов — сейчас Люциус знал это наверняка. Так что каким образом она оказалась в доме волшебника и в качестве кого — ещё предстояло выяснить.

Слева раздался знакомый щелчок трансгрессии — так перемещались эльфы. Повернув голову, Люциус увидел эльфа, который ему не понравился: слишком старый и слишком надменный. Однако разговор эльф начал весьма учтиво, и Люциус решил посмотреть, к чему это приведёт. Он отметил, что разговаривал домовик на старофранцузском языке, но для Люциуса это не было проблемой — язык предков как родной знал каждый из урождённых Малфоев. Разговор ни к чему не привел: Люциус потребовал провести его к своей жене, а эльф настаивал на том, чтобы Люциус представился, так как он, эльф, должен блюсти интересы хозяев дома и защищать их. Терпения Люциуса хватило на то, чтобы повторить свою просьбу дважды. На третий раз он вскинул палочку, намереваясь убрать с дороги наглого эльфа… И в этот миг раздался крик Гермионы:

— Люциус!

С души Люциуса упал тяжкий груз: цель, к которой он так долго шёл, наконец-то достигнута. Однако вместе с облегчением вернулось и воспоминание о причине их разлуки: ребёнке, которого Гермиона предпочла их детям. Люциус ни разу не вспомнил о нём с той секунды, когда Джинни сообщила ему о предназначении портала. Однако сейчас боль от измены жены вернулась. Поэтому, обернувшись, Люциус посмотрел на Гермиону холодно.

Она совсем не изменилась: была так же молода, красива и смотрела на него по-прежнему с любовью, и для того, чтобы сохранить выдержку, Люциусу потребовались немалые усилия. Он молча разглядывал её, пытаясь увидеть проявление чувства вины или хотя бы смущения — но ничего не было. Внезапно она вскинула голову и посмотрела на него с вызовом, и только появление эльфийки, пригласившей их к ужину, прервало эту молчаливую дуэль.

Вопрос о том, что это за замок, в котором он очутился, оказался самым удачным, чтобы начать разговор. Люциус был, безусловно, удивлен, но меньше, чем сам ожидал: по крайней мере, объяснение тому, почему он почувствовал, что словно бывал уже здесь, нашлось. По всей видимости, магия предков оставила свой след, и Люциус почувствовал её родственность. А вот то, что перстень, подаренный Гермионе, привёл её сюда — вот это действительно было удивительно. Люциус внимательно слушал рассказ Гермионы, время от времени уточняя какие-то детали. Когда рассказ был окончен, он приступил к еде, раздумывая, как подвести разговор к тому, что волновало его больше всего.

Гермиона облегчила ему задачу.

— Зачем ты приехал? — ему почудилось, что слова вырвались против её воли.

Люциус воспользовался паузой, чтобы допить вино и обдумать ответ.

— Хочу, наконец, познакомиться со своим ребёнком, — вот этот вариант показался лучшим: у Гермионы должно сложиться впечатление, что он знает всё, при этом Люциус не выдавал своего слабого места — незнания пола этого самого ребёнка, а также оставлял козырь в рукаве — своё знание про её измену и то, что на самом деле не он является отцом.

И, казалось бы, всё начало развиваться по его плану, ибо изумлению Гермионы не было предела, когда она воскликнула:

— Как? Как ты узнал?

— Ты же не рассчитывала в самом деле, что всегда сможешь скрывать это от меня? — горько усмехнулся он.

Но Гермиона, как это бывало уже не раз, удивила его.

— Я и не собиралась всегда скрывать от тебя сына, — ответила она.

Люциус сдержал выдох облегчения. Значит, это сын, причём его сын. Если бы это был не его ребёнок, Гермиона бы прямо ему это сказала: она могла попытаться скрыть что-то от него, но на прямой вопрос всегда давала прямой ответ.

— Так как? Ты проводишь меня к нему? — вопрос Люциус задал всё тем же ровным тоном, не выдав, насколько ему хотелось как можно скорее оказаться возле ребёнка и избавиться, наконец, от всех сомнений.

— Разумеется, — ответила Гермиона, и вслед за ней Люциус поднялся на второй этаж.

Гермиона зажгла лампу на прикроватной тумбочке, и, присев на кровать, Люциус вгляделся в спящего малыша. Сомнений больше не осталось: это точно был его ребёнок. Светлые малфоевские волосы, вздёрнутый нос и пухлые щёчки — сейчас он так походил на Патрисию. Люциус долго рассматривал каждую чёрточку обретённого сына и, наконец, протянул руку, чтобы погладить его по голове. Внезапно малыш открыл глаза, его взгляд сфокусировался на Люциусе — и в глазах вспыхнула такая радость, какую Люциус никогда не видел ни у одного из детей.

— Папа? — удивлённо и одновременно восторженно прошептал сын.

— Да, — только и смог ответить Люциус. В горле стоял ком. — Да.

— Папочка! — радостно воскликнул сын, вскочил, без малейшего стеснения обнял его и зашептал на ухо о том, что он загадал желание, чтобы Люциус приехал, и желание это исполнилось.

— И ты всегда будешь с нами? — спросил малыш.

— Всегда, — пообещал Люциус. Но общаться с сыном дольше пока готов не был. И, подпустив в голос немного строгости, произнёс: — А теперь ложись спать.

— Хорошо, — и малыш послушно лег в кровать.

Пока он засыпал, Люциус не сводил с него взгляда. А сам едва сдерживал клокотавшую внутри ярость. Что бы ни случилось, какова бы ни была причина отъезда жены — ничто не могло оправдать её решения разлучить его с сыном. Ничто! Поэтому, едва выйдя в коридор, уже не сдерживаясь, с размаху ударил Гермиону.

Люциус не знал, до чего мог дойти в тот вечер — настолько он был зол. Единственной пощёчиной однозначно всё не закончилось бы, если бы не всплывшее откуда-то воспоминание о том, как один раз он уже ударил жену в гневе — и этот поступок стоял между ним и Нарциссой до самой её смерти. Гермиона подняла на него взгляд, и в её глазах, из которых скатились редкие слезинки, он увидел… да, пожалуй, смирение — она сама понимала, что наказание было заслуженным. И почему-то именно эта её покорность в сочетании с воспоминанием о Нарциссе вмиг усмирила его гнев: второй раз потерять любимую женщину из-за своей несдержанности Люциус и не мог, и не хотел. Притянув Гермиону к себе, он коснулся губами покрасневшей щеки — и почувствовал, как рыдания начали сотрясать её тело. Он слушал, как она просила у него прощение, и целовал её, пытаясь успокоить — но очень скоро все благие намерения сменились одним конкретным желанием.

— Где твоя спальня? — прошептал он между поцелуями, ставшими более продолжительными и глубокими.

Гермиона тут же начала вырываться. Бессмысленный поступок с её стороны, ибо не было ещё случая, когда Люциусу не удавалось заставить Гермиону ответить на его желание. Но на всякий случай прошептал ей на ушко:

— Милая, ты, видимо, кое-что забыла. Я хочу тебя, и я тебя возьму. — И, чтобы добиться более быстрого ответа, сыграл на её стеснительности: — Но я даю тебе возможность выбрать, где это случится: в удобной постели или здесь, в коридоре, где нас могут увидеть.

Всего каких-то полчаса понадобилось в ту ночь Люциусу для сна, чтобы проснуться бодрым и полным сил. Гермиона посапывала рядом, положив голову ему на грудь и закинув на него ногу и руку, так что встать, не разбудив её, было весьма затруднительно.

Он оглядел, насколько это было возможно, спальню. Гермиона всегда с трепетом относилась к старинным вещам и берегла их, и так же отнеслась к этой комнате. Насколько Люциус мог судить, стены, пол, потолок — всё осталось ровно в том состоянии, в котором было при Арманде Малфое, когда он покинул этот дом. Камень и дерево потемнели от времени, и из-за этого спальня казалась меньше, чем была на самом деле. Гермиона, как и сам Люциус, предпочитала больше простора. И, однако, не сделала ничего, чтобы изменить внешний облик и сделать комнату более уютной для себя. Кровать, на которой они лежали, по всей видимости, тоже была ровесницей дома. Как и камин у противоположной стены. А вот остальные предметы мебели выглядели более современно. И если они не относились к антиквариату (в чём Люциус откровенно сомневался), то скорее всего были изготовлены по заказу Гермионы — настолько они вписались в интерьер этой комнаты стилистически.

Он пошевелился, устраиваясь удобнее, и Гермиона тут же сильнее сжала его в объятиях и сквозь сон прошептала его имя.

— Я здесь, милая, — так же шёпотом ответил он, коснулся губами её макушки, затем подтянул одеяло, укрывая её обнажённые плечи, и обнял жену обеими руками.

К созерцанию комнаты Люциус возвращаться не стал — время, пока Гермиона спит, следовало использовать с пользой, а именно: проанализировать новые, хоть и скудные, но важные факты. А важных фактов было всего два. Во-первых, семью она оставила вынужденно. В общем-то, в этом Люциус не сомневался и сам — до тех пор, пока не сомневаться не стало глупостью. И во-вторых — она не отреклась ни от него, ни от детей. Более того, она взращивала в младшем сыне любовь к отцу, братьям и сёстрам и уверенность, что со временем он их увидит: то, как обрадовался ему сын при их первой встрече — так радуются тому, кого очень ждут.

Люциус с нежностью вновь коснулся губами макушки жены. Она не предавала его — лишь это имело значение. Как показали предыдущие пять лет, пережить он не мог лишь предательство любимой женщины. Всё остальное его не пугало, хотя он по-прежнему не знал, с чем предстоит сражаться. А то, что сражаться ещё придётся, было очевидным. Во время близости Люциус поймал взгляд жены, и этот взгляд вселил в него тревогу — она… словно прощалась с ним. Восстановив в памяти подробности предыдущих часов, он отметил, что и ласки её были такими же — страстными, но какими-то… отчаянными. Несмотря на их встречу, она всё равно собиралась расстаться с ним — эта мысль была сродни прозрению. Люциус не знал, то ли поддаться гневу и заставить её отказаться от этой идеи навсегда, то ли посмеяться над её наивностью, если она считает, что он позволит ей сбежать снова… По крайней мере, теперь он хотя бы понимал, чему предстоит противостоять. Причина ему по-прежнему была неизвестна, но… это дело времени.

Гермиона перевернулась на другой бок, и, подоткнув одеяло вокруг жены со всех сторон, чтобы поток холодного воздуха не разбудил её, Люциус поднялся с кровати. Он просмотрел бумаги в секретере, затем проверил шкаф — но не нашёл ничего, что дало бы ему хоть какую-то подсказку. Конечно, хранить улики она могла и в другом месте, и рыскать в поисках этой подсказки по всему дому он сейчас не собирался. Но на всякий случай ещё раз осмотрелся, где можно поискать подсказку в спальне. Его внимание привлёк не замеченный им ранее шкафчик в нише в углу. Люциус подошёл ближе. На небольшой выдвинутой из шкафа столешнице находился омут памяти. Рядом стояли стул и маленький табурет. По всей видимости, Гермиона с сыном довольно часто пользовались омутом совместно: она — сидя на стуле, малыш — стоя на табурете. Полки наверху были сплошь заставлены стеклянными флаконами с клубящейся серебристой субстанцией. На нижней полке обнаружилась толстая папка. Раскрыв её, Люциус усмехнулся: здесь были вырезки из газет обо всех членах их семьи за всё время с момента отъезда Гермионы. Нежность к жене вновь охватила Люциуса: Гермиона не просто не отказалась от родных. Здесь, вдали от дома, она создала своеобразный алтарь их семьи. Тревога Люциуса усилилась: при такой преданности Гермиона всё равно собиралась покинуть их. Чего же она так сильно боялась?

Один из флаконов с воспоминаниями стоял возле омута, и Люциус, не колеблясь, вылил содержимое в чашу: возможно, подсказка найдётся в воспоминании. Но надежда не оправдалась — это было всего лишь воспоминание о последней встрече с Поттером и Уизли в доме Блэков.

— Люциус! — раздался возглас Гермионы. Люциус как раз закупорил флакон и собирался поставить на место. Голос жены звучал испуганно, и Люциусу пришла мысль, что подсказку следует искать в воспоминаниях.

— Что это? — спросил он, слегка взмахнув рукой с флаконом.

— Воспоминания, — уже спокойнее ответила Гермиона, и мысль о подсказке из воспоминаний была отброшена: жена была напугана тем, что не обнаружила его рядом в постели, а не тем, что он подобрался близко к её тайне. Люциусу пришлось сделать над собой усилие, чтобы сдержаться и не потребовать от неё ответа, чего она всё-таки боится.

— Это я вижу, — насмешливо ответил он. — О чём они?

— О ком, — уточнила она. — О тебе. И о детях.

Люциус вернулся в постель и откинулся на подушки. Гермиона села рядом и молча смотрела на него всё тем же обречённым взглядом. Он коснулся её щеки, но вместо того, чтобы потереться щекой о его ладонь, как делала это обычно, Гермиона зашипела от боли. Люциус тотчас удалил след вчерашней пощёчины. Следы кровоподтёков на теле женщины действовали на него возбуждающе, поэтому зачастую он не позволял Гермионе сводить синяки после их жёстких утех. Но только не на лице. Чувство эстетики Люциуса не воспринимало подобные «украшения» на женском лице, а уж чтобы его жена показалась кому-то в таком виде — было просто недопустимо.

Разговор не клеился, и, оглянувшись вокруг, Люциус взял с тумбочки их с Гермионой колдографию.

— Ты так и не объяснила, почему она тебе нравится, — сказал он.

— Когда я смотрю на неё, я вижу, что ты меня любишь, — прозвучал так долго жданный ответ.

То, что он пришёлся ему по душе, Люциус не показал и вернул колдографию на место.

Вновь наступила длительная пауза, но на этот раз он не продолжал разговор, предоставив эту возможность Гермионе. Она легла рядом, положив голову ему на плечо, и через какое-то время повела разговор в правильном направлении.

— Ты заберёшь Лайнуса с собой? — прозвучал её вопрос.

Люциус мысленно усмехнулся: уж кто-кто, а Гермиона знала его достаточно, чтобы не сомневаться в этом. Но всё-таки ответил:

— Обязательно.

— Может быть, оно и к лучшему, — спустя какое-то время продолжила разговор Гермиона. — После знакомства с Драко и двойняшками Лайнус стал всё чаще говорить, что хочет встретиться с тобой. Прошу тебя, — она даже приподнялась, чтобы посмотреть на Люциуса, — не будь слишком строг с детьми из-за того, что они виделись со мной.

Хоть и невольно, но Гермиона напомнила, насколько мучительно ему далось решение не наказывать детей за нарушение его запрета. Делать этого не стоило, и Люциус ответил холодно:

— Они нарушили мой приказ. По-твоему, я должен об этом забыть?

— Ты можешь сделать вид, что не знаешь об этом, — ответила она. — А если быть совсем точным, то формально они твой приказ не нарушили: ты сказал, что не хочешь слышать обо мне, но не запрещал им видеться со мной.

Способность Гермионы находить лазейки, так схожая с его собственной, всегда восхищала Люциуса. Так что этот ответ его развеселил, и Люциус усмехнулся:

— А ты неплохо осведомлена о том, что происходило в имении в твоё отсутствие.

— Ты даже представить не можешь, как я обрадовалась, когда, наконец-то, смогла узнать то, что у вас происходило, не со слов Гарри и Рона, а от детей, из их воспоминаний. Словно вновь оказалась дома. — И без всякого перехода спросила: — Я знаю, что ты сердишься на меня, но ты же не станешь возражать, если дети будут приезжать ко мне?

Этот вопрос подействовал на него как красная тряпка на быка, и тоном, не терпящим возражений, он ответил:

— Дети не будут приезжать к тебе. — Она подняла голову, явно собираясь спорить с ним, и, не дав ей вымолвить даже слова, он закончил: — Потому что ты вернёшься в Малфой-мэнор.

Глухой стон сорвался с её губ. Мотнув головой, она уткнулась лицом ему в грудь.

— Нет, не вернусь, — чувствовалось, что это решение причиняет ей боль, но голос её звучал твёрдо. — В первый раз, когда Николас оказался здесь, он спросил меня: неужели я люблю тебя больше, чем его и Оливию? Я тогда ответила, что не больше, а иначе. Но потом, когда я вспоминала этот разговор, мне начало казаться, что я солгала сыну: мне очень больно, что я не могу видеться с ними, но мне невыносимо больно, когда я начинаю думать, что ты можешь умереть из-за меня. Поэтому нет, я не вернусь. По крайней мере до тех пор, пока не буду знать точно, что проклятье разрушено. Ты должен понять меня.

Ну, вот он и узнал всё, что следовало. Люциус неслышно выдохнул и… открыл свои карты:

— Возможно, и пойму. Если ты объяснишь, о каком проклятье идёт речь.

Люциус знал, что Гермиона будет напугана, когда поймёт, что всё это время он блефовал, играя на её заблуждении, что ему известно всё. Но ужас, который он увидел в её глазах, когда она посмотрела на него… Такой ужас он видел лишь в глазах магглов, когда они понимали, что доживают последние минуты своей жизни и спасения ждать бессмысленно. Тогда, в бытность свою пожирателем, Люциус упивался этим страхом, получая лишний раз подтверждение превосходства волшебников над магглами. Сейчас же безысходность в глазах Гермионы словно передалась ему. Ощущение опасности мобилизовало внутренние силы, концентрируя их все на том, чтобы не позволить жене вновь сбежать. Поэтому, как бы быстро ни рванулась Гермиона прочь от него, Люциус оказался быстрее и, схватив её за руку, подмял под себя и навалился сверху, не позволяя сдвинуться ни на дюйм.

— Так что за проклятье? — требовательно спросил он.

Гермиона закрыла лицо руками, и сквозь рыдания донёсся её ответ:

— Ты же сказал Мелиссе, что знаешь, почему я уехала.

Люциус на какое-то время замолчал, пытаясь понять, каким образом приватный разговор с Мелиссой стал известен жене. Значит, у того разговора был свидетель. Либо и Мелисса тоже поддерживала связь с Гермионой. Однако давать волю раздражению и мыслям, что общаться с женой, похоже, могли все члены семьи, кроме него, сейчас было не время.

— Мне не хотелось быть грубым с твоей сестрой в день её свадьбы, — ответил он. — Иначе я просто напомнил бы ей, что она вмешивается не в своё дело. Я жду объяснений.

Но Гермиона только молча качала головой.

У Люциуса было два верных способа узнать всё даже без желания Гермионы: легилименция и родовая печать. И вот как раз в ту минуту Люциус прочувствовал всю мудрость отца, взявшего с него клятву, что сын не будет использовать легилименцию по отношению к своим близким. Ибо если члены семьи не готовы поделиться своей радостью и печалью — значит, они тебе не доверяют, а если нет доверия — значит, нет и самой семьи.

Использовать родовую печать Люциус не хотел, но получалось, что это был единственный способ разобраться в происходящем.

— Милая, не заставляй меня причинять тебе боль, — сказал он, и Гермиона не могла не услышать предупреждения в его голосе.

Она сжалась, но ответила всё равно:

— Делай, что хочешь.

Яркой вспышкой пронеслось воспоминание о юной девушке на полу гостиной Малфой-мэнора… едва живой, измученной адской болью и — свой ложью всё равно защищающей то, во что она верила.

Она ничего ему не скажет даже под пыткой. Она снова защищает то, во что верит, и вера эта сильнее, чем страх боли. Люциус понял это.

И отпустил.

Сев рядом, он начал обдумывать ещё один способ выяснить всё. Однако, как только Гермиона пошевелилась, собираясь встать, Люциус подтянул её поближе к себе и обнял.

К применению родовой печати она была готова, легилименцию Люциус не хотел использовать сам. Оставался последний способ узнать правду — убедить Гермиону рассказать всё. Мозг усиленно работал, складывая все известные факты в общую картину и подыскивая аргументы. Красноречие было одним из неизменных черт представителей их рода, и всё же Люциус молился, чтобы сейчас его умение убеждать собеседника не подвело его.

— Послушай, — наконец сказал он. — Вчера и сегодня ты наговорила достаточно, чтобы я смог кое-что понять — что существует некое проклятье, из-за которого мы не можем быть вместе. Из-за него я попал в больницу, и ты, чтобы спасти меня, уехала. Я о проклятье знать ничего не должен, иначе умру — страх именно этого заставляет тебя молчать и держаться от меня подальше. Ты видишь, я знаю всё — кроме двух вещей: кто наложил проклятье и почему. Думаю, скрывать эти мелочи уже бессмысленно.

На какое-то время повисла тишина… и спустя целую вечность прозвучал, наконец, ответ:

— Арманд Малфой.

Люциус слушал тихий неспешный рассказ Гермионы, а сам вспоминал, какое из известных ему заклинаний могло вызвать такие последствия. И когда понял — почувствовал, как на спине выступил холодный пот. «К созданию этого проклятья приложил руку сам дьявол, — сказал ему отец, когда в подростковом возрасте Люциус попросил его рассказать о самом страшном тёмном заклинании. — Но перед этим свёл волшебника, создавшего его, с ума». Никто в здравом уме действительно не стал бы применять это заклинание, и история его создателя служила наглядным тому подтверждением.

Но если… если на их род действительно наложено проклятие собственной крови, а Люциус стал его жертвой — то он должен был умереть ещё тогда, пять лет назад. Но он жив. Жив — и сжимает в объятиях виновницу активации древнего заклинания. И чувствует себя прекрасно. Правда, хорошее самочувствие — не гарантия того, что всё позади. В прошлый раз Люциус тоже себя чувствовал прекрасно. Он помнил, как наутро после второго появления рун проснулся от того, что из носа пошла кровь. Он остановил кровотечение и удалил следы крови с постели, чтобы не напугать Гермиону. Это было странно, но с каким-либо магическим воздействием это происшествие он не связал. И после тоже чувствовал себя хорошо — до момента, пока не потерял сознание. Тогда он ощутил неприятный запах, ещё успел подумать: это кто-то из зельеваров Драко ошибся или такая вонь — нормальный этап приготовления зелья? Он должен был умереть — но после отъезда Гермионы пришёл в себя. Его рассудок не был повреждён. Значит, Арманд сделал что-то, чтобы изменить последствия заклятия. И не просто сохранить жизнь своему потомку, но и снять проклятие с рода. То, что Люциус со вчерашнего вечера всё время находится рядом с Гермионой и до сих пор жив, подтверждало его догадку: подобные заклинания действовали быстро и если уж находили свою жертву, то не оставляли ей никаких шансов.

Уверенность, что все беды позади, охватила Люциуса, и он беззвучно засмеялся. Гермиона подняла голову и испуганно взглянула на него. Не сдерживая себя, Люциус впился губами в её губы. Он целовал её жадно, как никогда раньше, и не мог насытиться.

— Люциус, — прошептала она, отстранившись от него и пытаясь отдышаться. Тогда он обхватил ладонями её лицо и с нежностью разглядывал его. Пока Люциус не знал, как именно это произошло, но в том, что снятие проклятья напрямую связано с женой, уже не сомневался.

— Думаю, что мы разрушили проклятье, — сказал он.

Недоверие и надежда — вот что успел увидеть в её глазах Люциус, прежде чем незнакомый голос подтвердил:

— Совершенно верно.

Вздрогнув, Люциус и Гермиона посмотрели на говорившего. Гермиона испуганно вскрикнула и прикрылась одеялом, а Люциус откинулся на изголовье и расположился как можно удобнее. Призрак Генри Малфоя был очень похож на портрет на гобелене, так что кто он, Люциус понял сразу. Значит, ему не показалось: призрак действительно переместился вместе с ним. Во время перемещения Люциус чувствовал странный холод возле ног, а за миг до приземления перед глазами промелькнуло размытое лицо привидения. Правда, Люциус списал это на вихрь пространственного искажения, которое сопутствовало любому перемещению и могло приобретать самые причудливые формы.

Он молча слушал разговор Гермионы и Генри Малфоя, и лишь два раза кивнул ему: в ответ на приветствие и в ответ на прощание. Разговаривать с ним было незачем, да и не очень хотелось: ведь именно из-за Генри Малфоя его отец наложил на род проклятье, жертвами которого стали они оба.

И только когда они с Гермионой остались одни, и она, обняв его, разрыдалась, Люциус, дав какое-то время жене выплакаться, насмешливо спросил:

— Тебе не кажется, что на сегодня слёз достаточно?

— Я люблю тебя, — ответила она. Вроде бы невпопад, но в тот миг это был самый правильный ответ.

— Я знаю это, — сказал Люциус.

— Ты не понимаешь, — мотнула она головой. И с большим чувством повторила: — Я люблю тебя.

— Это ты не понимаешь, милая, — крепче обнимая её, усмехнулся он. — Я знаю это.

Он знал. Теперь знал точно, что никто и никогда не любил его сильнее, чем навязанная ему магглорождённая жёнушка. И что тогда, семь лет назад, он сделал правильный выбор, предпочтя её своим убеждениям. Много ли ему встречалось в жизни женщин, которые готовы были отказаться от своего счастья и от своих детей ради сохранения жизни мужа? Наверное, встречались, но сейчас Люциус не мог вспомнить ни одной. Зато теперь знал точно: за такую спутницу, как его жена, стоило бороться не только с самим собой, но и со всем миром.

Те два дня в Малфуа были незабываемыми. Ещё не раз в последующие годы Люциус с семьёй приезжал в дом предков и жил там по несколько недель, но ни одно из этих посещений не оставило столь ярких воспоминаний, как то, самое первое.

Люциус как раз заканчивал одеваться, когда дверь смежной комнаты тихонько приоткрылась, и из-за неё показался Лайнус. Несколько секунд он растерянно смотрел перед собой. Потом повернул голову и, увидев возле зеркала отца, раскинул в стороны руки и с криком: «Папа!» радостно бросился к нему.

— Я думал, мне приснилось, что ты приехал, — прошептал он, когда Люциус подхватил его на руки.

— Не приснилось, — усмехнулся Люциус. — Ты забыл поздороваться с мамой.

— Ой, да, — Лайнус соскользнул с его рук, подбежал к Гермионе, чмокнул её в щёку и вернулся к Люциусу.

Продолжения разговора не последовало, так как появившаяся эльфийка сообщила, что завтрак готов.

Утро выдалось занимательным. Люциус с интересом наблюдал за сыном — очень хотелось узнать, каким он вырос без влияния отца. Манеры Лайнуса, конечно, оставляли желать лучшего: Драко и Николас уже в этом возрасте вели себя так, как более приличествовало урождённым Малфоям. Хотя следовало признать — основы, заложенные Гермионой, были верны. Отметил Люциус и то, что несмотря на свой возраст, на французском Лайнус говорил так же свободно, как и на английском языке. Правда, его французский был смесью старинного и современного языков, но это было неудивительно, учитывая общение с эльфами, говорившими на языке предков, и с приобретёнными кровными родственниками, жившими среди магглов. Однако выискивать ошибки в поведении сына желания не возникло. В каждом взгляде Лайнуса, обращённом к нему, читалось такое обожание, какого Люциус никогда не видел в глазах детей. Это была полностью заслуга Гермионы, и если он и мог предъявить жене претензии по поводу воспитания сына, то радость Лайнуса по поводу появления в его жизни отца искупала всё.

— Предлагаю отправиться за подарками в Париж, — отозвался Люциус, когда Лайнус спросил, чем они займутся после завтрака, и заметил улыбку Гермионы, разгадавшей его замысел превратить её возвращение домой в рождественский подарок детям.

— Чем тебя развеселило моё предложение? — спросил он жену, когда обрадованный сын вприпрыжку побежал в свою комнату готовиться к походу в магический квартал.

— Скажу, — с улыбкой ответила она, — когда окажемся в Париже. — Бросив взгляд в сторону лестницы, на которой скрылся Лайнус, она шагнула к мужу, прижалась к его груди и замерла на несколько секунд. Люциус тоже воспользовался этой паузой наедине, чтобы обнять жену. — Всё ещё не могу поверить, что ты рядом, — прошептала она.

Отвечать в своей обычной шутливой манере Люциус не стал. Вместо этого он притянул к губам и поцеловал её ладонь. В то утро его тоже преследовало ощущение нереальности происходящего. Уже на следующий день оно исчезло, но в то утро он чувствовал острую потребность прикасаться к Гермионе, будь то предложение руки, диктуемое правилами этикета, или будоражащее своей нежностью переплетение пальцев украдкой под столом во время завтрака, или, как сейчас, краткое объятие, пока никого нет рядом — только прикосновения делали происходящее реальным.

— Мама, какие джинсы мне надеть? — нарушил их уединение донёсшийся со второго этажа голос Лайнуса.

В другой раз Люциус не упустил бы возможность поддеть Гермиону замечанием о том, что воспитанному человеку не пристало кричать на весь дом, а значит, это просчёт жены в воспитании сына. Однако сейчас это оказалось даже не второстепенной проблемой.

— Джинсы? — насмешливо, но жёстко произнёс Люциус. — Милая, маггловскую одежду, тонкую и прозрачную, — уточнил он, — я готов терпеть только на тебе. Никто из моих детей никогда не появится в магическом квартале в маггловской одежде, — уже без улыбки припечатал он. — Почему в Париж мы сегодня не попадём, сыну объяснишь сама.

Он высвободился из её объятий и сделал жест рукой в сторону лестницы, предлагая ей отправиться к Лайнусу.

Разумеется, он не ждал, что Гермиона испугается — она уже давно не боялась его. Выбранный им тон, скорее, должен был показать, что эта позиция Люциуса непримирима и пытаться переубедить его бессмысленно.

Гермиона растерянно закусила нижнюю губу, но затем словно вспомнила что-то и посмотрела на мужа сначала задумчиво, а потом с задором.

— Даже не надейся, — лукаво улыбнулась она, — что сможешь не выполнить своё обещание отправиться за подарками в Париж. Сегодня так точно.

Она коснулась его губ своими и убежала наверх. А Люциус снова ощутил, что столь короткого поцелуя ему мало. И, глядя вслед жене, решил для себя, что в Рождество он всё-таки не будет отнимать мать у детей. Но на следующий день заберёт Гермиону куда-нибудь, где они будут одни. Имение в Шотландии Гермиона не любила. А вот в его доме в Ирландии не была ни разу. Место очень живописное, ей должно понравиться. Второй день после возвращения они проведут вдвоём в Ирландии. А потом Люциус возобновит традицию их коротких путешествий. Гермиона всегда радовалась таким его сюрпризам. Сам же Люциус чувствовал, что ещё долго не сможет заполнить ту пустоту в душе, утолить тот голод по близкому человеку, которые образовались за время её пятилетнего отсутствия. Даже несмотря на то, что все её вечера и ночи отныне принадлежат только ему.

— Ну, вот у нас и появился повод надеть подарок Николаса, — вывел его из раздумий голос жены.

Гермиона с сыном стояли у входа в комнату. Лайнус восхищённо разглядывал на себе и поглаживал новенькую мантию.

— Папа, я теперь как настоящий волшебник, да? — спросил он.

Люциус подошёл к сыну, взял его на руки и только потом ответил:

— Ты и есть настоящий волшебник. Идём? — обратился он к Гермионе.

— Портал, — вспомнила она. — Он у тебя?

— Не нужно, — сказал Люциус, направляясь к выходу. — Обойдёмся трансгрессией. Руку! — велел он Гермионе, когда они вышли на улицу, и приподнял локоть, чтобы она ухватилась за него.

— Я не люблю трансгрессировать! — протестующе воскликнул Лайнус, закрывая глаза.

— Поверь, сын, — ответил Люциус, уже опуская его на мостовую магического квартала, — через десять лет ты с нетерпением будешь ждать, когда же наступит день, чтобы ты смог сдать экзамен и получить разрешение на трансгрессию.

— И не будет так сильно тошнить? — спросил Лайнус, всё ещё не открывая глаз и глубоко дыша.

— Не будет. Смотри.

— Ух ты! — прошептал Лайнус, оглядывая открывшийся перед ним вид украшенного к Рождеству магического квартала, и сияющими глазами посмотрел на родителей.

Больше трёх часов они провели в магазинах. Для Лайнуса было в новинку всё вокруг, и его радость — такая светлая, такая чистая — передавалась им с Гермионой.

— Итак, мы в Париже, — сказал Люциус, когда они наконец-то смогли немного перевести дух за столиком в кафе, куда их затащил сын.

— Знаешь, я ведь думала, что не увижу этого, — не отрывая взгляда от Лайнуса, крутившегося возле витрин со сладостями, ответила Гермиона, понявшая намёк мужа на вопрос, который он задал ей дома. — Как Лайнус попадает в большой волшебный мир. Считала, что после того, как ему исполнится одиннадцать и я отошлю его к тебе, я не увижу его, возможно, больше никогда. Не испытаю тех чувств, которые испытала сегодня. — Она взглянула на мужа с улыбкой, затем, положив поверх его руки свою, слегка сжала её и вновь посмотрела на Лайнуса. — Мне почему-то всегда казалось, что для Лайнуса первое посещение магического квартала будет больше похоже на то, как воспринимала его Мелисса. Хоть для неё всё и было ново, но… как бы объяснить… она долгое время жила в Малфой-мэноре, и магия так или иначе уже была частью её жизни. Мы с Лайнусом жили уединённо, но магия тоже была частью его повседневной жизни. Но сейчас… я вижу, что он смотрит на этот мир так же, как я, когда впервые оказалась в Косом переулке. Словно видит волшебство первый раз. С восторгом. С надеждой, что станет частью этого мира. И с готовностью любить этот мир… просто потому, что он есть.

— Мама, папа, — прервал их разговор подбежавший Лайнус. — Я хочу попробовать ещё мороженое с предсказанием. Продавец сказал, что такое мороженое делают только в рождественские дни.

— С предсказанием? — переспросил Люциус. — Ну что же, скажи, чтобы нам принесли три порции. И после этого пойдём. У мамы есть ещё дела.

— У меня есть дела? — удивлённо посмотрела на него Гермиона, когда Лайнус умчался к прилавку.

— У тебя, — подтвердил Люциус. — Поскольку я в твои рождественские планы не вписывался, полагаю, подарок для меня ты не приготовила. А я просто жажду получить от тебя сюрприз в Рождество. Мы прогуляемся с Лайнусом, пока ты будешь покупать для меня подарок.

Но Гермиона улыбнулась и покачала головой.

— Не нужно. У меня есть для тебя сюрприз в Малфуа. С собой его взять невозможно, поэтому покажу его тебе завтра вечером. И очень надеюсь, что смогу тебя удивить и порадовать.

Да, то утро и ту поездку в Париж Люциус вспоминал с удовольствием. Сложности, которые он предвидел, появились после их возвращения в замок.

Он знал, что рано или поздно Гермиона задумается о несостыковках в его словах и поступках, но не мог даже предположить, что произойдёт это в первый же день после их встречи. Казалось бы, вопрос, с которого всё началось, был вполне безобидным: когда Люциус узнал о рождении сына? Во время разговора ему ещё доставила удовольствие мысль, что он был прав, не рассказывая Гермионе о том, как действует родовая печать и что при этом ощущает он сам. Но уже через несколько минут испытал страх, когда Гермиона удивилась, что Люциус перестал искать сына. Во второй раз она его не простит. Двенадцать лет, долгих двенадцать лет он нёс в сердце тяжесть того, что из-за него едва не погибли его дети… И всего лишь трёх слов «Не вини себя», сказанных Гермионой, хватило, чтобы он, наконец, избавился от этого груза. Но второй раз беспочвенных подозрений в измене Гермиона ему не простит. А если учесть истинные обстоятельства их разлуки — не простит тем более.

Конечно же, ухватив кончик ниточки, размотала весь клубок она, как всегда, быстро. Он выслушал её упрёки молча — они все были заслуженными. И когда она, выплеснув обиду, бросилась прочь, он, скорее по наитию, чем осмысленно, поднёс палочку к запястью. Гермиона согнулась от боли, и Люциус подхватил её на руки, лишая возможности снова сбежать. Он никогда не умел рассказывать о своих чувствах, поэтому не смог бы передать всю глубину боли и страха, которые преследовали его после её исчезновения. Он попытался рассказать ей о другом — что он до последнего не верил в её предательство, хватаясь за любой маломальский аргумент, говоривший об ошибочности очевидных выводов. И сдался лишь тогда, когда таких аргументов не осталось. Она должна была его понять.

И она поняла. Поняла всё, что он хотел ей сказать.

Загадка снятого с рода проклятия не давала ему покоя, мысли о ней занимали в тот день всё время, которое не было посвящено общению с женой и сыном. И открывшаяся тайна прошлого была подобна грому среди ясного неба. Узнав от Гермионы, где хранятся воспоминания Арманда, он немедленно отправился к омуту памяти.

Поначалу он надеялся, что Гермиона в чём-то ошиблась. Этого просто не могло быть! Чтобы висевшее над родом тысячу лет проклятие было наложено из-за любви к одной из тех, кто не обладал магией, презрение к кому каждый из Малфоев впитывал с молоком матери. Но нет, ошибки не было.

Люциус наблюдал первую встречу Арманда и Аделаиды, когда вернувшийся от двора тогда ещё герцога Вильгельма проведать родовое гнездо предок Люциуса подъехал к кузнице, чтобы подковать лошадь. Девушка вышла из стоявшего поблизости от кузницы дома, но, увидев незнакомца, забежала обратно. Наблюдал, как упорно Арманд преследовал девушку, но при этом никоим образом не покушаясь на её честь, а наоборот, завоевывая её доверие. Наблюдал, как он давал клятву отцу Аделаиды беречь и уважать её, когда просил её руки. Видел, какой радостью вспыхнули его глаза, когда кузнец позволил дочери самой принимать решение и она согласилась. И как Аделаида испугалась, когда он рассказал о своей магии, и попятилась от него. Арманд попытался её удержать, но она резко отскочила от протянутой к ней руки и побежала прочь. А он ей вслед послал заклятие забвения. Оказавшись возле кузни, стер воспоминание о себе и её отцу.

Год он провёл при нормандском дворе в кутежах и всевозможных поединках, отчаянно пытаясь забыть… Не смог. И тогда вернулся к Аделаиде. Вновь завоевать её оказалось легче, ведь он многое уже знал о ней. И, казалось бы, впереди ждала долгая счастливая жизнь с любимой… Люциус смотрел на Арманда и словно видел себя: точно такой же взгляд был у него на той самой колдографии, которую сделал Николас и про которую Гермиона не далее как утром сказала, что на ней она видит, что Люциус её любит. Да, Арманд любил и был счастлив. И обустраивал дом для их будущей семьи. Продумывая всё до мельчайших деталей, чтобы Аделаиде было в нём удобно. Оставалось только отлучиться ненадолго по делам службы у Вильгельма — и, наконец, он назовёт её своей женой.

Гермиона оказалась права, когда сказала, что словно чувствовала боль Арманда, когда он узнал о гибели любимой. Люциус тоже её почувствовал. Увидев то, что осталось от дома кузнеца, Арманд бросился внутрь — и у входа нашёл два обгоревших тела. Люциус до сих пор не мог забыть тот нечеловеческий крик, который вырвался из его горла. Арманд долго стоял на коленях, глядя на останки Аделаиды — даже обнять её в последний раз он не мог. Затем отправился в деревню — следовало послать кого-то за священником в соседнее селение, где была церковь, и договориться о перевозке погибших для погребения на церковной земле. Но, оказавшись среди крестьян, он услышал, как они обсуждают смерть проклятого колдуна и его дочери-ведьмы, насылавших уже который год неурожай. Стало понятно, почему останки Аделаиды и её отца до сих пор не захоронили и что помощи ждать не стоит. Арманд вернулся на пепелище и, уже не скрываясь, при помощи волшебства вырыл две могилы, аккуратно переместил в них тела, и засыпал землёй.

Затем облетел границы своих земель, накладывая на них заклинания и делая поместье невидимым для посторонних. И когда, наконец, наступила ночь, он запер чарами все дома в деревне и поджёг их. Поджёг магическим пламенем, чтобы спастись никому из обречённых не удалось наверняка.

Приехав в замок, велел эльфам собрать его вещи и составить договор о том, что они будут охранять дом. Последнее, что видел Люциус — как леденеет взгляд его предка, скидывающего в кувшин нити воспоминаний о своей единственной любви. Именно таким взглядом всегда смотрел портрет Арманда с гобелена в Малфой-мэноре.

Вновь его мир перевернулся, когда Люциус просмотрел эти воспоминания. Он долго сидел в одиночестве, пытаясь разобраться, что он чувствует. «Я больше не могу его ненавидеть», — сказала Гермиона о своём отношении к Арманду. И Люциус теперь тоже не мог. Он помнил, какое отчаяние пережил сам, когда увидел призрачную фигуру Гермионы два месяца назад. Всего лишь миг — но этого мига оказалось достаточно, чтобы он понял, что готов простить ей всё, лишь бы она была жива. А он использует даже самый крохотный шанс вернуть её. Но у Арманда не осталось даже крохотного шанса. Права была Гермиона, когда сказала, что вместе с возлюбленной он потерял и душу.

Люциус принялся собирать воспоминания в кувшин. Может быть, когда-нибудь и настанет день, когда он расскажет эту историю детям или внукам. Но точно не сейчас. Сейчас к этому он готов не был.

Люциус усмехнулся, испытывая одновременно горечь и облегчение. Он знал, что после того, как выбрал свой путь — жизнь вместе с Гермионой, он уже не откажется от неё. И всё же время от времени его одолевало… нет, не сожаление, но сознание того, что он сам оказался тем, кого всегда клеймил как предателей крови. И вот сейчас оказалось, что не такой уж он и предатель — в его роду была история и похуже. По крайней мере, его жена была волшебницей. Пусть магглорождённой, но всё-таки волшебницей. И соединила их первозданная магия.

Тайник, о котором говорила Гермиона, нашёлся быстро. Он действительно был настроен на кровное родство и открылся, стоило Люциусу только прикоснуться к нему.

Убрав кувшин с воспоминаниями в тайник, Люциус огляделся. Собственно, в библиотеке он ещё не был. Утром, когда они шли вдвоём в баню, Гермиона рассказала, что находится за дверьми, мимо которых они проходили. Ну, а потом было уже не до экскурсий.

Первым привлёк его внимание герб на стене напротив входа. Его Люциус рассматривал с большим интересом. Изображение родового герба времён Вильгельма Завоевателя сохранилось лишь на печатке, которую он подарил Гермионе. Но вследствие малого размера и естественного истирания металла от времени некоторых деталей на нём разглядеть было невозможно. Странно было видеть знакомый до мельчайших подробностей с детства символ иным: без девиза и с менее изящным изображением змей и драконов, а также с однажды исчезнувшей с герба веткой самшита. Из поколения в поколение передавалось предание, что когда-то она была. Но ни как она выглядела, ни почему перестала быть частью герба — в семейных преданиях не сохранилось. Возможно, в библиотеке он найдёт ответ на этот вопрос.

Люциус обвёл взглядом расположенные возле стен шкафы. Для дома одиннадцатого века библиотека была богатой. Не очень много книг, а вот такого количества свитков Люциус мало где видел. И все они были упакованы в специальные футляры. Взяв один, Люциус рассмотрел надпись на нём. Что же, его жена проделала титаническую работу, перебрав все свитки и систематизировав их, а также поместив каждый в зачарованный футляр, обеспечивавший сохранность содержимого.

Но часть свитков на верхней полке одного из шкафов была без футляров. Люциус попытался вытянуть один из них, чтобы узнать причину такого пренебрежительного отношения к ним Гермионы, но не смог — полка была надёжно защищена заклинанием. Предположив, каким именно, Люциус взмахнул палочкой — и увидел сетку узора заклинания, которому научил Гермиону сам. Заклинание не относилось к родовым, но было изобретено кем-то из его предков и передавалось из поколения в поколение только в их семье. Старшего сына Люциус счёл необходимым научить ему лишь в то время, когда Драко находился в длительной депрессии и единственное, что выводило его тогда из этого состояния — приготовление зелий. Люциус рассказал сыну про заклинание, дабы у того была возможность пользоваться книгами из шкафов, защищённых тем самым заклинанием. Младшие дети не знали его до сих пор. Что же касается Гермионы — то заклинанию Люциус научил её по той же причине, что и Драко — чтобы она могла воспользоваться ранее недоступными ей книгами. Это было как раз в период их медового месяца. К тому времени Гермиона прочла значительную часть книг из библиотеки Малфоев и начала проявлять интерес к тем, к которым отсутствовал свободный доступ. Люциус рассказал ей про заклинание и показал его, но вот попробовать его применить у Гермионы получилось лишь спустя время. Поскольку это был первый период почти безоблачных отношений в их семейной жизни, Люциус не преминул помешать жене сосредоточиться на взмахах палочки.

— Ещё ни одно простое заклинание я не изучала целых два часа, — хихикнула Гермиона, застёгивая множество мелких крючков на блузке, когда наконец-то смогла вырваться из его объятий.

Воспоминание вызвало улыбку, и Люциус почувствовал, как напряжение от потрясений сегодняшнего дня отступает прочь, оставляя лишь тепло в груди и лёгкую грусть, что нельзя вернуться в тот день и прожить те два часа снова.

Он уже собрался снять заклинание, наложенное Гермионой, как за спиной раздалось короткое мяуканье, и Люциус обернулся. На столе сидел Живоглот.

— Привет! — сказал Люциус, подходя ближе и протягивая руку, чтобы погладить питомца жены.

В Малфой-мэноре Живоглот появился вместе с Мелиссой, и поначалу Люциус был к нему равнодушен. В семье Малфоев, выбирая питомцев, никогда не заводили даже низзлов, не то что котов. Питомец, как и прочие атрибуты волшебника, обычно выбирались с расчётом, дабы подчеркнуть статус их владельца, и низзл, безусловно, был бы для такой цели идеален. Но эти животные считались слишком своенравными, так что даже не каждый взрослый волшебник получал разрешение на содержание низзла. А уж ребёнку в одиннадцать лет — возрасте, когда питомцы появлялись даже у тех, у кого их раньше не было — выдача такого разрешения и вовсе не предусматривалась. Поэтому из животных Малфои обычно выбирали сов, и даже не сов, а филинов — завести филина редко кто из магов мог себе позволить. Так что, по сути, Живоглот был первым — за исключением питомцев нескольких его однокурсников в Хогвартсе — котом в повседневной жизни Люциуса.

Почти год Люциус словно не замечал, что в его доме поселился новый жилец. Живоглот обследовал огромную территорию Малфой-мэнора, а если и ластился к кому-то — то к Гермионе, Мелиссе или детям.

Но однажды, когда Люциус работал в библиотеке, Живоглот улёгся на спинку стоявшего напротив стола дивана и немигающим взглядом уставился на хозяина дома. Как раз в это время Люциус почувствовал, что ему необходим небольшой перерыв, и встал, чтобы немного размять ноги.

— Ну, что смотришь? — заметив направленный на него кошачий взгляд, неожиданно сам для себя спросил Люциус.

Живоглот в ответ растянулся на боку, посмотрел на него прищуренными глазами и начал неспешно вылизывать поджатую в кулачок лапу.

Люциус усмехнулся — эта наглая морда ничуть не испугалась. И тогда он подошёл поближе. Живоглот обнюхал протянутую к нему руку и неожиданно поднырнул под ладонь, вынуждая погладить его. Такое нахальство позабавило Люциуса, и ещё несколько минут он гладил кота, прежде чем вернулся к работе.

С тех пор рыжий питомец жены стал часто появляться возле него. Он мог так же, как и в первый раз, разлечься где-нибудь поблизости и лениво смотреть на Малфоя. Но незаметно для Люциуса расстояние между ними сокращалось. Сначала с дивана Живоглот спустился на пол возле дивана, в другой раз расположился на середине пути от дивана до стола, затем возле стола, потом под столом. И, наконец, настал день, когда, войдя в библиотеку, Люциус обнаружил рыжее недоразумение спящим на краю своего рабочего стола. Но вместо того, чтобы прогнать нахала, Люциус разложил бумаги так, чтобы не мешать тому дремать дальше.

Так и повелось, что, убегая от надоедливого внимания детей, Живоглот скрывался именно в той комнате, где в данный момент находился Люциус. К слову, умудрялся он проникать даже в их с Гермионой спальню, несмотря на все наложенные чары. И составлял ему компанию в те редкие ночи, когда Люциус, одолеваемый бессонницей, уходил из спальни в соседнюю гостиную, чтобы почитать или поработать. И никогда не показывался на глаза Люциусу, когда хозяин дома был раздражён.

— Значит, это тебя нужно благодарить за то, что моя семья оказалась здесь? — спросил Люциус, почёсывая мурлыкающего Живоглота.

Люциус и в самом деле чувствовал благодарность. Иррациональное, необъяснимое чувство благодарности… к коту. Звучало смешно, но Люциус действительно его испытывал. Гермиона успела подробно рассказать о том, как они оказались в этом замке. Безусловно, без подаренного Люциусом кольца ничего бы не было — именно Люциус своим подарком запустил цепочку связанных с ним событий. Но даже при наличии кольца Гермиона просто проехала мимо их нового дома. Возможно, в дальнейшем она всё равно оказалась бы здесь. Но получилось именно так, как получилось — это Живоглот почувствовал связь между кольцом и замком и привёл её в дом, который, по словам Гермионы, оказался для неё и сына приютом, который в самый трудный час дала им любовь Люциуса, домом, где они могли ощущать себя частью их семьи, несмотря на разлуку.

Живоглот решил, что Люциус достаточно погладил его с одного бока, и повернулся, подставляя другой. И открыл взгляду хозяина тетрадь, на которой лежал.

— Подожди, — сказал Люциус, осторожно отодвигая кота и читая название.

Живоглот ждать не стал, недовольно ударил пару раз хвостом по столу, затем спрыгнул на пол и гордо удалился.

«История эльфов» — было выведено рукой Гермионы. Незамысловатое название, но, открыв тетрадь и просмотрев выборочно её содержимое, Люциус понял, что работу Гермионы можно назвать фундаментальной.

Он помнил, как Драко ещё во время учёбы в Хогвартсе рассказывал про Гермиону, что она создала какую-то организацию по освобождению эльфов. Люциус тогда от души посмеялся.

Что она попробует объявить такой же крестовый поход в защиту прав домовиков после их брака — возможность этого он допускал. Но у неё хватило ума не пытаться изменить что-то в его доме. И сейчас, когда она рассказала, что в Малфуа эльфы находятся на совсем иных условиях, нежели те, на которых привык и готов был взаимодействовать с ними Люциус, его рациональность взяла верх над мировоззрением. Когда она объяснила, что договор с эльфами заключен ею только до того времени, пока в Малфуа не приедет Люциус, и дальше договор с ними придётся заключать ему самому, не желая переламывать себя и не желая при этом ссориться с женой, он решил передать текущее управление домом Гермионе, оставив за собой окончательное слово только в особо важных случаях.

Люциус уже привык к тому, что политика осталась за пределами их семьи. Его устраивало это донельзя. И вот сейчас в их жизни появилось нечто, что может снова разрушить их отношения на почве различий в мировоззрении.

За спиной раздались шаги жены.

— Что это? — не оборачиваясь, спросил он.

— Я очень многое узнала об эльфах, пока жила здесь, — послышался её ответ. — Записывала их рассказы, предания, обычаи. Записей так много, что их хватит на целую книгу, не говоря о том, что эти сведения просто уникальны. Гарри нашёл человека, который согласился их издать. Это рукопись для издателя.

Люциус и сам уже понял, что, вложив столько сил в книгу, Гермиона вряд ли откажется от её публикации. Поэтому, получив подтверждение своим выводам, безапелляционно произнёс:

— Эта книга не будет издана.

Но тон, которым возразила ему Гермиона, был под стать его.

Люциус бросил на неё быстрый взгляд, но не стал ничего говорить. И через минуту почувствовал, как жена обняла его, прижавшись к спине.

— Люциус, я не хочу ссориться с тобой из-за этой книги.

— Не ссорься, — коротко ответил он.

Она оказалась перед ним и попыталась его переубедить:

— Я работала над ней больше четырёх лет. Ты знаешь, что я с юности хотела облегчить жизнь эльфам. Моя судьба сложилась не так, как я планировала. И ты не представляешь, как я воодушевилась, когда поняла, что здешние эльфы помнят историю своего народа. Несколько месяцев Гарри вёл переговоры с издателем, пока тот, наконец, не согласился на моё условие…

А вот это было уже интересно, и Люциус прервал жену вопросом:

— И что это за условие?

— Книга выйдет под псевдонимом, и пока ты и я живы, никто не узнает, что её написала я.

— Ты так уверена, что твой издатель выполнит его? — уже не так холодно спросил он.

— Он заключил магический контракт на издание книги. Не обычный, — кивнула Гермиона.

И уже в который раз Люциус ощутил, что Гермиона защищает его. Он был потрясён и восхищён, когда узнал, из лап какого проклятья она сумела вырвать его. Но это… воспринималось как-то само собой разумеющимся. Ибо что может быть естественнее в семье, чем забота о жизни и здоровье супруга, даже если в основе создания такой семьи лежит не любовь, а долг? Она никому не рассказала о найденных воспоминаниях Арманда, оберегая чувства мужа и оставляя Люциусу право самому принять решение, предавать ли огласке эту семейную тайну — однако и это было естественным, ведь дело касалось его предка и его рода. Но поставив издателю условие о сохранении инкогнито автора, Гермиона оберегала его покой — и для Люциуса этот поступок в какой-то мере был более ценен, чем остальное. Она прекрасно понимала, что такое объёмное историческое исследование, да ещё за авторством одной из самых известных современниц, не пройдёт незамеченным в магическом обществе. Прекрасно понимала, что Люциуса вынудили бы высказать своё мнение по поводу её книги. И опять ему пришлось бы выбирать из двух вариантов, которые он ненавидел одинаково сильно: высказать истинное отношение к эльфам, тем самым перечеркнув всё, чего сумел добиться за минувшие годы, и поставить под удар свою семью… либо вновь и вновь переступать через себя, скрывая это отношение и говоря то, что он не думал. Гермиона, отказавшись от указания своего имени на обложке, избавила его от необходимости этого мучительного выбора… а вернее, от необходимости переступать через себя, ибо между мировоззрением и безопасностью и спокойствием семьи Люциус всегда выбирал последнее. Издалека и будучи уверенной, что им не быть вместе, она всё равно оберегала его покой. Более того, поставив условие, что настоящее имя автора будет скрываться до тех пор, пока жив не только Люциус, но и она сама, Гермиона тем самым давала обет молчания… и гарантию, что отношение мужа к её книге не будет обсуждаться в магическом обществе. Никогда.

Чувство невыразимой нежности наполнило Люциуса, но удержаться от беззлобной, но всё равно язвительной шпильки он не смог:

— Странно, что ты не начала разговор о том, что я несправедлив к эльфам.

— Что толку убеждать тебя в том, с чем ты никогда не согласишься? — пожала она плечами. — Но моё стремление получить то, что очень хочется, должно быть тебе понятно.

Получить то, что очень хочется — вот это он понимал очень хорошо. Только в его жизни к тому, что очень хочется, пути были, как правило, весьма длинны и извилисты, особенно в молодости — потому что Люциус стремился получить всё без жертв со своей стороны, например, усмирить амбиции или честолюбие. Лишь со временем он научился идти на компромисс с самим собой ради достижения цели. И то, с какой лёгкостью Гермиона отказалась от славы ради того, чтобы опубликовать свой труд и при этом сохранить покой семьи, вызвало в нём уважение. Прикоснувшись ладонью к щеке Гермионы, он не стал сдерживать слов, которые никогда не говорил ей прежде:

— Мне тебя не хватало.

Следующий день пребывания в Малфуа выдался не таким богатым на события, как первый. Гермиона с Лайнусом отправились в Руан, чтобы закончить дела в маггловском мире, а затем в гости к Оберонам — попрощаться. Люциус же использовал это время, чтобы осмотреть поместье и восстановить защиту, которая нарушалась из-за жестокой мести Арманда.

Нашёл он это место достаточно быстро, несмотря на то что за десять веков всё изменилось. На месте лугов и возделываемых крестьянами полей простирался густой лес. Но вот озеро, возле которого защитные чары давали сбой, выглядело почти так же, как в воспоминаниях Арманда.

Люциус знал способ восстановить защиту полностью. Для этого всего-то и нужно было искренне попросить прощение у невинных жертв и подпитать просьбу ритуальным окроплением места их гибели своей кровью. Но он не стал этого делать. Он прекрасно понимал, что те же младенцы не были виноваты перед его предком ни в чём. Но также хорошо он понимал, насколько сильна была боль Арманда. А ведь та девушка тоже ни в чём не была виновата перед жителями деревни. Так что искренней просьбы о прощении у Люциуса не получилось бы. Сейчас — точно не получилось бы. Возможно, спустя какое-то время он сумел бы простить людей, которые запустили цепочку событий, приведших к тому, что Арманд наложил проклятие на свою собственную кровь, и тогда смог бы попросить прощение у тех, кто стал невольной жертвой мести его предка. Но не сейчас. Так что Люциус ограничился тем, что воспользовался родовой магией — этой защиты должно было хватить как минимум до его следующего приезда.

И только вечером, когда они вдвоём с Гермионой вышли из комнаты уснувшего Лайнуса, Люциус резким движением притянул жену к себе и произнёс:

— Я жду.

Прекрасно поняв, чего он ждёт, она повела его на первый этаж, к небольшой двери недалеко от библиотеки. Дверь он заприметил ещё днём, когда, дожидаясь возвращения жены и сына, обходил дом. Но узнать, куда она ведёт, не успел. Он насмешливо улыбнулся, увидев, как Гермиона снимает с двери их семейное защитное заклинание. И лишь когда они оказались внутри и Гермиона взмахом палочки зажгла закреплённые на стене факелы, игривое настроение Люциуса сменилось потрясением. Вчитываясь в имена предков, которые никогда не знал, он не сразу заметил, что Гермиона оставила его одного. Перегрин — первое имя на гобелене относилось ещё к эпохе Древнего Рима. Две тысячи лет! Его роду две тысячи лет! Если память не изменяла Люциусу — а в данном случае она ему точно не изменяла — Малфои теперь становились третьим по древности магическим родом в мире, который мог документально подтвердить своё происхождение.

Люциус вновь и вновь скользил взглядом от Перегрина до Арманда, запоминая имена и семейные связи. Максимилиан — на гобелене в Малфой-мэноре это имя было скрыто заклинанием Генри Малфоя, но здесь нет. Люциус решил оставить его. Раз оно появилось на гобелене — значит, ребёнок был признан его отцом, и в таком случае у Люциуса нет права выскабливать это имя с родословной. Наконец, его взгляд остановился на имени Гермионы. Надпись была точно такой, как семь лет назад в имении в Уилтшире. Теперь Люциус прекрасно понимал, почему Гермиона наложила на дверь заклинание, снять которое смогли бы только она, Люциус или Драко. Вновь она защищала его — на этот раз от тех, кто мог сравнить гобелен в Малфой-мэноре и этот — без надписи, сделанной Люциусом, и раскрыть тайну, которую знали лишь они двое. Во второй раз на написание слова «Магглорождённая» ушло больше времени, чем в Малфой-мэноре, ибо шрифт надписи должен был быть максимально похожим на шрифт других надписей на гобелене.

Люциус ещё раз осмотрелся напоследок, открыл дверь, чтобы покинуть комнату, и в дверях столкнулся с женой. Быстро оглядев стену позади него, Гермиона ненадолго задержала взгляд на одной точке — и Люциусу даже не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что привлёк её внимание результат только что выполненной им работы. А через пару мгновений она посмотрела на него, и её взор был полон света, которого ему так не хватало.

— Ты доволен моим сюрпризом? — сказала она, не столько спрашивая, сколько утверждая.

— Очень, — ответил он, привлекая её к себе и прижимаясь губами к её губам.

Вскоре поцелуи стали дольше, объятия — крепче, а дыхание — прерывистее.

— Хочу тебя, — выдохнула Гермиона, перемежая свои слова с поцелуями. — Так… соскучилась… весь день не могла толком ни на чём сосредоточиться… представляла, как ночью… ты будешь ласкать меня… — не прекращая целовать его, она положила ладонь поверх его руки и подтянула её к своей груди, давая понять, какую именно ласку представляла.

Лёгкая улыбка дёрнула уголок губ Люциуса.

— Смотри на меня! — велел он, и Гермиона подчинилась, отклоняясь назад так, что спиной опиралась на его согнутую руку, а затылком — на его раскрытую ладонь.

Это была давняя и любимая обоими игра. Корнями уходящая во времена их медового месяца и ставшая одним из источников их будущего доверия друг к другу. Люциус тогда приручал Гермиону, изучал её тело, искал чувствительные точки, наблюдал за реакцией на его прикосновения и одновременно учил её не стесняться его и не стыдиться своей отзывчивости на его ласки. Поддерживая одной рукой её спину и голову, чтобы Гермионе было удобно, другой он неторопливо поглаживал её грудь то кончиками пальцев, то костяшками, а то и вовсе надетыми на руку перстнями. Сначала открытые участки кожи. Затем, медленно расстёгивая пуговички или просто приспуская ткань с плеч, всё больше обнажал декольте и постепенно подбирался к тому, что было скрыто под одеждой. Длительная разлука дала свои плоды, и на долгую игру Гермионы в этот раз не хватило. Люциус с удовольствием смотрел, как её взгляд начало затягивать поволокой, слышал её участившееся дыхание. Наконец, почувствовал, как её голова, запрокидываясь, сильнее прижалась к его ладони, и, полностью отдаваясь ощущениям, Гермиона закрыла глаза и закусила губу в предвкушении, когда его рука нырнёт под корсаж, чтобы сжать жаждущий прикосновения холмик…

А на Люциуса вдруг напало озорное настроение, словно он был не умудренным прожитыми годами главой рода, а юношей, уверенным в том, что впереди его ждёт долгая и прекрасная жизнь.

— Мне нравятся твои фантазии, — отстраняясь, сказал он и внезапно подхватил Гермиону, забрасывая себе на плечо, и направился в сторону лестницы.

— Люциус! — от неожиданности вскрикнула она и захлопала ладонями по его спине. — Ты варвар!

И в её голосе он отчётливо расслышал недовольство — но не от нецивилизованного поступка мужа, а от того, что он прервал их игру и она не получила сладкое.

— Мимо, моя дорогая, — усмехнулся Люциус. — Напомню тебе, что варварами древние римляне называли неграждан Рима. А судя по сюрпризу, который ты только что мне преподнесла, мой предок всё-таки был римским гражданином. — Он шутливо шлёпнул её и добавил: — А если ты будешь шуметь, то разбудишь Лайнуса… и тебе снова придётся лишь представлять, как я ласкаю тебя.

Гермиона послушно замолчала, но сама потихоньку высвободила из брюк его рубашку и начала поглаживать кончиками пальцев его спину, усиливая напор как раз на эрогенных точках. О, она знала его тело так же хорошо, как и он её. От каждого такого дразнящего прикосновения Люциус вздрагивал и замедлял шаг. Ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы не поддаться на её провокацию и всё-таки дойти до спальни, и только там, бросив хохочущую жену на кровать, приступить к воплощению в реальность её, а заодно и своих, фантазий.

Пожалуй, то Рождество было лучшим в его жизни. Задумка Люциуса превратить возвращение Гермионы домой в рождественский подарок детям удалась. Пока Астория и Скорпиус знакомились с Лайнусом, Люциус наблюдал за встречей Гермионы с младшей дочерью. «Мама… Мамочка!» — крикнула Патрисия и через пару секунд оказалась в объятиях матери. И Люциус почувствовал… Удовлетворение от того, что принял правильное решение? Гордость собой? Или всё вместе? Он не знал. Знал лишь, что доволен тем, что в своё время не поддался эмоциям и удержался от того, чтобы посеять в младшей дочери неприязнь к матери. Гермиона вырастила сына с любовью к отцу — но и Люциус поступил достойно. Нет, любовь к матери в Патрисии он не взращивал, но хотя бы не стал мешать этого делать остальным членам семьи. И сейчас пожинал сладкие плоды своего поступка: спокойствие родных, которое было почти осязаемым, и полный благодарности и любви взгляд Гермионы.

После завтрака вся семья собралась в галерее возле гобелена с родословной. Гермиона закрепила на ткани брошь, которую заколдовала, накладывая чары, дабы спрятать появление имени Лайнуса после его рождения. Портрет младшего сына показался, едва брошь оказалась в непосредственной близости к нему. Гермиона посчитала, что брошь просто будет приколота к гобелену, и именно поэтому выбрала такую форму — листок, чтобы он не сильно выделялся на фоне общего рисунка вышитого древа. Однако Люциус взмахнул палочкой — и листок потерял объём, став частью вышивки.

В тот день Люциус наконец получил ответ на вопрос, который занимал его целый год: почему Драко оставил зацепку, позволившую Люциусу узнать, что они с двойняшками нашли Гермиону.

— Ты не стал говорить, что знаешь об этом, — попытался уйти от ответа сын.

— Решил понаблюдать за вами, — сказал Люциус и повторил вопрос: — Так почему?

— Не знаю, заметил ты или нет, но ты стал часто крутить брачный браслет. Когда случается, что мы с Асторией ссоримся, или когда разлучаемся на длительное время, я начинаю крутить обручальное кольцо на пальце, потому что скучаю по ней и мне кажется, что прикосновение к кольцу словно сокращает расстояние между нами, — объяснил Драко. — Когда я увидел, что ты точно так же прикасаешься к браслету, я подумал, что тебе станет легче… если ты будешь знать, что с Грейнджер есть связь, — закончил он, деликатно обойдя тему чувств отца к жене.

Люциус скептически усмехнулся. Нет, появления такой привычки у себя он не заметил. Но был ещё один вопрос, ответ на который он хотел получить так же сильно, как на первый.

— Ты знал про проклятье?

— Грейнджер рассказала в первую же встречу, — кивнул Драко.

Сердце стукнуло сильнее один раз. Сын знал о проклятье и… рискнул жизнью отца?

— Поверь, отец, — словно прочитав его мысли, продолжил Драко, — это был нелёгкий выбор. Я не спал всю ночь, решая, как мне поступить. Но твоя жена не раз говорила мне, что никто лучше меня не понимает ход твоих мыслей. Поэтому да, я рискнул, решив, что твоя гордость и на этот раз возьмёт верх над всеми остальными желаниями, и ты не помчишься к женщине, которая оставила тебя. Неужели я оказался неправ?

— Прав, — не стал отрицать Люциус. Драко поступил как заботливый сын, и ради этого пошёл против его приказа. Но следовало признать, что смелость, которую он проявил, делая этот выбор, была достойна главы рода, которым Драко станет, когда придёт время.

Поняв, что разговор закончен, Драко направился к выходу, но Люциус всё-таки окликнул его, чтобы сказать:

— Спасибо, сын.

Вечером, отправив детей спать, Люциус утянул жену прогуляться по вечернему парку.

Гермиона отмечала изменения, которые произошли с Малфой-мэнором за время её отсутствия. Люциус отвечал на её вопросы, а сам думал о том, что так же, как видеть её рядом с детьми, так же, как слышать её стоны, когда он овладевал ей, так же, как чувствовать её в своих объятиях, когда он просыпался по утрам, ему не хватало вот таких простых прогулок вдвоём и бесед обо всём, что угодно.

— Очень красиво, — сказала Гермиона, когда они остановились, чтобы она могла полюбоваться, как украсили в этом году дом к Рождеству.

— Мелисса помогла, — рассеянно ответил Люциус и безо всякого перехода задал вопрос, который занимал его последние два дня: — Как любят Малфои?

Гермиона подняла на него непонимающий взгляд, и он пояснил:

— Там, во Франции, рассказывая историю Арманда и Аделаиды, ты сказала, что он любил её так сильно, как умеют любить только Малфои. Объясни, что имела в виду.

— Ты застал меня врасплох, — ответила Гермиона. — Вот так сразу и не ответишь…

— Ну, хотя бы в двух словах, — насмешливо сказал он. — Чем характеризуется любовь Малфоев?

— Двух слов мало, — пробормотала она.

— Ну хорошо, пусть будут три, — поддразнил он её.

Гермиона на какое-то время задумалась, а потом выдала первое слово:

— Забота.

Люциус усмехнулся:

— Забота — это естественно для любой семьи, не находишь?

— Естественно — да. Только не в любой она присутствует, — возразила Гермиона.

— Хорошо, согласен. Дальше.

— Преданность, — после ещё одной паузы ответила Гермиона.

— Преданность? — в ночной тишине его смех прозвучал оглушительно. — Ты уверена, что говоришь про Малфоев? — с нажимом произнёс он, намекая на этимологию своей фамилии.

— Да, — серьёзно подтвердила жена. Затем, ласково улыбнувшись, легкими касаниями кончиков пальцев начала выводить узор на его щеке и продолжила: — Всё-таки качества, от которых происходят фамилии, подмечают посторонние люди. Думаю, если бы это шло из семьи, в основе фамилии вполне лежало бы что-то, созвучное слову «верность». — Немного помолчав, добавила: — Я рада, что нам с Мелиссой посчастливилось испытать эту любовь на себе. Мне — так вообще трижды.

— Трижды? — удивлённо спросил он.

— Дружба Драко, любовь детей и… любовь мужчины. Твоя, — ответила она и прижалась щекой к его груди.

— Ты сказала, что двух слов будет мало, — спустя какое-то время сказал Люциус.

На этот раз пауза была дольше, чем предыдущие, но после Гермиона произнесла:

— Вопреки.

Вот этот ответ оказался неожиданным, и Люциус переспросил:

— Вопреки? Вопреки чему?

— Всему, — сказала она. — Времени… Расстоянию… Мировоззрению… Вопреки всему, что мешает любви быть. — Гермиона привстала на цыпочки, потянувшись к его губам, но прежде чем коснуться их своими, прошептала: — Тебе ли об этом не знать, любовь моя?

Нежность, с которой она произнесла последние слова, сделала поцелуй слаще. А когда он закончился и Гермиона прижалась к мужу, уткнувшись макушкой ему в подбородок, Люциус, обняв её, задумался над услышанным. А ведь он никогда не задавался вопросом, что же в нём привлекло её. Привыкший к женскому вниманию, любовь Гермионы он воспринял как нечто, разумеющееся само собой, а вот его решение принять её чувство — воистину судьбоносным поступком. И сейчас оказалось, что всё совсем не так. Проявлять те качества, которые назвала Гермиона, для Люциуса было вполне естественно, ведь он с детства видел такое отношение к своим жёнам и у деда, и у отца. Но то, что она сумела разглядеть их, разглядеть за всеми их разногласиями и ненавистью… Только сейчас Люциус понял, что это было настоящим чудом. А ведь не случись этого — и не было бы рядом с ним человека, в котором он мог быть уверен так же, как в себе самом. И проклятие по-прежнему висело бы над их родом, неизвестное никому. Может быть, Гермиона права? Может быть, это и есть признаки любви? Любви, которая не требует слов, чтобы быть принятой любимой женщиной.

— Значит, вопреки всему? — задумчиво произнёс он. — Идём! — сказал повелительно и, схватив Гермиону за руку, направился в дом.

Два дня назад, узнав о снятом с рода проклятье, он подумал о том, что должен отблагодарить Гермиону. Если бы на её месте был посторонний человек, Люциус бы подумал о вознаграждении за услугу, оказанную его семье. Но Гермиона — другое дело. Она была его женой, а спасение мужа в его глазах было выполнением долга жены. Но… ему захотелось сделать ей подарок. Такой, чтобы она запомнила его навсегда. Чтобы поняла, что ему совсем не безразличны те жертвы, на которые она пошла ради него. И сейчас после её слов мысли, до этого бродившие в голове неясными образами, оформились в конкретное решение. Сохранившая его семью, Гермиона как никто другой заслуживала того, чтобы чувствовать себя её частью. Не просто женой и матерью, а частью его древнего рода. Она сказала: «Вопреки всему». Что ж! Пожалуй, она права.

— Люциус, подожди! — вскрикнула Гермиона, и Люциус обернулся. Увлечённый своей идеей, он совсем забыл, что на каждые два его шага у Гермионы приходятся три. А сейчас он шагал так стремительно, что она просто не поспевала за ним.

Он подождал, пока она возьмёт его под руку, и продолжил путь уже в более привычном им обоим темпе.

— Куда мы идём? — спросила Гермиона.

— К гобелену с родословной. Мне нужно поговорить кое с кем.

— На гобелене? Не проще ли с обычным портретом?

Люциус мотнул головой:

— Портрет, который мне нужен, есть только там.

— И чей он?

— Моей матери, — ответил Люциус и почувствовал, как Гермиона остановилась. — Что не так? — несколько раздражённо спросил он у жены.

— Всё так, — кивнула она и возобновила движение. — Я просто подумала... А ведь и правда, я не видела ни одного её портрета. Портретов твоего отца целых три. А матери — ни одного. Ей не нравилось позировать? Потому что по твоим рассказам я поняла, что отец очень любил её. И как-то не укладывается у меня в голове, что он заказал три своих портрета и ни одного — любимой женщины.

— Наоборот, — после продолжительного молчания ответил Люциус. — Портретов мамы было гораздо больше, чем отца. Каждые два-три года отец нанимал художника, чтобы написать её новый портрет.

— Тогда… как? — изумилась Гермиона.

— Она сама уничтожила все свои изображения незадолго до своей смерти. — По восклицанию Гермионы он понял, что она изумилась ещё больше. — Она знала о том, что умирает. Думаю, она боялась, что отец сойдёт с ума, если в его жизни останется что-то, что будет создавать для него иллюзию, что она жива. Боялась, что из-за этого он перестанет жить в реальности и полностью погрузится в эту иллюзию.

— Твой отец?! Насколько я слышала, он был весьма рассудителен…

— О да! — усмехнулся Люциус. — Он был одним из самых хладнокровных и решительных людей, каких только знал наш мир. Но я... видел его в первые недели после смерти матери… И думаю, что мама была права, когда оборвала между ними все возможные связи, — закончил Люциус, отгоняя воспоминание о полубезумном взгляде отца, который часами сидел возле гобелена с родословной в первую неделю после похорон, и, не отрываясь, глядел на единственное сохранившееся изображение жены.

Свет в большей части комнат уже был потушен, обитатели дома если ещё и не легли спать, то находились уже в своих комнатах, так что шаги Люциуса и Гермионы в тишине звучали громче, чем обычно, и Люциус приглушил их заклинанием, не желая, чтобы кто-то своим появлением помешал тому, что он задумал.

В галерее Люциус поставил Гермиону напротив гобелена, сам же встал позади неё и, положив на её плечи руки, обратился к портрету матери:

— Мама!

Мать с портрета взглянула на него. В первые годы после её смерти он часто приходил сюда. Иногда разговаривал с ней, но чаще просто молчал. Потом эти посещения стали реже. А сейчас Люциус уже и не помнил, когда приходил специально к портрету матери в последний раз. Но несмотря на это она взглянула на него так же, как прежде — с теплотой и любовью.

— Мама, — словно почувствовав её поддержку, продолжил он. — Твои молитвы были услышаны. Прошу тебя, — и сильнее сжал плечи жены.

Мать перевела взгляд на Гермиону. Некоторое время она рассматривала её, а затем… слегка наклонила голову и улыбнулась.

Увидев кивок и улыбку матери, Люциус едва слышно выдохнул и прошептал на ухо Гермионе:

— Она благословила тебя.

Портреты знали много больше, чем живые люди, и хранили тайны. Люциус был уверен, что и про проклятье Арманда им было известно, но никто даже намёком не помог Люциусу за предыдущие пять лет. Из чувства долга перед магией, соединившей судьбы Люциуса и Гермионы, ни один из портретов предков не унижал его жену. Теперь, когда благодаря ей было снято проклятие с рода, её не стали бы презирать тем более — всё-таки чувство долга за спасение рода было таким же сильным, как и перед магией. Но убеждать кого-то из предков дать понять Гермионе, что они признают её членом семьи, Люциус не собирался. Его решение было гораздо проще и надёжней. Мать есть мать, какой бы рьяной сторонницей теории чистой крови она ни была. Поэтому именно к ней обратился Люциус, прося поддержки для своей магглорождённой жены. Кроме того, интуитивно он чувствовал, что для Гермионы благословение свекрови будет более значимым, чем благословение свёкра, которое, к слову, Абраксас не единожды имел возможность дать ей.

Гермиона растерянно взглянула на мужа, и, послав ей ободряющую улыбку, он сказал:

— Пойдём.

— Подожди, — остановила она его. Слегка поклонившись, обратилась к портрету матери: — Благодарю вас, миссис Малфой. — Положив ладонь поверх руки мужа, которая всё ещё покоилась на её плече, добавила: — Обещаю, что пока я жива, я буду заботиться о вашем сыне.

На губах матери вновь появилась улыбка.

— Идём, — снова позвал Люциус Гермиону.

— Ещё минуту, — попросила она, сделала несколько шагов в сторону и остановилась перед портретом Арманда. — Сэр!

Подошедший вслед за женой Люциус увидел, как Арманд посмотрел на неё — так же холодно, как смотрел всегда и на всех.

— Сэр, — не испугавшись, продолжила Гермиона. — Мы знаем историю Аделаиды. — При этих словах по лицу Арманда пробежала тень. — Нам… Мне жаль, что вам довелось пережить то, что вы пережили, — закончила она свою речь, и… Арманд ненадолго опустил голову, а когда вновь поднял её, то в его взгляде больше не было привычного льда. Это был взгляд очень уставшего человека. Несколько раз кивнув, Арманд закрыл глаза и словно заснул.

— Гриффиндорское понятие о благородстве ничто не заставит исчезнуть? — насмешливо спросил Гермиону Люциус. — Зачем ты это сделала?

— Знаешь, — ответила она, на этот раз сама потянув его к выходу, — ведь гобелен с родословной Малфоев очень отличается от гобеленов других семей даже чистокровных волшебников? — Люциус кивком согласился, и она продолжила: — Именно наличием портретов. Обычно портреты оживают после смерти волшебника. А на гобелене они появляются в момент рождения ребёнка и меняются. Не потому ли, что они как-то связаны с тем, кого изображают, не только внешним видом? Не знаю, права я или нет, но мне кажется, что в каждом из портретов есть частичка души волшебника. И если я права, то представь: тысячу лет часть души Арманда, заключенная в его портрете, несла тяжесть вины за то, что он проклял своих потомков. Поступок, безусловно, ужасный. Но тысяча лет — не слишком ли долгий срок для расплаты за поступок, совершённый под воздействием безысходной боли? Мне кажется, он заслужил прощение… и в первую очередь своё собственное.