Птичка певчая (джен)

Rosenrot, weiß wie Schnee,

Königin von Wald und Klee,

Mein Herz hab' ich dir anvertraut,

Rosenrot, so werde meine Braut.

© Faun

— Луиза! Где Катарина?

— А что, ты не слышишь, где она?

— Ага, как же! У тебя-то детей ещё нет, а у меня их трое, как тут уследить? Катарина!

— Мама, я в кукурузе! — гаркает со двора Катарина, и её окрик разлетается от Каньо Кристалес до андского хребта. — Мы с дядей Тонито ослов прогоняем!

Долорес морщится, трёт ладонью ухо и, звеня ключами, лезет в погреб: юбки у неё длинные, в два слоя, и обе — в кружевах, и их всякий раз приходится подхватывать выше колен. Может, сеньора Мария де лос Долорес и не первая рукодельница, но зато кружева у неё самые лучшие, хозяйке под стать.

Исабелла склоняется над лестницей, свесившись всем телом и косами, шепчет что-то, приложив ладонь ко рту, и Долорес суёт ей в передник две бутылки агуардьенте.

— Вот, медовое тоже держи. И сыр. И вот ещё пиво…

— Не жалей, давай-ка сюда всё, отпразднуем, как положено!

— И мне дай, — говорит Иберио, и Исабелла торжественно вверяет ему кусок творожного сыра.

— На, отнеси на стол.

— Хорошо, мама, — кивает Иберио.

— И не шали при тёте, — строго добавляет Исабелла, поправляя под его подбородком завязки шляпы.

Иберио уже пять лет, и ему впервые доверяют такие важные дела: к свадьбе Долорес он ещё не родился, а на свадьбе Луизы сидел на коленях у жениха, чертовски влюблённого и чуть-чуть пьяного Аурелиано Морено. В тот день шёл дождь, — вот только Аурелиано Морено, право слово, никогда не верил в приметы.

— Хорошо, мама, не буду.

У Иберио чёрные глаза, чёрные брови и руки, смуглые дочерна, — точь-в-точь такие же, как у Исабеллы: Иберио обожает тётку, которая шьёт для него шапочки и вяжет шнурки, и совершенно не умеет колдовать. О, пусть бы так и оставалось, думает Альма и суёт в рот остывающую трубку, — о, святая дева Гваделупская и мать Игуаке, прости мою плоть и кровь, пусть ветвь Исабеллы пустит крепкие корни. Забавно вспоминать, как в двадцать лет Альма размышляла о детях, в сорок — о внуках, в шестьдесят — о том, как будет гулять на свадьбе старшей внучки, а сегодня выдаёт замуж младшую: старшая, хитрюга, мужа искать не торопится, — и время идёт как-то слишком уж быстро, и теперь Альма сгодилась бы мужу в бабушки.

— Гляди, мам, ещё один в нашем цветнике, — язвит Пепа, глядя, как жених закуривает и стряхивает пепел на штаны, а Бруно что-то объясняет ему, взяв в пригоршню пальцы, и прикуривает от его самокрутки. — Слабак!

— Может, оно и к лучшему, что у них свой дом? — Зять Альме по нраву: молчун Мойсес, черноглазый и хозяйственный, больше похож на Луизу, чем на Мирабель, и у него есть двор по соседству, лошади и птичник с курами. Никто не удивился, когда Мирабель за ужином заявила, что будет жить у мужа, и тут же принялась объяснять племянницам, что вовсе не собирается их бросать. — Тихий больно, она же его совсем заездит.

— Со мной вы все как-то живёте, нет?

— Пепита!

Пепа хихикает, и у её глаз собираются лучи поздних морщин.

— Не буду замуж выходить!

— Тц-с, — говорит Альма, пока дочь бесстыже хохочет на весь двор, и беспокоится, услышав крики. — Мирабель Валентина Рохас Мадригал! Что стряслось?

— Не хочу я замуж, не хочу! И стирать, и убираться не хочу! — кричит Мирабель, выбегает из комнаты, спотыкается на пороге, повисает на двери, вскрикивает и шипит, поджав ногу и растирая на ней пальцы.

— Доченька, ты же первой его к нам на ужин привела, — осторожно напоминает Хульетта.

— Дурой потому что была! Дурой была, потому и привела! Как привела, так и уведу!

— Доченька, послушай…

— Не хочу!

Альма, сунув остывшую трубку в рукав, торопится к ней.

Мирабель кричит не впервые: никогда тихоней не была, особенно в детстве, когда постоянно шумела и дралась с мальчишками, — но Альма впервые видит, чтобы Мирабель, вся в светлом с вышивкой и цветами по подолу, одновременно смеялась и рыдала, и губы у неё дрожат, пока Мирабель утирается волосами. Когда-то давно, после кинсеаньеры, Мирабель отрезала косы на спор, и посрамлённый Камило сидел недовольный, а Мирабель строила ему за ужином рожи, — ну, эти двое всегда вместе, будто их не разные матери родили.

Во всяком случае, так было прежде, — даже жаль, что это «прежде» так переменчиво: у Хульетты добавилось перца в волосах, у Пепы — морщины у глаз, а у Бруно — и то, и другое.

— Доченька, не плачь, платье промочишь, — упрашивает Хульетта.

— Пф-ф, не умеешь ты детей утешать. Смотри, сестрёнка!

Пепа вклинивается настолько бесцеремонно, что Альма тут же понимает, что к чему, но всё-таки ждёт, пока Пепа обнимет племянницу и сочно поцелует в ухо, и лишь потом выкручивает её косу, и со скорченного лица Камило слетает шелуха материнской личины.

— Бабушка!

— Что, нельзя обойтись без твоих шалостей?

— Зато невеста не хнычет, — гордится шалостью Камило: лицо у Мирабель мокрое, но губы уже улыбаются. — Чего ты ревёшь? Исабелла же не ревела, когда мы её за Мариано сватали.

— Исабеллу сватали, а не замуж собирали, — отбривает Мирабель.

— Мирабель, хватит капризничать, так бывает, это временное, — укоряет Альма, взяв её под руки и сжав пальцы в медных кольцах, — если совсем замуж не хочешь, так в церкви поймёшь.

— Тебе что, тоже удрать хотелось?

Нет уж! — Альма не будет рассказывать в такой суматохе о том, как на её крещении молодой священник, тот самый отец Алехандро, завёл Альму-пока-ещё-не-Альму в реку прямо в платье, вылил ей на голову воду из пригоршни, поцеловал в губы и клялся, что это всё совершенно по-христиански, и что все они — дети божьи, но крещёных царство небесное примет без очереди. Нет уж, не дождётесь.

— Я же говорю, бывает, — кивает Альма и вытирает ладонью мокрое лицо внучки. — Свыкнешься.

— Сень-о-ора-а, — противно тянет Камило. — Теперь и ты — сеньора!

— Да иди ты! Когда ребёнка рожу, тогда и стану сеньорой!

— Между прочим, дядя нагада… мф-ф-х!

— Помолчи, осёл, — впервые за утро тихо требует Хульетта, зажав ему рот.

— М!

— Помолчи! Мирабель сама спросит, если ей захочется.

— А я уже спросила, — гордо сообщает Мирабель, мотая прядь на палец, и показывает брату язык.

— И что же он тебе нагадал?

— Говорит, что мы с Мойсесом не рассоримся, детей на стороне не заведём и ни одного не потеряем. Не по-нашему как-то, мама!

Совсем успокоившись, Мирабель наваливается на ограду, чтобы поглядеть на суматоху в патио, — Мариано торжественно поднимает младшую из дочек повыше, и та глазеет на цветы, Иберио о чём-то спорит с Катариной, Феликс разлил агуардьенте, а жених ищет невесту взглядом, и Мирабель, прыснув, прикрывает лицо покрывалом.

Камило молчит, даже когда Хульетта подталкивает дочь умываться, и Альма садится рядом с ним на скамью, без лишних слов протянув трубку, кресало и табак; внук закуривает, выдохнув в сторону резной деревянной двери, и вытягивает ноги, скрестив их в жилистых щиколотках, и Альма подмечает, что сын точно так же затягивается и выдыхает, когда курит после обеда. Камило похож на всех и не похож ни на кого, — у него по-отцовски лукавый взгляд, по-матерински длинные ноги и дядина манера дерзить, склонив голову к плечу.

— Всё будет хорошо, — говорит Камило с надеждой. — Мирабель ведь нас не оставит, да?

— Двор-то у них рядом, далеко бегать не придётся.

— Бабушка, почему она так решила?

— Сам знаешь, почему, — отрезает Альма, спрятав пальцы в узорчатой шали: о, конечно, Камило знает и о том, как сестра убегает по утрам в горы, чтобы поваляться там на траве в одиночестве, и о том, как ей тесно в семейном гнезде, и о том, как она обожает детей, но чертовски от них устаёт. Какая женщина не устанет от чужих хлопот?

— Всё равно это как-то… не так.

— А что у нас когда-то было «так»? Ревнуешь её, да?

— Пф-ф! Ещё чего!

Камило, фыркнув, закусывает трубку в зубах, и Альма вспоминает, как Бруно злился, когда Пепа начала гулять с мужчинами, и как однажды они чуть не поссорились, когда шестнадцатилетняя Пепа сбежала ночью к Гонсальво, — Альма слышала сквозь сон ругань, но рассудила, что это их дело, а наутро сделала вид, что ни о чём не знает, и Пепа рассказала ей про Гонсальво только через две недели. Глупышка, — как будто Альма, ничуть не святая, за это её бы ругала.

— Всё-таки ревнуешь.

— Мгм-м…

— Она всегда будет твоей сестрой, даже если у неё родится десять детей, — рассудительно говорит Альма, забирает у него трубку и курит, пока Камило шмыгает носом, притянув к груди колено. — Не плачь, родной.

Мирабель поёт, украшая косы цветами: голос у неё чистый, как у птички, — и Альма, затянувшись, протяжно выдыхает в потолок.

Её кровь просвечивает в ушах Бруно, проколотых серьгами, в кудрях дочерей, в чеканном профиле Луизы, и все они — её потомство, от сына до младшей правнучки: Мирабель пахнет пòтом, Антонио — овечьей шерстью, Долорес — чем-то сладковато-пряным, Исабеллу можно принять за Уитаку, спустившуюся с гор, и Иберио так похож на неё, словно незамужняя Исабелла, как богиня-мать, вырастила его в животе безо всякого мужчины.

«Наша кровь — сердце от плоти Анд, дочка, — говорит старый Матукай, дочерна обожжённый солнцем. — Не дай никому вырвать сердце».