Царевич поневоле (джен)

Примечания:

Начало мини отсылает к другому моему фф по данному фандому: https://ficbook.net/readfic/11578788

После того сна, где Григорий участвовал в восстании Хлопка на стороне Годунова, прошло две недели. Но молодого монаха всё не отпускали впечатления, и он, не зная, куда их деть, практически всегда делился ими со своим «коллегой» — Тихоном.

О существовании Григория, тогда ещё Юрия, Тихон узнал пять лет тому назад. От него он узнал, что его отец Богдан решил, что из юноши должно хоть что-то путное выйти, да и попал он в Чудов монастырь. О матери Григорий никогда не заикался, и для Тихона это было тайной.

Одним сентябрьским утром Тихон после утренней молитвы что-то внимательно и напряженно высматривал в окно монастыря, как будто кого-то ждал. Заметив, что к ним подъезжает карета и оттуда выходят люди, он прислушался:

— Это точно, что именно здесь, царевич? — спросил брюнет, по-видимому, сын Бориса Фёдоровича Годунова.

— Точно, — кивнул человек в синей форме, — помяните моё слово.

В синих глазах мужчины мелькнула искорка, кажется, он придумал, куда деть надоевшего Григория с его снами. Он отвернулся и пошёл звать рыжеволосого по монастырю:

— Юшка! Юрий! Да где ты? — говорил Тихон, ища Юрия.

— Я здесь и… я же просил, чтобы не называли меня прошлым именем, что, снова забыл? — откуда-то взявшийся монах вышел и с недовольством посмотрел на него.

— Ну уж извини, что сразу в ноги не поклонился. Я считаю, что имя очень подходит тебе, особенно по твоим рыжим густым волосам, — с ноткой сарказма сказал Тихон. — Я не за этим. Собирайся, тебя ждут.

— Кто ждёт?

Но мужчина лишь крепче сжал его руку да и повёл его вниз, к выходу из монастыря. С горем пополам до Григория дошло, что карета и трое мужчин приехали за ним специально. На глаза навернулись слёзы, ведь он не хотел покидать монастырь, чтобы потом поехать невесть куда и невесть зачем.

Последний раз он молча обнял Тихона, пряча солёные слёзы, отвернулся и молча пошёл к карете, запряжённой тройкой вороных.

— Последний раз спрашиваю: это тот ли царевич? — спросил молодой мужчина, кивая на Отрепьева.

— Точно, Фёдор Борисович, точно, — кивнул человек в синей форме.

— Тогда в карету и к Борису его.

Молча сев к окошку кареты, он с тоской и чуть ли не с ненавистью смотрел на удаляющуюся фигуру Тихона. Подумать только! Его везут к самому Борису, как будто он какой-то избранный. Покидать монастырь он не хотел. Но его никто и не спрашивал.

Около него сидел «годуновец» и внимательно рассматривал его.

— Царевич, точно царевич, — говорил мужчина, смотря на сидящего к нему боком Григория.

— Какой ещё царевич? — переспросил Отрепьев.

— Дмитрий. Сын Марии Нагай и Иоанна Васильевича. Разве ты не помнишь?

Григорий отрицательно помотал головой.

«Видимо, он стесняется, хотя чего? Ладно б бастард или родители крепостные, а тут его мать — вдова самого Иоанна Васильевича!» — подумал мужчина, дивясь ответу.

Через три часа, когда Григорий погрузился в дрёму, его разбудили голоса Фёдора и кучера:

— Ваше благородие, приехали! — сказал кучер, останавливая тройку вороных.

— Так, и где там наш нашедшийся царевич? Давай руку, да не бойся, никто на плаху тебя не ведёт, — мрачного монаха всё-таки вывели из кареты.

Укутывавшись настолько плотно, насколько это было возможно, в свою рясу, Григорий зло, но в то же время обеспокоенно глядел по сторонам, он знал, что что-то должно произойти.

Федор вёл за руку Отрепьева, постоянно посматривая на него и улыбаясь. Прошло ещё несколько минут, и Фёдор зашёл в палаты Бориса Фёдоровича Годунова.

— Отец, царевич нашёлся! — Фёдор протолкнул монаха вперёд, шепча: —Иди.

— Так, значит, царевич Дмитрий Иванович тебя звать? — спокойно и, кажется, добродушно сказал царь. — Что ж, сейчас проверим.

Легкий холодок пробежал по спине Отрепьева, но он, нервно сглотнув, сел рядом с Борисом, напряженно смотря ему в глаза.

Примечания:

Митька — слуга Бориса Годунова, черноволосый мужчина лет двадцати с карими глазами.

Егорка — тоже слуга, блондин девятнадцати лет с зелеными глазами.

— Признаёшь ли ты, что твоё имя Дмитрий Иванович? — голос Бориса звучал как можно спокойнее.

— Нет. То есть я без понятия, тот ли я Дмитрий или не тот, — холодно ответил Григорий, ёжась под взглядом царя.

— Где ты родился?

— Мои родители держали меня подальше от Москвы. Я жил в западных землях, но по воле родителей попал туда, где я сейчас есть.

Ирина не хотела слушать тот бред, каким она считала показания Отрепьева. Она положила руку на плечо Бориса и проговорила:

— Отстань от него, неужели ты не видишь, что это лишь грязный самозванец?

— Всё же я считаю, что ты не права, змея моя. Я знаю одного человека, кто точно может выяснить, тот ли он Дмитрий или нет.

Григорий вздрогнул от неожиданно громкого голоса.

— Митька! Бери перо, сейчас я продиктую, что писать, и без лишних слов посылаю к Марии Фёдоровне.

«Годуновец» кивнул и, зайдя в комнату вместе с Борисом, начал писать.

Григорий, тяжело вздохнув, отвернулся и начал смотреть в окно.

Скоро гонец умчался, Годунов удалился по своим царским делам, Ксения, дочь Ирины, что-то обсуждала с Фёдором, и никто в принципе не обращал на Григория никакого внимания.

— Просто признайся, что ты лишь самозванец! — сказала Ирина, испепеляя глазами Григория.

«Неужели мой муж не видит очевидного? Ладно он, но Фёдор…» — пронеслось в голове у женщины.

— Я лишь монах! Я знать не знаю о вашем царевиче, — сказал Григорий правду.

— Надеюсь, твои и мои ожидания подтвердятся Марией, и ты уйдешь туда, откуда ты явился. — Взгляд Ирины был таким же надменным, как и раньше. Она удалилась, оставляя монаха в раздумьях.

Через час вернулся гонец, и он даже был рад тому, что ему не одному сидеть под взглядом Ирины, полным презрения.

— Вдова Иоанна Васильевича Мария Фёдоровна приедет через два часа, — выпалил Митька, тяжело дыша, но он был очень доволен. Снимая синюю шапку, он весело кивнул Григорию. Тот ещё более нахмурился.

Известие совсем не обрадовало монаха, и тот, нервно кивнув, решил хоть что-то сделать. Он решил просто посмотреть в окно, так как ему не с кем было вообще говорить. Он невольно начал вспоминать о прошлой монашеской жизни и стиснул зубы. И зачем Тихон решил отправить его из монастыря куда-то далеко и, похоже, надолго?

Как сказал гонец, ему ждать осталось всего два часа. Григорий жалел, что не больше, ведь ему совсем не хотелось участвовать в скоморошничестве.

Время прошло незаметно. Из мыслей его выдернули слова одного из мужчин в красном одеянии, по-видимому, сопровождающего Марии Фёдоровны:

— Вдова Иоанна Васильевича Мария Фёдоровна прибыла сюда.

— Спасибо, Егорка, — сказал Борис и, обратившись к Марии, спросил её в лоб:

— Ваш ли это сынок?

— Погодите, дайте вспомнить, — Мария отмахнулась и посмотрела на сидящего Григория.

— Помню, у него были рыжие волосы и синие, очень тёмные глаза, — начала Мария.

— Так много ли вообще рыжих и синеглазых? Вы ведь понимаете, что этого недостаточно, — сказал Григорий, ухмыляясь.

— Погодите, на спине три родинки: одна большая и две маленькие, — сказала Мария.

— Снимай верх! — приказал Борис, и Григорий, не решаясь спорить, повиновался.

К телу прикоснулись холодные пальцы, Григорий вздрогнул.

«Где она их морозила?» — подумал он.

— Да, они там, где всегда и были.

— Да откуда им там взяться?!

— Мыслю, от рождения, — встрял Фёдор в разговор, держа верхнюю одежду.

— Шутку оценил. Что-то ещё?

— Да, на ноге было родимое пятно, — кивнула Мария.

Григорий снял сапоги. Родимое пятно было там же, где и говорила Мария.

— Всё, отдавай мне одежду, — сказал молодой монах и начал натягивать всё на себя.

Он заметил, что Фёдор улыбается и кивает то в его сторону, то в сторону Марии. Он понял, что Фёдор имел в виду.

Григорий нахмурился, но тут же почувствовал, как его обнимают руки Марии, гладя его. Он хотел высказать всё, что думает, но заметил какой-то недобрый взгляд Фёдора.

Они сели. Мария была счастлива и высказывала всю свою любовь к рыжеволосому «взрослому сыну».

— Ты живой, — слёзы счастья, которые Мария и не пыталась скрывать, скатывались по щекам, — пожалуйста, не покидай меня больше.

Григорий с усилием улыбнулся и поднял голову:

— Ну, что вы, матушка, я не смогу вас бросить.

Он устал. Казалось, даже вечер не наступил, а он устал так, что хотел просто лечь и уснуть.

«Оставьте меня в покое, пожалуйста», — пронеслось в голове юноши, пока холодная рука Марии гладила его волосы.

Ему никогда не хотелось участвовать в скоморошничестве, но похоже, путь назад отрезан. Годунов просто так не будет отпускать шанс остаться на престоле.

— Поздравляю, Мария, ваш сын снова с вами, — сказал Фёдор, смотря на объятия матери и «сына».

Та улыбнулась и кивнула. Её сын живой, и это главное.

«Ты должен сыграть роль до конца, хочешь ты того или нет», — пронеслось у него в голове. Да, он должен. Он сел и попытался сделать вид, что так же счастлив.

Кажется, Ирина Годунова заметила, что все эмоции ненастоящие, но не сказала ни слова.

Взгляд был разочарован, но Ирина быстро спрятала его под улыбку. Женщина отвернулась и зашагала к своему мужу.

«Как можно было этого рыжего самозванца принять за царевича? Может, Мария врала? Или тут все слепые, включая моего сына», — думала женщина, пытаясь не смотреть на противную картину «признания».

Дверь захлопнулась, Григорий остался со своей матушкой, которая, видимо, уже не чаяла души. Все ушли, и в тишине Мария рассказывала о том, что было после его «смерти».

«Дмитрий» кивал и прижимался к Марии. Тепло, уютно, спокойно.

Проснулся Григорий от удара об деревянный пол. Он потёр пострадавшее плечо и увидел выглядывающую Ксению Годунову.

— Я слышала грохот, Дмитрий Иванович, с вами всё хорошо? — спросила девушка.

— Да, а кстати, где Мария? — ответил Григорий, подходя к Ксении.

Та поправила своё платье, и, подняв на него глаза, сказала:

— Она час назад с батюшкой ушла, вас не хотела будить, — и тут она задала тот самый вопрос, от которого хотелось уже просто выть:

— А почему вы не хотите соглашаться, с тем, что вы — царевич?

Григорий лишь махнул рукой. Смысл что-либо объяснять… но ему нужно было как-то отвязаться от любопытной царевны:

— Я монах Чудова монастыря, правда, был им до этого времени, и я знать не знаю, как ваш отец, Ксения, мог согласиться с тем, что я царевич? Интересно, где я хоть каплю на него похож? — Григорий пригладил густые рыжие волосы, и, пока девушка думала над ответом, сам не зная зачем, но пошёл в кабинет Годунова, всё равно никого нет!

Внимание монаха привлёк блеск из приоткрытой шкатулки, ему стало любопытно, и он аккуратно открыл красную, инкрустированную разными мелкими камешками шкатулку. Там лежали четыре перстня. Два красных и два синих.

«Они красивы, блестят, ведь ничего плохого не будет, если я возьму их себе, никого же нет?» — размышлял монах, уже надевая на указательный и безымянный пальцы обеих рук перстни.

«Хмм, мне нравится», — подумал Григорий, рассматривая блестящие камни.

— Положи, пожалуйста, на место, — в дверях появился Фёдор в красном кафтане и положил руку на плечо монаха.

— А если нет? Что ты сделаешь? — в юноше проснулась наглость.

— Я-то ничего, потому что, видите ли, тут «настоящий царевич», куда уж мне! Зато придёт отец… Ладно, идём, — он вывел Григория в горницу и оставил «сороку» одного.

Настроение у Отрепьева заметно поднялось, ему уж слишком была интересна реакция Бориса, и, вроде, Фёдор говорил, что он и Нагай вернутся ещё через полчаса, так что времени было много. Он просто начал рассматривать нательный крест, было скучно, и он мысленно торопил мужчину.

Тем временем Борис, стоя во дворе, битый час объяснял Марии, почему он не может просто так рассказать всем, что Григорий — лишь грязный самозванец. Небо затягивалось, начал накрапывать мелкий, противный сентябрьский дождь.

— Да, я знаю, что он лишь отродье, не имеющее право на престол, но поди ещё докажи людям, что верят в него как царевича, — проворчал Годунов, холодно глядя на Марию.

— И что прикажешь мне делать? Это мой сын, и… я не могу бросить его на растерзание остальным! — голос звучал убито, как будто её уже ничего в мире больше не интересовало.

— Просто подыграй ему, сделай вид, что ты его мать, мне не нужны лишние волнения в народе, а потом что-нибудь придумаю. Идём, уже дождь начинается, — Борис молча побрёл обратно.

Дверь открылась. И Григорий, вскочив, откланялся:

— Здравия вам, государь Борис Фёдорович. Здравия, матушка Мария Фёдоровна.

Борис не решился поправлять его, да и устал он. Заметив, что Григорий надел перстни, он попытался приказать ему положить всё обратно, но что-то не сказал.

— Сынок, положи, пожалуйста, перстни, — ласково сказала Нагай, снимая с себя верхнюю одежду, оставаясь в платье.

Григорий нехотя снял их и направился к кабинету Бориса, он аккуратно положил в коробку перстни.

«Вот стану царём, и никто не будет указывать, что делать и что надевать, а что нет», — подумал Григорий, направляясь к выходу.

В нос ударил пряный запах трав, Мария заваривала сбор и кивнула Григорию. Сегодня он должен пить травяной сбор вместе с ними, и никаких но!

Скоро всё было готово, и Отрепьева позвали. Он взял кружку, и, вдохнув пряный аромат трав, сделал глоток. Жидкость была горячей, но Григорию понравился горьковатый вкус.

Мария поглядывала с радостью на Григория.

«Мой сын, моё сокровище», — думала она, но, напоровшись на подозрительный взгляд Ирины, она отвела от сразу погрустневшего Григория взгляд.

Для всех он — лишь отродье, но Марии так не казалось.

Скоро стало темно, после всех этих посиделок Григорий, вымыв кружку, пошёл в комнату где он, по словам Фёдора, будет жить.

Комната была, в принципе, не такой уж и худой. Кровать, стул, стол, окно и ещё что-то но Григорий не рассмотрел, что там.

«В принципе, жить можно», — пронеслось у него в голове.

Фёдор ушёл, и он, раздевшись, наконец-то лег поспать. И, когда он уже был готов уснуть, дверь скрипнула, и в комнату зашла Мария. Сев на стул около кровати, она погладила густые рыжие волосы «сына».

— Ты не отродье, ты мой сын, — шептала она, гладя спящего Григория. Она как будто хотела кому-то что-то доказать, но сама не знала, что именно.

Просидев ещё какое-то время, Нагай поцеловала «Дмитрия» в щёку.

«Он слишком устал за сегодня, он должен переварить всё, что с ним произошло», — подумала вдова и удалилась, оставив спящего Григория в тишине.

Примечания:

Глава, где пока в последний раз флафф, ещё раз он будет уже в пятой или шестой главе. Такие дела.

Солнце только начало подниматься, но Григорий уже проснулся. Сегодня ему снилось, что он уже стал царём, и, проснувшись, он даже немного расстроился, что он пока только царевич. Его щёки непонятно отчего были горячими на ощупь.

На стуле лежал кафтан жёлтого цвета, видимо, либо Годунов, либо его сын принесли и положили на стул. Около стула были довольно красивые черные сапоги.

Но монаху было не до обновок. Сделав вид, что ничего не заметил, он надел рясу и, остановившись перед единственной в комнате иконой, начал молиться.

Дверь скрипнула, и это несколько разозлило юношу.

«Даже помолиться нормально не дают!» — с досадой подумал Григорий, поворачивая голову в сторону того, кто решил заявиться к нему. Этим кем-то оказался Борис Фёдорович.

— Здравствуйте, Борис Федорович, а я уже встал, — юноша пытался скрыть неудовольствие под заискивающей улыбкой. Не хотелось приводить царя в ярость.

— Вижу-вижу, — закивал царь, — но почему ты не надел на себя кафтан? Сними с себя эту рясу.

Григорий помотал головой и укутался в черную рясу, выполнять приказ не хотелось.

— Не хочешь? Может, мне позвать кого-то, кто поможет тебе переодеться?

«Царевич» вновь помотал головой: уж что-что, а переодеться он сам сможет.

— Выйдите, пожалуйста, — сказал он, отчего-то дико смущаясь.

Дверь закрылась, и Григорий начал надевать на себя одежду, которая была на стуле. Провозившись несколько минут, он вышел в горницу.

Видимо, скоро завтракать будет, так как Мария уже раскладывала кашу по тарелкам. Был ещё всё тот же травяной сбор, который нравился юноше.

Есть не хотелось, но голод был сильнее, и, как только все сели, он начал есть, не обращая внимания на остальных.

Когда все поели, на его плечо легла рука Бориса.

— Вы что-то хотели, государь Борис Фёдорович? — спросил мужчина, поправляя волосы.

— Да, Фёдор ушёл за лошадьми, скоро он покажет все окрестности, которыми ты после моей смерти будешь заправлять. Он всё равно на царство не слишком-то и годен. Так что он будет твоей правой рукой и, надеюсь, что все с вами будет хорошо, — последние слова мужчина выговорил, когда в дверь вошёл Фёдор и сообщил, что лошади готовы.

Григорий был несколько удивлён словами Бориса, но Фёдор уже тянул его во двор.

Во дворе было прохладно и чувствовалась сырость от вчерашнего дождя, Фёдор подвёл коней.

— На коня сможете залезть? — спросил Фёдор, усаживаясь на рослого вороного коня.

— Попробую, но я не уверен, — сказал монах, пытаясь забраться на коня.

Получилось лишь со второго раза. Кое-как усевшись, он, следуя тому, что делал Фёдор Борисович, пустил коня за ним.

— Итак, отец сказал, что я буду твоей правой рукой? — вдруг спросил молодой человек.

— Да, а что?

— Нет, продолжаю рассказывать.

Они въехали на площадь, кто-то кликнул, и большинство, кто там был, собрались посмотреть на всадников.

— Отец… он открыл амбары, чтобы хоть как-то задобрить народ, — шепнул на ухо Отрепьеву Фёдор, — голод, сам знаешь. Ещё и Речь Посполитая, будь она неладна, лезет, вот что её королю надо? Земли? Так мы не отдадим им, пусть не мечтают!

Григорий поддакивал, так как не знал, что ответить. Монах чувствовал на себе взгляды, полные надежды, и это его ещё больше смутило. Щёки начали розоветь, и он отвернулся от толпы.

Что там рассказывал Фёдор, Григорий не слышал.

— А тут… Так, Дмитрий Иванович, вы вообще слышите меня?

Голос Фёдора вытащил «Дмитрия» из мыслей. Тот со страхом помотал головой, чувствуя, что обратно он живым не доедет.

Но тот успокоил тем, что он, когда будут возвращаться, перерасскажет всё, что надо.

Тем временем Борис Годунов начал задумываться, что делать с Григорием.

«Итак, его скорее всего, признает народ, а, значит, пора и в Рюриковичи его. Мне трон важнее, а там пусть сам, что хочет, то и делает», — размышлял он и решил спросить совета у своей жены.

Женщина, тем временем, что-то писала и поэтому не ожидала голоса мужа.

— Милая, тут вот есть проблема с одним человеком… Мне нужно твоё мнение, — начал было он.

— Отрепьев? Да на плаху его и всё. Он лишь грязный самозванец, что возомнил себя царевичем, — мрачно пошутила женщина.

— Но ведь народ…

— Народ? А что с него? А если тебя скинут? Просто убей на глазах у всех и скажи, что это самозванец. Не надо нам тут лишних «Дмитриев». Ты кто? Царь или не царь?

Поняв, что его жена резко против появления царевича, он направился к себе в кабинет, не зная, как сообщить Фёдору и что делать. Мысли в голове путались, не желая выкладываться в единую картину.

До его плеча дотронулась Мария Нагай.

— Я слышала, что вы хотели казнить его. Я думаю, что можно обойтись без лишних смертей и гнева народа. Может, его женить на Ксении?

Ирина от возмущения чуть не задохнулась. Её дочь хотят выдать замуж за монаха? Они там все слепые?

Но, найдя в себе хоть каплю уважения к вдове Иоанна Васильевича, она умолкла.

Дверь открылась, и в горницу зашёл Фёдор, за ним, тяжело дыша, но очень довольный, ввалился новоявленный «царевич».

— Ох, хорошо, что вы пришли, у меня есть одна идея, — поделился Борис, входя в роль свата.

— Что за идея, отец? — спросил Фёдор.

— Как насчёт женитьбы моей дочери и Дмитрия Ивановича?

Услышав своё «имя», Григорий поднял голову, на щеках снова появился румянец.

— Борис Ф-фёдорович, вы шутите? — монах не хотел жениться, ведь он давал клятву, что никогда не будет женат и не будет иметь связи с женщинами.

Тот отрицательно помотал головой. Не шутит. Откуда-то выглянула Ксения, заметив смущённое лицо Отрепьева, она лишь улыбнулась и сказала:

— Отец, могу ли я поговорить с ним?

Вместо Бориса ответила его жена:

— Да, Ксения, можешь, но смотри, если сделаешь хоть что-то моей дочери, то считай, что ты уже в могиле. Только попробуй мне! — последние слова относились к Григорию, явно не желая добра.

Ксения взяла за руку всё ещё шокированного юношу и повела его в соседнюю комнату, оставив дверь открытой.

Примечания:

Тот самый принц, о котором говорил Семён Никитич Годунов:

Принц Иоганн (Ганс) Шлезвиг-Гольштейнский — датский герцог, младший сын Фредерика II Датского и Софии Мекленбург-Гюстровской; брат датского короля Кристиана IV. В русской истории остался как «Иоанн-королевич» (в ряде русских документов — Яган), жених царевны Ксении Годуновой, неожиданно умерший в Москве в 1602 году.

Семён Никитич Годунов († 1605) — окольничий и боярин во времена правления Фёдора Ивановича и Бориса Годунова. Троюродный брат царя Бориса Годунова из дворянского рода Годуновы. Третий сын окольничего Никиты Даниловича Годунова

(Вся информация взята из Википедии)

Григорий даже не пытался вывернуться из рук царевны, уж слишком шокировали его слова, которые Годунов сказал насчет его свадьбы. Ксения усадила его на скамью и села рядом.

— Итак, мой отец уже сказал, что мы скоро станем мужем и женой, так? — девушка посмотрела на своего будущего суженого. Тот кивнул и посмотрел на царевну явно с нерадостным видом:

— Я не хочу в этом участвовать, я не тот Дмитрий, который вам нужен. Ох, лучше бы я сразу бежал отсюда в Польшу либо в Испанию, — Григорий пригладил волосы. — Слушай, я не хочу участвовать в скоморошничестве, просто скажи своему отцу, чтобы он отпустил меня, а я уж не пропаду.

Ксении не хотелось слушать, что Отрепьев говорил насчёт Испании и Польши, нужно было как-то заткнуть юношу и, не придумав ничего более действенного, царевна поцеловала его в губы. Улыбнувшись, она вышла к Борису и сказала:

— Отец, я договорилась с Дмитрием Ивановичем, он согласен на мне жениться.

Увидев раскрасневшегося от поцелуя Григория, Годунов улыбнулся и сказал:

— Вот и хорошо, одна проблема разрешена. Кстати, я написал письмо троюродному брату Семёну, чтобы он поприсутствовал сегодня вечером, мне надо сообщить, что вы скоро женитесь.

От этой новости Григорий помрачнел, ему не слишком-то и хотелось видеть кого-нибудь из родни Ксении, да и вообще идея свадьбы юноше казалась уж слишком глупой.

— А если я не собираюсь жениться? Тогда что? — спросил «царевич».

Лицо Бориса стало холодным, и он резко ответил:

— Мне не нужны волнения в народе и лишний разбой, твоя свадьба нужна, и ты не отвертишься, а теперь я ухожу, дела сами себя не сделают. — Борис направился в свой кабинет и закрыл дверь, Ксения начала вышивать? и Отрепьев от нечего делать начал смотреть на работу девушки, любуясь красными перстнями у неё на руках.

— Тебе нравится, да? — она улыбнулась и погладила его по щеке.

— Да, они идут вам, Ксения, — сказал Григорий, якобы случайно погладив правую руку Ксении.

Через час приехал Семён Никитич, тот самый, о котором говорил Годунов, Григорий встал и сказал выходящему из комнаты Фёдору:

— Я пойду? Вы же можете и без меня провести эту «церемонию»?

На что тот ответил:

— Куда? За полчаса с тобой ничего страшного не случится, он же тоже жениха видеть должен. Или, по-твоему, мою сестру на воздухе женить будут? Нет, оставайся.

Когда приехал Семён и его люди, Борис долго здоровался со своим троюродным братом, Григорий молча стоял и смотрел на всю эту картину, пытаясь делать вид, что его не существует. Мария повернула голову, жестом подозвала юношу и легонько подтолкнула его к Семену.

— Итак, так на ком же вы собрались женить вашу дочь, Борис Фёдорович? — спросил Семен Никитич. — Неужели это и есть тот самый принц из Дании?

По придирчивому взгляду читалось некоторое пренебрежение и удивление. Борис с улыбкой говорил:

— Гораздо лучше, царевич Дмитрий Иванович. Теперь нет проблем с вероисповеданием, и переговоры не затянутся на месяцы, и самое главное — это то, что народ доволен!

Воодушевляющая речь родственника Семёна не обрадовала. Заподозрив, что что-то Борис не договаривал, он еле выдавил:

— Приятно слышать, рад за него и твою дочь, Борис.

Взгляд, полный презрения, монаху не понравился, но он не хотел выводить из себя ни Бориса, ни Семёна, а также не хотел разочаровывать Ксению. Почувствовав неприятный холодок, он навесил на себя доброжелательную улыбку.

Вечерело, скорее, даже не вечерело, а начался октябрьский ливень, и поэтому Борис решил, что можно всем вместе попить сбор из трав. Семёну не нравилось, что придумал Борис, и он решил помешать всему.

Пока все говорили, он вышел в сени и кликнул одного из своих людей — Сеньку. Ему нравился этот хитрый и изворотливый блондин, который мог безоговорочно выполнить все его приказания. Глядя на о чём-то беседовавших Ксению и Григория, мужчина чуть не сплюнул, до того все улыбки были ему противны!

— Итак, сейчас, пока Марии нет, я тихо пробираюсь, капаю пять капель ртути и спокойно делаю вид, что ничего и не было. Попробуй только проболтаться, я тебя сразу же расчетвертую.

— Понял, Семён Никитич! — выпалил Сенька.

— А пока иди к ним и помни: не пытайся меня выдать.

Блондин кивнул и направился к царю Борису.

— …Свадьба будет через два месяца, а пока вы можете узнать друг друга получше, — донёсся голос Бориса, и Ксения снова поцеловала «Дмитрия», но уже в щёку, тому явно уже нравилось. По крайней мере, во взгляде не читалась рассеянность и неприятие.

«Ну где он там? Умер, что ли?» — такой была мысль, которая посетила головы и царя и Сеньки.

Но, видимо, Семён умел читать мысли, так как быстро появился и, извинившись, поставил блюдце со сбором, в котором были те самые капли ртути.

Мстительно улыбнувшись, мужчина сел и начал наблюдать за Ксенией. Скоро она «случайно» отравится, и всю вину скинут на этого самозванца.

Они ещё долго разговаривали, Ксения понимала, что Григорий — тот самый, с кем ей повезло в жизни.

Скоро, всё закончилось, и, поднявшись, Мария подошла к Григорию и, поцеловав в лоб, сказала:

— Ну, вот, теперь у тебя скоро появится жена. Ксения очень хорошая, так что вы привяжетесь друг к другу. Сынок, я верю и желаю вам всего хорошего.

Ксения встала и потерла виски:

— Что-то голова начала болеть, думаю, завтра мне станет лучше, — царевна через силу улыбнулась. — Могу ли я пойти к себе в покои?

— Можешь, иди. — Ирина всё не могла смириться с тем, что Григория признала своим сыном сама Мария Нагай, и этот проходимец скоро станет мужем её дочери. Она всё ещё ненавидела бывшего монаха.

Краем глаза он заметил, как Семён нервно косился на Бориса, как будто боялся, что его раскроют.

Григорий нервно кивнул и пошёл в свою комнату, раздевшись до пояса и сняв сапоги, он лёг.

Ксения тоже легла в своих покоях.

Сначала ей ничего не снилось. Но скоро во сне она увидела Москву в огненном кольце. По Москве скакали люди и добивали всех, кто попадался на пути. В их руках были стрелы, топоры, мечи. Ксении показалось, что все это реально, и, кажется, она почувствовала запах чьей-то крови.

Ксения резко проснулась ночью от кошмара. Голова будто и не собиралась переставать болеть, царевна снова стиснула зубы.

— Да когда же это кончится? Надеюсь, что скоро… — прошептала Ксения и снова легла. На этот раз боль притупилась, и девушка смогла наконец-то заснуть без кошмаров.

Отрепьев проснулся в довольно неплохом расположении духа. Он бы поспал подольше, тем более за окном было пасмурно, и идти никуда не хотелось, но звук за стенкой не давал ему провалиться обратно в сон. Ворча что-то наподобие «Делать, что ли, нечего в такую рань? Борис Фёдорович с утра пораньше бояр принимает?», Григорий встал и, протирая глаза, начал надевать кафтан. Любопытство взяло вверх, и монах решил подслушать разговор Бориса и того, с кем царь говорил.

Григорий вышел из комнаты и направился в сторону источника звука. Прислонившись к двери, ведущей в комнату Бориса, он припал ухом к двери. За стеной звучал явно женский голос, который, всхлипывая, торопливо рассказывал, глухой голос Бориса пытался успокоить женщину.

— Прасковья, успокойся, я знаю, что убийцу ждёт суровое наказание. Ксения умерла… — у Григория на этих словах подкосились ноги, и он сполз по двери на пол.

«Нет, это просто шутка, Ксения жива, э-это шутка», — мысленно твердил он. Сердце бешено колотилось в груди, он дрожал, но больше от злости, чем от слёз, которые Отрепьев еле-еле подавлял, чтобы не разрыдаться, как какая-то девка.

За дверью послышались шаги, и мужчина, поняв, что валяться здесь не должен, вскочил на ноги, и, прежде чем Прасковья выглянула, он выскочил за дверь.

Трясясь от нахлынувших на него эмоций, он решил побыть один и успокоиться.

«Высказаться ещё… а хотя, лучше не надо», — думал «Дмитрий», заходя в конюшню. В ней было относительно теплее, чем на воздухе.

Два вороных коня дремали, фыркая во сне. Пегая кобыла задумчиво жевала сено, и, когда «Дмитрий» зашёл, фыркнула.

— И что мне делать теперь? Ксения умерла, и мне больше нечего делать здесь. Не хочу вот так взять и слишком глупо закончить свою жизнь. Может, сбежать? Как думаешь? — он легонько коснулся рукой гривы кобылы, перебирая её. Лошадь молчала.

С невесёлых размышлений о Ксении Годуновой и несостоявшейся свадьбы мысли Григория перешли к воспоминаниям о своей семье. Он был единственным ребёнком, матери на момент его рождения было двадцать пять, отцу тридцать.

Его назвали Юрием, но часто звали Юшкой. Мать крепко любила сына, отец был постоянно занят и не всегда проводил время со своим сыном. В шесть лет он начал упрашивать Богдана научить его управляться с оружием и ближнем боем.

— Ох, вояка мой, — смеясь, говорил отец, взъерошивая рыжие волосы сына. — Конечно, я верю, что ты ещё прославишь наш дворянский род и станешь сильным воином.

«Ага, прославил, называется. Мой отец явно не одобрил бы то, что я влипаю в неприятности. Весело прожил жизнь, называется», — думал «Дмитрий». Дверь в конюшню скрипнула и начала открываться.

«Кого там ещё занесло?» — встрепенулся мужчина и направил взгляд на дверь. В конюшню зашёл боярин. Кажется, Алексей Петрович.

— Дмитрий Иванович, так вот вы где! Идёмте, нам нужно ваше мнение по поводу… Семёна и его помощника.

— Зачем я нужен вашему царю? — убито спросил он, смотря в землю. — Могу ли я просто уйти?

— Но ты должен быть благодарен Борису Фёдоровичу за… — начал было Алексей, но Григорий тут же его прервал:

— За что? За то, что я игрушка в его руках? За то, что, если я не буду нужен, меня бросят медленно умирать? За то, что я не имею своего мнения? За это?! — ярость вскипела, и это был единственный раз, когда монах хотел убить. В глазах блеснуло недоброе свечение.

— Заткнись! Ты нужен, а теперь идём. Тебя там все ждут, — боярин взял за руку Отрепьева и повёл к выходу из конюшни, пропуская мимо ушей недовольное бурчание мужчины.

Его ввели в тронный зал, там были и Борис, и Мария, и Семён с Сенькой, и Фёдор.

— Явился, не запылился, — ухмыльнулся Семён, — надеюсь, знаешь, по какой причине.

Григорий лишь тяжело вздохнул, уж он-то ясно знал, зачем его сюда привели. Мрачно обводя глазами всю округу, он сел рядом с Марией. Она смотрела в пол и о чём-то думала.

Ирина кивнула мужу, чтобы тот начал это «собрание».

— Итак, вы все знаете, почему я собрал вас. Я клянусь, что, если убийца сам выскажется, то всё закончится довольно быстро, — царь попытался быть спокойным, но голос несколько подрагивал, выдавая истинное настроение Годунова.

Гробовая тишина. Мужчина вздохнул и кивнул на стоявшего рядом Сеньку. Блондин дёрнулся, но отпираться было поздно.

— Во всём виноват этот ваш «Дмитрий»! Ему принадлежала идея отравить Ксению! — протараторил он. Ирина кивнула, но не от правильности слов, просто она до сих пор горела желанием убрать Григория из поля зрения навсегда.

— Что ты там сказал, выродок? — прошипел монах, прожигая глазами белобрысого холопа. — Тебя не учили вежливости?

— Чего ж ты защищаешься, а? И этот самозванец меня ещё и учит! Ну, хоть не холоп. — Сенька ухмыльнулся, в его глазах читалась насмешка, ведь его забавляла реакция Григория.

— Во-первых, я не самозванец, поди спроси у царя, что он вообще меня притащил сюда, а во-вторых, до монашества я был сыном дворянина, так что помолчи мне тут. Я драться ещё могу, или ты слишком смелый? — парировал «Дмитрий».

— Всяк болтать может! А проверим! Думаю, тебе стыдно позориться перед царём, или ты просто трус.

Семён ухмыльнулся, ему не хотелось прерывать спорящих.

— Замолчать! Итак, Сенька, точно ли виновен Дмитрий? — Борис не вытерпел и утихомирил этим спорщиков.

От этих слов Сенька поёжился, но решил переложить вину на Семёна, и хотя это было правдой, но холоп выставил себя невинной овечкой, которая просто исполнила приказ. Эту ложь Семён не хотел слушать и прервал блеяние Сеньки:

— Борис! Он всё врёт! Я знаю правду, — на этих словах «царевичу» стало дурно.

«Неужели, снова будет винить меня? И что дальше? Плаха? Виселица? Или ещё что похуже…» — пронеслось в голове у монаха, и он опустил взгляд. Мария приобняла его:

— Не волнуйся, милый, никто тебе не навредит. Успокойся, — женщина провела пальцами по щеке «Дмитрия».

— Ну, рассказывай, — приказал Борис Фёдорович.

Говорил Семён долго. С таким спокойствием, как будто он никогда не травил Ксению, а они лишь мило беседовали. Григория поражала его холодность и безразличие к чужой жизни.

— …А потом я капнул пять капель ртути, это было достаточно, даже слишком, дабы убить Ксению. Ещё хотел дотравить вашего царевича, который обыкновенный самозванец, но не хотел, чтобы меня сразу раскрыли. Я признаю вину, и мне абсолютно не жаль никого. Ксения не должна была выйти за него замуж, а верный способ — смерть. Думал, что это не раскроется, но, видимо, этому дрянному самозванцу верят. Что ж, посмотрим, как он развалит до основания царство.

Повисла напряжённая тишина, почти все были в абсолютном шоке. Борис кивнул Фёдору и Алексею:

— Уведите их и больше никогда не приводите обратно.

— Будет выполнено! — выпалили они, и, подхватив Семёна и его помощника, вышли от Годунова.

Финал их жизни Григорий не хотел знать, но догадывался об этом, перед тем как выйти, Семён бросил на «царевича» злобный взгляд и тут же отвернулся.

Ирина ушла к себе в покои, Борис чувствовал себя разбитым, нервно кивнул и ушёл к себе в кабинет, пытаясь за бумагами забыть о Семёне, Сеньке и хоть немного перестать думать о том, что его любимая дочь теперь мертва.

Отрепьев остался с Марией, которая всё ещё пыталась обдумать информацию. Ему нужно было высказаться:

— Матушка? Мне надо кое-что вам сказать, — он легонько коснулся руки Марии Нагай, пытаясь привлечь к себе внимание.

— Что именно? Вижу, ты очень расстроен. Из-за дочери Бориса? — Нагай провела подушечками пальцев по щеке монаха.

— Да, я думаю, что если б я не появился, Ксению не отравили, да и мне кажется, что меня вскоре дотравят.

Мария тяжело вздохнула и, повернувшись к «сыну», погладила его щёку и поцеловала в макушку.

— Ты не виновен, сынок. Никто не виновен, — проговорила Мария Федоровна. Наклонилась к уху Григория и прошептала: — Я верю, что скоро ты станешь царем. Я буду ждать этого. Но поклянись мне…

Она на миг прервалась и посмотрела прямо в глаза Григорию. Того передернуло под этим острым, проникающим в душу взглядом.

— Поклянись мне, что, когда ты станешь царем, то вернешь величие нашему роду. Поклянись мне, сынок.

— Клянусь, — почему-то севшим голосом отозвался «царевич».

— Вот и умница, — одними губами ответила вдова и, поднявшись на ноги, ещё раз обняла «Дмитрия», после чего вышла.

«Всё будет хорошо, мой сынок, моё самое драгоценное сокровище, больше никто не посмеет тебя оклеветать» — думала Мария, чувствуя тепло в сердце и радость, что всё прошло успешно.

Григорий снова остался один, вспомнив, что скоро должны прийти Фёдор и Алексей, Отрепьев заторопился.

«Мне нужно встретить их, хоть узнаю, что за казнь была, ну, или просто поговорю с ними», — подумал Отрепьев и вышел за дверь.

Примечания:

Это последняя глава, где Григорий мечется, в следующей он будет вести себя не так ветрено.

Выйдя за дверь, он поёжился от холода. И хотя был конец октября, но Григорий всё равно отчего-то чувствовал холод.

«Так, и где они? Пойду-ка я на площадь, а то замёрзну», — подумал Григорий, идя по почерневшим и давно опавшим листьям, от холода он поплотнее укутался в кафтан. С дерева красиво и медленно падал огненно-красный лист, напоминая, что скоро ноябрь.

— Дмитрий Иванович! — резкий мужской голос выдернул мужчину из мыслей и заставил остановиться.

— А? Ну как, казнь прошла? — спросил он Алексея в лоб, решив не откладывать.

Вместо Алексея ответил Фёдор Борисович, юноша злобно улыбнулся, поправил чуть съехавшую шапку и начал:

— Естественно. Правда, я кое о чём жалею… — Отрепьев тяжело вздохнул и, понимая, что сейчас начнётся длинный рассказ, поспешил перебить сына Бориса:

— Давайте побыстрее, я замерзаю, — Алексей кивнул, так как боярину не слишком было интересно слушать и торчать на морозе.

— Хорошо. Я жалею, что сам не мог казнить его. Кол — это лишь самая мягкая форма наказания. Лучше б выпустили псов, либо расчетвертовали, а то его вид всё портит. Он отравил мою сестру и заслуживает худшего, — на этих словах Фёдор закончил тираду и перевёл дух.

Ярость Фёдора была «Дмитрию» ясна, хоть он и не любил Ксению как женщину, но она точно не заслуживала такой ранней смерти.

— Значит, если Семён мёртв, мне ничего не угрожает? — спросил мужчина у Алексея.

— Я не знаю, Шуйские тоже против Бориса Фёдоровича, так что будьте осторожны: ведь они могут сразу изменить своё мнение о вас, Дмитрий Иванович, — севшим голосом сказал боярин, задумчиво теребя бороду.

— Дмитрий Иванович, может, пойдёмте к моему отцу? Требуется помощь с бумагами, — снова в разговор вмешался Фёдор.

Услышав про Шуйских, Григорий убедился, что его идея должна воплотиться в жизнь как можно быстрее.

— Нет, вы идите, я свежим воздухом хочу подышать, — немного глупо улыбнувшись, сказал Отрепьев.

— Надеюсь, что вы не сбежите, — серьёзно протянул боярин, скрещивая руки на груди.

— Ну, что вы! Совсем нет. Просто мне нравится быть на свежем воздухе.

Алексей и Фёдор, переглянувшись, кивнули, соглашаясь.

Сегодня выдался довольно морозный день. Деревья и трава, покрытые раннем инеем, красиво блестели на солнце. Григорию хотелось побыть с собой наедине и разобраться со всеми своими мыслями, которых было слишком много.

Его шаги сразу нарушили тишину. Размеренно дыша, мужчина любовался природой. Осень в этом году была замечательной, и ранний мороз ничем не портил картину.

Чувствуя, что начинает замерзать, Отрепьев поспешил в конюшню. Открыв дверь, он подошёл к вороному коню и потрепал того по гриве:

— Ну же, не упрямься, — его голос звучал умиротворённо, и мужчина взял коня под уздечку.

Когда он вывел коня, то сел на него и поскакал по направлению от Кремля. Он чувствовал себя умиротворённо.

Вихрь мыслей внутри начал утихать, и Григорий обдумывал для себя очень важное решение. На улице было практически никого, и это его радовало.

Ему было приятно от того, что он не видит все эти угрюмые лица. Да и вообще он мечтал об одиночестве.

«Я на воле. Я не принадлежу никому, кроме себя. Моё имя — Юрий Богданович Отрепьев, и я не принадлежу царю», — мысль о свободе будоражила сознание мужчины, он гордо ехал среди голых деревьев.

«Извини, матушка, но я не могу строить из себя твоего сына», — он мысленно попросил прощения у Марии Нагай. Так он и ехал от самого царства, если бы не резкий оклик, который заставил вернуться в реальность:

— Стоять! — вздрогнув, Григорий обернулся. Сзади него на гнедом коне был «годуновец», — мужчина повсюду следовал за ним, но не был замечен «царевичем», потому что тот совсем ушёл в свои мысли.

— А я… я, — он не мог придумать отговорку, да и скакать было некуда. Дальше располагалось болото, сплошь проросшее камышом, рогозом, тиной и единственным прекрасным, что там было — жёлтыми кубышками.

— А что ты? А ну-ка поворачивай, дальше объясняться Марии Фёдоровне будешь.

Григорий тяжело вздохнул и поплёлся за «годуновцем», слушая нелестные выражения в свой адрес.

Конь фыркнул, и мужчина погладил его по гриве, молча восхищаясь красотой животного. На душе стало теплее, и он начал обдумывать, что ему говорить.

Он не заметил, как они доехали до самого дворца. Молча и смотря в землю. Его ввели в пустующую комнату. Хотя нет, на стуле сидела женщина, в которой он сразу признал Марию Фёдоровну. Взгляд её был полон разочарования в Отрепьеве.

— Я… я могу всё объяснить, — сбивчиво начал Григорий, — матушка, выслушай.

На этих словах Мария лишь вздохнула, смахнула с лица чёрную как смоль прядь волос и вышла, задев плечом Григория. «Сопровождающий», поправив ворот формы, напряжённо посмотрел и вышел, оставив монаха в гордом одиночестве.

Отрепьев осмотрел помещение. Кровать с двумя подушками, дощатый стол и стул — вот то, что было в комнате.

«Мда… жить ещё можно, но скажи-ка мне, почему ты ведёшь себя как отрок? Да даже они получше тебя с твоим ветреным поведением, Гришенька!» — его мысли сами собой перешли на обдумывание ситуации. А ведь и правда: ведёт себя как отрок, позорит всех как только может…

«Я без понятия, как тебя ещё терпят?!»

«Когда ты вообще повзрослеешь?»

«Твоё мнение и желание никого не интересует, хватит взбрыкивать»

Череда похожих мыслей раз за разом сотрясала сознание мужчины. Настроение тут же пропало, и он со вздохом сел на стул.

«Может, попытаться стать взрослее, ведь детство давно закончилось? Наверное, так и надо. Ведь Годунов испытывает позор от того, что у него все постоянно сбегают. Может, я смогу все-таки повзрослеть? По сути мне двадцать один, давно вырос и… и» — мысли снова запутались, Отрепьев решил не выходить из комнаты, а оставшись, напряжённо смотрел на дверь, теребя кафтан и размышляя — снова о том, что он вёл себя как идиот.

— Я стану взрослее, — севшим голосом сказал себе Григорий, — стану…

Примечания:

Пётр Фёдорович Басма́нов (ум. 17 (27) мая 1606) — боярин и воевода, старший сын и внук известных опричников, его отец, Ф. А. Басманов, был фаворитом Ивана Грозного.

С того дня прошло две недели. На дворе стоял ноябрь, деревья практически все голые, холод, и это ещё больше удручало Григория.

Да, он пообещал повзрослеть, но его всё брали сомнения, а сможет ли он стать главой царства? Ведь он ещё молод, да и почвы как таковой нет.

«У Фёдора ещё есть. Он сын царя, и вопросов, почему он пришел бы к власти, у людей не возникнет. А я? Монах из монастыря, молод для управления, да и поддержки никакой практически нет», — размышлял мужчина зачем-то трогая рукав кафтана и ходя вперёд-назад по комнате.

Мария Фёдоровна. За тот поступок, когда он бездумно бросил всё на произвол судьбы, Григорию до сих пор было очень стыдно.

— Может, поговорить с ней? Надеюсь, она простит и не будет больше смотреть на меня, как на своё главное разочарование. Только где она? — он решил походить по всему дворцу, проходя мимо десятков окон, он наконец увидел Нагай.

Женщина стояла и внимательно разглядывала статуэтку всадника на коне. Взгляд её был задумчивым, и она, кажется, никого вокруг себя не видела.

Отрепьев тяжело вздохнул и начал медленно приближаться к «матушке», мысленно прокручивая все возможные варианты диалога. Наконец, он положил руку на её плечо, Мария обернулась:

— Дмитрий Иванович? Что вам нужно? — голос её был ледяным и практически безразличным.

— Матушка, я хотел попросить у тебя прощения. Я знаю, что тебе больно от осознания того, но… — ему не дали договорить.

— Запомни только одно — называй меня только Марией Фёдоровной. Ты мне не сын. А насчёт прощения… — она замолчала, обдумывая ответ. — Я не прощу тебя. Ты предал не только государство, ты предал меня, ты же понимаешь, что за такое не прощают?

Григорий ошарашенно кивнул. Ему больше нечего сказать, ведь Мария видит в нём лишь предателя.

— Уходи. У нас больше нет ничего общего, — сказала Мария, поправляя прядь чёрных волос и, развернувшись, направилась к выходу из дворца.

Поняв, что с Марией ему не договориться, Отрепьев решил походить по дворцу, взгляд привлекла приоткрытая дверь.

«Любопытно. Интересно, что там?» — подумал монах и приблизился к двери. В узкую щель он увидел, как Годунов беседует с воеводой, которого из обрывков разговора звали Петром Басмановым. Ещё он услышал про Смоленск, а дальше не смог, видимо, царь понял, что его подслушивают.

Дверь резко открылась чуть не ударив Отрепьева по лбу. За дверью был Пётр Басманов.

— Извините, так что там со Смоленском? — бесцеремонно спросил Григорий воеводу.

Тот тяжело вздохнул и посмотрел на Григория:

— Со Смоленском? Да всё так же, поляки, будь они неладны. Армия очень уступает им в силе.

Он не договорил, так как Отрепьев спросил, пытаясь как-то сохранить спокойствие и не выдать своё настроение:

— Может, я чем-то смогу помочь? Только чем?

— Армию водить умеешь? Хотя бы сражаться способен?

Голос Петра звучал сурово, и Григорий замялся:

— А... ну, я знаю ближний бой, но я сомневаюсь, что могу быть во главе армии, — щёки порозовели, и он запнулся.

— Думаю, что ты сможешь. По крайней мере, ты можешь хотя бы на лошади держаться и ближний бой знаешь. Так что ты можешь поднять дух армии через тренировки. — Григорию не нравились эти слова, ведь он точно не был уверен, что поведёт армию.

— А Фёдор? Разве не он должен вести?

— Борис Фёдорович считает, что не способен. Спрашивал. Ну, с моей помощью, думаю, ты справишься, — воевода улыбнулся.

— Я думаю, что сначала посоветуюсь с Фёдором Борисовичем, — несмотря на все ранние попытки воеводы Басманова убедить его в том, что он может вести армию, «Дмитрий» хотел потолковать об этом с Фёдором.

— Фёдор Борисович, можно поговорить? — сказал «Дмитрий», заходя к царевичу.

— Да, говорите, что на этот раз? — взгляд Фёдора был холодным.

Отрепьев вздохнул и пересказал ему весь свой диалог с воеводой. Закончил он так:

— Но я не царевич, в отличие от вас, Фёдор Борисович, и я не могу же пойти тренировать армию. Я не знаю даже как.

Юноша молчал. Потом посмотрел и согласился, но не с «царевичем», а с Басмановым.

Григорий понял, что ему волей-неволей, но надо было тренировать войско, чем монах и не горел.

Рассказав все Петру, «Дмитрий» ждал чего угодно от воеводы. После недолгого молчания Басманов сказал:

— Собирай коня, снаряжение, мы идем в Смоленск.

Дальнейшее Григорий вообще не мог вспомнить, все было как в тумане. Очнулся он, когда они уже тронулись в путь.

Неделю он ехал до армии. Григорий даже подустал слушать бесконечные разговоры об армии, Польше и тому подобных вещах.

«Скорей бы доехали!» — раздражённо думал он, пришпоривая коня.

Наконец, они доскакали. Вид у армии был точно не боевым, скорее, подавленным.

«Но как мне её вообще вести? Смогу ли я? Что говорить?» — думал Отрепьев, обводя взглядом войско.

Монах никогда не водил армию. Он с опаской посмотрел на Петра. Тот кивнул и монах с каким-то прерывистым вдохом начал:

— Я вижу в ваших глазах усталость, понимаю, как сложно идти в бой, когда сил практически нет. Я знаю, вы не находите в себе храбрости продолжить бой. Но сейчас нам необходимо сделать последний рывок, мы обязаны встать на защиту нашей веры! Должны защитить наши семьи! Должны вернуть величие Русскому Царству. Вы согласны со мной? Вы пойдёте в бой снова? — Отрепьев замолчал и выжидающе посмотрел на молчащую армию. Он сам не мог поверить, что заставил замолчать её всю.

Григорий чувствовал смущение и думал, что ничего не добьется своей речью.

Но радостный клич говорил об обратном. Ему удалось вернуть армии её дух, и теперь они готовы пойти за ним.

— Молодец, — воевода похлопал Григория по плечу, тот даже не ожидал похвалы, и Отрепьеву было приятно слышать.

— Итак, что делать дальше? Кто тренировать будет? — обратился он к Басманову, смотря в его глаза.

— Основное — это вы, Дмитрий Иванович, но я буду помогать. Согласны?

Тот кивнул, улыбаясь.

«Я смогу повести армию. Я стану лучшим правителем, и народ будет за меня», — думал мужчина, обводя глазами армию.

Прошло два месяца. На дворе стоял январь, что усложняло тренировки армии, ведь почти везде лежал глубокий снег. Григорию нравилось тренировать армию, но ещё нравилось то, что он не слышал перешёптывания бояр насчёт него.

Часто он приходил измотанный с бесконечных тренировок и иногда помощи с бумагами Фёдору, так как Борис слёг, все перешло на плечи его сына. Не сказать, что ему сильно нравилось, но ему ничего не оставалось, кроме этого.

В казарме, где размещались солдаты, было тесно и практически негде развернуться, да и иногда, заходя в помещение, Отрепьев чувствовал, что что-то давит на него, и он спешил уйти из довольно-таки мрачного здания. Что насчёт тренировок, то не всем понравилась идея, что какой-то монах их будет тренировать.

— Ещё бы отроков поставили нам в командующие. Борис Фёдорович из ума выжил, что кроме нормальных воевод, приставляет нам того, кто вообще ни разу не держал в руках оружия. При Иоанне Васильевиче такого не было, — ворчали некоторые, но другие считали совсем противоположное.

— С ними построже надо, вы должны доказать, что вы воевода, Дмитрий Иванович — сказал Пётр Басманов, когда они возвращались с одной из изнурительных тренировок.

— Я стараюсь, ох, это слишком тяжело — зевая, говорил «царевич», пытаясь не уснуть на ходу и мечтая прийти и завернуться в мягкое тёплое одеяло.

«А он что хотел? Вот так просто будет?» — думал Басманов, подъезжая к дворцу и спрыгивая с лошади, вслед за ним слез Отрепьев и прошёл во дворец. Сняв с себя сапоги и верх, он без чувств рухнул на кровать кое-как укрываясь одеялом.

Краем уха он слышал кашель Бориса, но он слишком устал, чтобы спрашивать. Сейчас, он хотел только выспаться, а остальное его не слишком волновало.

Прошла всего неделя, но он чувствовал испытующие взгляды бояр. Ему не нравились эти перешёптывания, взгляд, который буквально прожигал его, заставляя чувствовать себя виноватым за то, что именно он будет править.

Конечно, были бояре, которые были за него и не против его правления, но едкие словечки некоторых бояр, заставляли сердце Григория чувствовать беду.

Ему казалось, что Марии было больно смотреть, но она пыталась надеть на себя маску безразличия, что не очень-то и скрывало её чувства. Всё чаще Отрепьев чувствовал взгляд «матушки», он был не злым, а, скорее, сочувствовавшим. Будто ей очень хотелось крепко обнять сына, погладить по голове и сказать, что просто нужно немного потерпеть.

С рутины, которую он выполнял ежедневно и которая изматывала его, он вспомнил один сон. В этом сне он увидел свой дом, отца который, стоял и рассказывал один из случаев на охоте, посмеиваясь из-за чего-то. Мать стояла рядом, её улыбка была очень ласковой. Снова фраза отца, что Григорий должен прославить их род. А потом Отрепьев резко проснулся.

За стеной было тихо, сам он лежал, крепко вцепившись в подушку и тяжело дыша. Хотя, за стеной был слышен приглушенный кашель, но на это Отрепьев не обратил внимания.

«Нет, я так больше не могу. Мне надо как-то отпускать прошлое, всё равно ничего нельзя поменять. И… в меня верят, разве я могу подвести моих людей? Наверное, нет. Что ж, посмотрим, какое будущее у меня будет», — размышлял он, пока собирался на утреннюю тренировку.

Спалось Григорию плохо. Он постоянно переворачивался на резко ставшей неудобной постели с боку на бок, очень много думал и переживал из-за сложившейся ситуации. Из-за этого его голова гудела.

Мысли о предстоящей тренировке уже стали настолько навязчивыми, что Отрепьев уже ненавидел их. Раздражало и то, что он постоянно вертелся на кровати, не зная, куда ему вообще приткнуться.

«Ненавижу! — думал мужчина. — Почему именно в этот момент? Что я не так сделал, что снова всё пошло по наклонной? Ох, быстрей бы Борис выздоровел».

В очередной раз повернувшись на бок, Григорий чуть не слетел на холодный деревянный пол.

Пульсирующая боль всё не утихала, и это действовало ему на нервы.

Перевернув подушку на холодную сторону и что-то пробурчав, «Дмитрий» с наслаждением закрыл глаза, пытаясь провалиться в сон.

Но восходящее солнце не дало ему сполна насладиться сном. Злой и невыспавшийся Григорий начал одеваться, проклиная всё на свете, в том числе и неудобную постель.

Позавтракав, Григорий пошёл на тренировку армии, как вдруг его окликнул голос одного из слуг, кажется, это был Егорка.

— Дмитрий Иванович! — запыхавшимся, как будто после беготни, голосом окликнул его слуга. — Дмитрий Иванович!

— Да, что такое? — голос мужчины звучал раздражённо.

— Вас требует к себе Борис Фёдорович, зачем, не могу сказать, мне не сказали.

Что-то подсказывало Григорию, что его Борис зовёт не разбирать бумаги. Когда он подошёл к двери, за ней было очень тихо.

— Можно войти? — спросил он, вежливо стуча в дверь.

— Входите, — голос, будто бы не принадлежавший царю, был тих и, кажется, безразличен.

В кабинете было почему-то темно. Воздух казался гнилостным.

Царь Борис выглядел совсем худо: впалые щёки, тяжёлое хриплое дыхание и взгляд, который ничего не выражал, только лишь смирение.

— Подойди, мне надо сообщить тебе, — мужчина помолчал, собираясь с мыслями, — сказать тебе о том, что ты будешь царём… и постарайся не растерять всё величие царства, отвоюй Смоленск. Поклянись, что станешь, таким… каким ты должен.

— Клянусь, — голос уже будущего царя дрогнул, в то время как Борис наблюдал за ним с лёгкой улыбкой на устах. Он явно был удовлетворен ответом, поэтому расслабился и закрыл глаза.

Так они и находились в комнате, не обращая внимания на звенящую тишину. Григорий думал, что Борис уснул, будучи лишенным сил из-за болезни, но оказалось, что это было не так. Лицо его стало бледным, как и губы, а руки едва тёплыми.

И тут стало всё понятно — Борис отмучился и покинул этот бренный мир с чистой душой, ведь он нашёл надёжного человека, кому смог передать бразды правления.

— Ну? Что он сказал? — глаза Фёдора блестели от любопытства.

— Он умер, — севшим голосом сказал Григорий. — Он согласился на моё царствование.

Оставив шокированного Фёдора, в котором уже начинала кипеть ярость на этот спокойный ответ, Григорий направился к армии. В глубине души он боялся, что он не сможет, разочарует весь народ или, того хуже, не сумев обуздать ярость, потопит в крови. Он знал, что Фёдор его за это никогда не простит, но ему на это было всё равно. Он будет таким, каким обещал Борису, несмотря ни на что.

Григорий решил, что перед тем, как пойдёт на Смоленск, должен кое-что сказать Марии Фёдоровне.

— Матушка, я должен сказать, что отправляюсь отбивать Смоленск, не волнуйся, я вернусь с победой. — Мария посмотрела на него и кивнула, она верит в это, она знает, что её всё ещё горячо любимый сын выполнит обещание, он обязательно его сдержит.

Отрепьев сидел на коне, всматриваясь вдаль. Холодный ветер немилосердно щипал за щёки, но мужчина почти не обращал внимания. Где-то в душе было сомнение, что зря он всё затеял. Но назад дороги нет.

— За мной! — громко сказал он и под радостный клич он, пришпорив коня, поскакал по направлению к Смоленску.

Он должен пройти эту игру за престол и выжить. Он сделает это, ради себя, ради Бориса и ради народа.