Пламя Парижа (джен)

Ланч в Мальком-Кэстле подавался строго в четырнадцать часов. В отсутствии мужа Элен Гленарван сама проверила меню: присутствие в доме пруссака и кузины не доставляло ей большого удовольствия, но сейчас ей хотелось использовать каждую нить, чтобы хоть немного узнать о Паганеле. Для себя она уже сделала удивительные выводы, которые вдруг озарили ее, словно вспышка молнии сквозь непонятно откуда налетевшую свинцовую тучу. О смерти Жака Паганеля ходят самые странные и невероятные слухи. Достоверно о том, как все-таки он погиб, пожалуй, неизвестно. Значит, есть шанс — пусть небольшой, но все-таки есть, что Паганель остался жив.

Миссис Гленарван не пошла на утреннюю прогулку, а спустилась в кабинет мужа, посмотреть кое-какие бумаги: лорд Гленарван всегда разрешал супруге посещать его кабинет в любое время. Леди Элен, быстро повернув ключ, первым делом достала его загадочные письма и перечитала их. Был ли у Паганеля роман с той таинственной Марией? Наверное, да, но, возможно, и нет. Возможно, он был только неудачливым поклонником из ее свиты. Или вовсе не был ей никем: просто влюблённым в свой идеал. Во всяком случае сделать вывод о том, какие отношения его связывали с той Марией, она не могла. Впрочем, ее супруг, возможно, прав: что-то можно будет узнать, только познакомившись с Марией. Да и то не факт, что она пожелает говорить.

Элен встала и сама зажгла тонкую длинную свечу в бронзовом подсвечнике. Все-таки в кабинете Эдуарда было темно из-за маленького окна. Ей надавали покоя слова немца, что Паганель был близок к социалистам. Не то, чтобы они слишком сильно раздражали леди Элен: какие-то заговорщики на континенте, мечтавшие свергнуть собственные правительства, которые не казались ей особенно страшными или особенно интересными. И все же она не помнила, чтобы Паганель дружил с немцами. Быстро открыв тонкими пальчиками шкатулку, миссис Гленарван достала пачку писем Паганеля. Затем, присев в большое темно-зелёное кресло, стала их быстро смотреть.

Паганель писал часто, находясь в очередном путешествии. Рассеянный географ спрашивал, как дела у Гленарванов и Мангльсов, переживал, что мадам Арабелла осталась дома, писал восторженные рассказы о Египте и турках, мечтал поехать в Индию, но немцы…. Конечно, Паганель был член-корреспондентом Берлинского географического общества, но никаких немецких друзей он ни в письмах, ни в беседе не называл. Имя фон Рихтера она во всяком случае не помнила никогда. Или все-таки называл?

Элен нахмурилась. Кажется, было все же одно имя. Одно такое странное имя. Нет, не фон Рихтера…. Когда же Паганель его упоминал? Элен посмотрела на письмо, не совсем понимая от волнения смысла слов. Да, она ещё тогда спросила мужа об этом человеке. Кажется, это было весной шестьдесят восьмого года. Быстро посмотрев на тяжёлый бронзовый подсвечник, Элен стала пролистывать письма. Да, вот оно в самом деле. Во втором письме, датированном третьим апреля 1868 года, была эта фраза:

«Я счастлив, что мне довелось побывать на могиле великого Фальмерайера. В Мюнхене меня сводил туда мой старый немецкий друг-археолог, хотя поход не был радостным. Впрочем, это пустяки».

«Фальмерайер? Кто такой Фальмерайер?» — спросила она у мужа.

«Немецкий историк, — пожал плечами. — Кажется, выдающийся».

«У немцев куча историков, и все выдающиеся», — съязвила тогда Элен.

«Что поделать, дорогая? Немцы обожают прошлое», — развёл руками Гленарван.

Фальмерайер…. Элен почувствовала, как радостно забилось сердце. У неё будто вернулась надежда, что Паганель, их дорогой Паганель, может быть жив. Фальмер…. Выговорить немецкую фамилию ей, шотландке, не так-то просто. «Какие-то они…. Неправильные…» — подумала Элен. Но если надежда и была, то она сосредоточилась в этом человеке.

Элен понятия не имела, что побудило ее так думать, но она была твёрдо уверена, что это так. В коридоре послышались четкие шаги военных сапог. Рихтер! Элен метнулась, отложив письмо, и помчалась прочь из кабинета.

* * *

Коридоры Мальком-Кэсла были длинными и пустыми с тусклым освещением. Как в большинстве замков здесь горели свечи во вкрученных в стену подсвечниках, напоминавшие по форме чаши. Кое-где в пролётах были высокие окна, и это позволяло солнечному свету проникать сильнее в замок. К радости Элен барон остановился возле одного из старинных гобеленов и, прищурившимся, принялся рассматривать его.

— Я все же ищу и надеюсь найти настоящие гобелены одиннадцатого или двенадцатого века, — тихо сказал Рихтер. — К сожалению, пока попадались только семнадцатого….

— Скажите, барон, — начала Элен без промедления, забыв даже спросить гостя о прогулке. — Не знакомо ли вам имя Якова Фальмер….

— Фальмерайер? Якоб Филипп? Безусловно. Выдающийся историк… — спокойно ответил Рихтер. — Подозреваю, миссис Гленарван, вы хотите спросить меня, не знал ли он месте Паганеля? Если честно, я не знаю.

Поскольку леди Элен продолжала смотреть на него с недоумением, Фридрих кивнул.

— Увы, да, миледи. Паганель почитал его, назвал «Великим германцем» и Учителем с большой буквы. Но были ли они знакомы лично, я, к сожалению, не имею понятия.

Налетевшая туча закрыла только что образовавшуюся солнцу небесную синеву. В пролёте также потемнело, словно на смену лету внезапно наступил сентябрь.

— Расскажите мне о Фальмерайере, барон. Расскажите, — тихо попросила Элен.

— Вы все-таки надеетесь, что он жив? — вдруг спросил Фридрих. — Я вижу, ловите любую зацепку. Знаете, я тоже думал об этом. Но, поверьте, миссис Гленарван, Фальмерайер нам вряд ли поможет.

— Все равно расскажите… — тихо попросила Элен. — Иногда незначительное обстоятельство может навести нас на след.

Она и не заметила, как сказала «нам». Не осознавая до конца Элен вдруг почувствовала тихую симпатию к немцу. «Ученный, военный, вроде бы враг, а тоже, оказывается, переживает за Паганеля»…. — подумала она.

— Где он живет? — спросила миссис Гленарван.

— Фальмерайер? Отдал Богу душу в шестьдесят первом и похоронен в Мюнхене, — пояснил барон.

— Десять лет… — пробормотала Элен. Это было ещё за несколько лет до их экспедиции на поиски капитана Гранта. Значит, дружил с ним Паганель намного раньше, в пятидесятых…

— Он тиролец, родился в девяностом году. Сначала был подданным Его императорского Величества, затем короля Баварии. Воевал в Наполеоновской войне, потом вернулся в Мюнхен. Между прочим, одним из учеников Фальмерайера был сам нынешний император Наполеон, — невозмутимо заключил немец.

— Но… каким образом? — опешила Элен. Она, кажется, подумала, будто барон шутит.

— Это было восемнадцатом году в греческой гимназии Аугсбурга, — охотно пояснил Рихтер. — Там Фальмерайер вёл латынь и эллинский, Затем он странствовал, изучал Трапезундскую империю Средневековья, пока, наконец, не прибился в Мюнхен. Там он занялся изучением греческой истории.

— Понимаю…. — Элен старалась не пропустить ни слова, словно от судьбы того немца зависело нечто очень важное.

— Потом наступили тридцатые… — Барон показал рукой, словно приглашая Элен подойти к окну. — Фальмерайер выдвинул свою теорию, что современные греки не имеют никакого отрешения к древним эллинам: те были северным и вымершим народом, а няшные греки славяне. Пошли научные склоки и споры. А Фальмерайер отправился путешествовать на Восток с русским графом Остерман-Толстым, посетив Египет, Морею и Аттику. Затем ещё раз съездил в Македонию и Малую Азию….

— Паганель ценил его как путешественника? — осторожно спросила Элен.

— Не только. Паганель был очень наивен, — покачал головой Рихтер. — Он думал, что Фальмерайер враг русского правительства и сторонник демократии….

— Паганель всегда ценил свободу, — прошептала хозяйка замка.

— А он был другом русского графа Остерман-Толстого и ещё одного русского дипломата, с которым они строили какие-то прожекты объединения Германии под скипетром Русского императора. Да, он был агентом русского правительства, чего не хотел видеть Паганель!

— Паганель был так слеп? — в синих глазах Элен читалось недоумение.

— Скорее наивен… — женщине показалось будто в глазах гостя мелькнул огонёк. — Он верил, будто Фальмерайер был враг России, ибо в сорок первом году тот написал некую книжку, где доказывал, будто что только сильная Оттоманская Порта сможет противостоять царю Николаю. Но при этом не задумался ни на минуту, почему же Фальмерайер был другом всего русского двора.

— А почему? — Элен и сама почувствовала приступ любопытства.

— Подозреваю, он согласовал с русскими выход в свет этой книги, только и всего, — пожал плечами барон. — В ней он говорил, что славянская Греция будет всегда тянуться к русским, что им и было нужно. Ну а Паганель…., Он только поддавался порывам, и все.

— И… все. — удивилась Элен.

— Не совсем.

Они остановились возле узкого окна. Как в любом старинном замке, оно было встроено в полукруглую стену — часть башни. Полукруглые ставни отделяли его створки друг от друга, причем хозяин, если ему наскучивало солнце, мог прикрыть хоть одну, хоть обе.

— В сорок восьмом году Фальмерайер занялся политикой. Сначала он стал депутатом Франкфуртского собрания…

— А что это такое? — поинтересовалась Элен.

— Это была довольно люботная струкура, — Фриц легонько поступал белой перчаткой по деревянной створке. — После победы над Французским императором Наполеоном мы создали Союзный сейм во главе с Его Величеством Императором Австрии, теперь в пику ему собрался самостоятельный сейм без участия австрийской короне.

Элен нахмурилась, пытаясь понять что-то в этих запутанных немецких конфликтах. Сейчас она не могла понять, каким все же образом эти немецкие интриги связаны с Паганелем. Возможно, она поторопилась, и Фальмерайер здесь в самом деле не причем? «При чем, при чем! — ответил ей внутрений голос. — Еще как при чем!» Почему именно Фальмерайер, Элен не знала, но была готова отдать все, чтобы это понять.

— Фальмерайер поссорился с Его Величеством королем Баварии Людвигом и бежал в Швейцарию. В Мюнхене его ругали за безбожие: они католики, и там такое практиуется сплошь и рядом, — поморщился Рихтер. — Далее во время войны в Крыму он поддержал вас, но сохранил дружбу с русскими.

— Мутный тип… — не выдержала Элен.

— И вернулся в Мюнхен.

— Когда? — вдруг уточнила миссис Гленарван.

— Понятия не имею, — искренно ответил Рихтер. — Здесь, миледи, мы имеем дело с провалом в его биографии.

— И здесь они подружились с Паганелем, барон? — поинтересовалась женщина.

— Увы, ничего определенного сказать не могу. Могу лишь заверить, что я сам сводил Паганеля на его могилу, — ответил Фриц уже с легкой улыбкой.

Если бы барон захотел произвести впечатление, то молящие синие глаза Элен Гленарван были бы лучшей наградой за его труды.

— Если хотите — расскажу, — охотно пояснил Фриц. — Тогда впервые между нами пробежала черная кошка.

* * *

Они вышли из обычной мюнхенской двуколки: обы высокие и худые, но немец в мундире, а француз при черном цилиндре. У Зендлингерских ворот начиналось кладбище. В воздухе стоял запах цветущей белой сирени, в которой, как отмечал Фриц, всегда было что-то кладбищенское. Не кладбищенски-траурное, а, напротив, обнадеживающее. Сирень, цветущая за гробом, словно напоминала, что жизнь все же продолжается, и старая жизнь неизбежно уступит место новой, пусть и чужой, юности.

— Здесь в самом деле по-весеннему, — пробормотал Паганель.

— Не поверите, но я детстве думал, что ваш знаменитый парижский розарий, — это кладбище, — рассмеялся тихонько Фриц. — Клумбы с розами и статуями ниф и фавнов напомнили мне могилы.

— Согласитесь, в вашем германском мире есть правда что-то более сумрачное, чем у нас, французов, — с жаром ответил географ. — Значит, и вы знаете последнее пристанище Фальмерайра? — блеснули его глаза.

— Да его тут знают все, — отвтил охотно Фридрих.

— Конечно! Будь я немцем, я бы гордился им!

— Забавно, что не Мюллером или Нибуром, — показал барон на маленькую тропинку между дорогих склепов.

Могила Фальмерайера оказалась обычным мраморным обелиском: вертикальным прямоугольником с острой «крышей», покрытой дешевыми надгробными виньетками. На самой плите была прорезана надпись: «Якоб Фальмерайер. Профессор». Ниже нее стояли две даты 1790 — 1861. Рождения и смерть, причем конец пути обозначал просто крестик. Самого надгробья не было: только холм, заросшей синими цветами и не в меру буйной повителью. Фриц прищурился. Паганель, согнувшись, словно вопросительный знак, с интересом рассматривал камень.

— Великий Фальмерайер… Подумать только… Великий Фальмерайер.

— Великий? — удивился Фриц. — Да, он в самом деле выдвинул интересную теорию, что древние эллины не имели ничего общего с нынешними эллинами и едва ли не пришли из наших мест. Но так ли это, пока никто не должен…

— Ах оставьте, оставьте… — замахал руками Паганель. — Якоб Фальмерайер был велик в другом. Он был настоящим гражданином…

— Вы имеете ввиду ту его недолгую размолвку с Его Величеством королем Максимильяном? — Фриц почтительно наклонил голову, как и всегда, когда речь о коронованных особах.

— Вы не знаете? — Глаза географа блеснули. — Не знаете о Фальмерайере? — Сейчас Паганель заговорил нервно, словно желая одновременно и рассказать интересную историю, и недоумевая, почему его друг до сих пор ее не знает.

— Да как-то не интересовался, если честно… — Фридрих посмотрел на глубокое синее небо, поймав себя на мысли, что и в тихое царство мертвых приходит весна, словно оживляющая кладбищенские запахи.

— Неужели? — Француз говорил громко. — Ну как же… Якоб Фальмерайер в сорок восьмом получил новости о волнениях в Смирне, вернулся в Мюнхен и был избран в ваше Франкфурское собрание от Баварии. Король Максимилиан призвал его на службу как советника. Однако Фальмерайер не побоялся, выступил против церки, — махнул рукой географ, — и даже поддержал идею республики. Правда потом, когда войска разогнали его, убежал в Швейцарию… — немного патетично закончил Паганель.

Фриц чуть заметно поморщился. Он ужасно не любил разговоры на скользкие темы, но его друг, похоже, любил поговорить о «крамоле».

— Меньше чем через год Фальмерайер вернулся в Мюнхен по амнистии, — указал он.

— Не важно… Не важно… — повторял Паганель. — Главное, что он был на стороне борцов за свободу в сорок восьмом. И вот теперь… Теперь — такая скромная могила….

Несколько минут они вдвоём молча смотрели на серое каменное надгробья. Затем, Фриц кивнул, словно показывая, что пора идти назад.

— Да да, пора… — согласился Паганель. — Вы правы, пора.

Друзья пошли по длинной аллее, посыпанной мелким гравием. Весеннее солнце словно напоминало, что жизнь есть и в этом царстве мертвых, напоминавшим обычный майский парк.

— Я уважаю Фальмерайера за его отказ русскому императору Николаю представлять его интересы у немцев, — живо говорил Паганель. — Профессор уехал в Константинополь, откуда призвал всех европейцев защищать его от посягательств царя! Я это уважаю.

— Я придерживаюсь иного мнения, — ответил Фридрих, — и считаю поступок Фальмерайера недостойным немца.

— Да знаю, знаю, что вы, Фриц, сражалась в Крыму за интересы императора Николая. — Но вы не немец, вы… пруссак, — махнул длинными руками Паганель.

— Вы отказываете нам в праве быть немцами? — улыбнулся Фридрих, прищурившись на бездонную синеву неба.

— А вы сами не видите, Фриц? — замотал головой географ. — Вас не принимают ни на Рейне, ни в Баварии! Вы здесь чужие, — обвёл он рукой прозрачный воздух. — Вы для них — маленькая Россия, копирующая во всем Россию большую. Вы можете покорить других немцев войнами, но вы никогда не сделаете их них пруссаков. Ваш Кёнигсберг — маленький Санкт-Петербург, но вы никогда не сделаете Кёнигсберг из Мюнхена или Майнца.

Фридрих досадливо прикусил губу. В словах француза, бесспорно, был некоторый резон. Но именно от того, что Француз говорил почти правду и по крайней мере отчасти правду, Фридриху хотелось опровергнуть его как можно жёстче и больнее. Можно было бы сказать, что не французу, мол, решать, кому быть или не быть немцем, но терять дружбу тоже не хотелось. Аргумент должен был стать в меру ехидным, в меру вежливым, но неотразимым.

— Думаю, немцы считали иначе, предложив во Франкфурте Его Величеству императорскую корону, — спокойно ответил он.

— И ваш король от неё отказался, — с жаром ответил Паганель. — Понимаете, отказался. Он ведь понимал, о чем идёт речь.

Фриц прищурился. Воистину, следовало дослушать географа, чтобы понять, к чему он клонит.

— Просто вам, пруссакам, не понять идею Европы, — продолжал с запалом его французский друг. — Вы не были частью Рима, родившись вдали на Балтике. Вы не принимаете нашу идею общего, и слишком цените своё частное. Вы не приемлите нашей идеи: преобразовать в свободах нации во что-то более широкое, — обвёл географ рукой. — Вы не хотите понять, что это и была идея нашей революции и идея обоих наших императоров: прошлого и нынешнего. И сейчас я вижу ее в Североамериканских Штатах, где возникает новый народ, не по крови, а по….

— Англичане, пожалуй, не согласятся с вами, — Фридрих не удержался, чтобы не вставить ехидную шпильку другу.

— Англичане? А, ну да, англичане… — Паганель немного растеряно посмотрел на небольшую тую, в колючих ветках которой играли дождевые капли. — Их губит собственный консерватизм, — поджал он губы. — Но вообще, вообще….

— Так уж и губит? — снова скептически поднял брови Фриц. — Должен сказать, что вы, французы, весьма завидуете росту их благосостояния, да и их империи.

— Впрочем, пожалуй, что и англичане…. — нахмурился Паганель, — Они ведь тоже объединяют царства, несут им общее — Христа и цивилизацию. И тоже несут один язык, одну культуру, одни железные дороги….

— Однако же русский император тоже несёт все это другим народам своей империи, — снова посмотрел внимательно Фриц.

— Есть разные дары. — сухо ответил Паганель. — Некоторые я, как европеец, — выделил он, — не смогу никогда одобрить. Как в Польше…. — пробормотал он.

Они не заметили, как вышли из ажурных ворот. По небу вдруг пробежала грязно-серая туча, угрожая пролиться дождем. Чтобы снять возникшую неловкость, Фриц указал на видневшуюся невдалеке маленькую кофейню, приглашая друга выпить по кофе. Сейчас он поймал себя на мысли, что сам хочет очень запомнить этот день, хотя почему именно, он не знал.