Кошка и рыбак (гет)

Как и положено большинству девиц, выходящих замуж, юная Мадока мало о чем могла думать, кроме предстоящего супружества. Селения, которые она проезжала, и дома, в которых останавливалась, все казались ей на одно лицо, и ничто не занимало ее. Жених ее, Котояма Ичиро, оказал ей большую честь. Желая то ли показать свою щедрость, то ли, напротив, обрести расположение в глазах ее отца, он прислал за невестой главу замковых самураев с отрядом в пятьдесят человек. Мадоке казалось, такое сопровождение было больше для почета, ведь мало что угрожало ей по пути в ее новый дом. Хоть область Йендо, где она жила в девичестве, и не граничила с владением жениха напрямую, между ними лежала провинция Като, принадлежащая роду Маэда, в котором была замужем старшая сестра Котоямы Ичиро.

В ночь перед самым пересечением границы отряд вошел в город Тецуя, наместником которого был некий Кимихиро Цуйоши, в доме которого и расположились высокородные господа. Они прибыли на закате и намеревались переночевать здесь. Назавтра их ждал дальний путь, а еще через три ночи Мадока, наконец, окажется в доме мужа.

Наместник, господин Кимихиро, встретил их у самых ворот. Это был нестарый еще, крепкий человек лет сорока пяти. Он был весьма высок и, когда склонился, приветствуя гостей, оказался почти одного роста с Мадокой. Рядом с наместником она увидела смуглого жилистого старика.

— Это Кента, — представил его господин Кимихиро, — верный мой слуга и советник. Он покажет вам покои, где вы будете спать, а его жена, почтенная Кин, проводит женщин.

Волосы старого Кенты окончательно выцвели, а глаза побелели, но, когда все приветствия были произнесены и настало время войти в дом, ни следа хромоты или старческой скованности не было в его походке.

Как ни взволнована она была своим грядущим, а дом наместника все же отвлек ее. Был он весьма необычен тем, что его внутренность представляла собой очень длинный неширокий коридор. По стенам его висели свитки с каллиграфией, стояли сундуки, и два или три раза Мадока увидела даже низкие столики с расписным фарфором. По сторонам коридора иногда встречались двери — должно быть, в комнаты слуг или стражи. Мадока подумала, что такое необычное здание, вероятно, построили в целях обороны. Ей доводилось слышать, что Тецуя не раз подвергалась атакам, даже ее покойный дед приводил сюда войска — неудивительно, что дом градоправителя выстроили таким образом, чтобы до хозяина непросто было добраться.

Ответвлений у коридора было немного. В одном из них Мадока увидела двух мальчиков. Она предположила бы, что это сыновья наместника, если бы не их одежда. Один из мальчиков был одет в детское кимоно, едва достававшее ему до середины бедра. Одежда была явно мала ему и так изношена, что, похоже, только многочисленные грубые швы не давали ей распасться. Мальчик был худ и бледен, черные глаза казались огромными на заостренном лице. Второй ребенок не носил на себе следов истощения и одет был получше. Он не слишком походил на большинство обитателей островов, и Мадока подумала, что, наверное, мальчик принадлежит к народу эбису. Смуглый, с тяжелыми для детского лица бровями, он, как и его приятель, с любопытством уставился на Мадоку и ее сопровождающих.

Ей стало жаль худенького мальчика. Она решила, как начнется трапеза, велеть служанке отнести угощение и детям, как внезапно из дальнего конца коридора выскочила мерзкая старуха с бамбуковой палкой.

— Опять вы здесь! — крикнула она с такой злобой, что отшатнулась даже Мадока. — Кланяйтесь! Кланяйтесь господам, пожри вас демоны! Идет будущая невестка госпожи Маэды, Йендо Мадока! У, оборванец! — Она так яростно ударила бледного мальчика палкой под колени, что тот рухнул, едва не рассадив нос о пол. Второй мальчик, не дожидаясь удара, тут же склонился перед гостями. Старуха не стала его бить, но замахнулась для острастки: — И ты, варварское отродье! Пошли прочь!

Мальчики убежали, а вот старуха, к разочарованию Мадоки, присоединилась к гостям.

— Это почтенная Кин, моя жена, — представил ее старый Кента, и наместник засмеялся. — Ей не нравятся мои любимцы.

— Привечаешь у нас всякое отребье, — окрысилась старуха. — Помяни мое слово, вскоре они что-нибудь стащат, а спросят с тебя!

Тут же она обернулась к Мадоке, и злобное лицо ее приобрело выражение медоточивого подобострастия, но осталось таким же мерзким.

— Юная госпожа, верно, устала с дороги. Кин проводит госпожу в комнаты, где она сможет отдохнуть, пока не подадут трапезу.

Меньше всего хотелось Мадоке оставлять своих спутников и следовать за злобной старухой, но она ничего не сказала против, и с двумя служанками — этих девушек тоже дал ей в сопровождение жених — последовала за ней.

Впрочем, несмотря на прием, оставивший у Мадоки двоякое впечатление, комнаты ей отвели просторные и удобные. Отдохнуть здесь после тряски в паланкине и вправду было хорошо. Отодвинув створку сёдзи, смотрела Мадока на горящий в закатном зареве сосновый лес, лежащий под холмами города, и на расчерченные тонкими тропками озера рисовых полей, тоже красные в свете умирающего солнца, и не было ей дела ни до полей, ни до леса, а только до будущего ее.

Не в пример многим женщинам ее сословия отец позволил Мадоке выбрать мужа самостоятельно — разумеется, среди тех, кто, по его мнению, годился для того. И тогда, и сейчас не было в сердце юной Мадоки никого прежде Котоямы Ичиро. Он был десятком лет старше нее, а владение свое получил, когда ему исполнилось девятнадцать, и с тех пор оно только процветало, и не было у Котоямы соперника на целом свете. Искусный воин, непреклонный отважный человек — с кем другим могла Мадока чувствовать себя так же спокойно, как не с собственным отцом?

Отец, впрочем, казался недоволен ее выбором, но какое ей было до того дело! Верно, Йендо Арета не хотел отпускать ее от себя, как любому родителю трудно расстаться с единственным чадом. Но для того ли родилась она на свет, чтобы всегда быть при отце! Он молод, всего шестью годами старше ее жениха, он прекратит оплакивать мать и женится снова, или усыновит достойного молодого человека, или возьмет наложницу, мало ли способов обзавестись детьми!

Мысли об отце, впрочем, скоро покинули Мадоку: собственная судьба занимала ее куда больше.

Вскоре в тревожные и радостные ее размышления снова вползла мерзкая старуха. Войдя в комнату, непрестанно раскланиваясь, она сообщила, что госпожу ожидают на ужин, а ближе к ночи женщины согреют для нее воду, чтобы госпожа могла искупаться.

— Передай хозяевам, что я скоро буду, — отвечала Мадока. Ей не хотелось оставаться со старой Кин наедине.

Вскоре она явилась в просторный пиршественный зал и села вместе со служанками у стены, по левую руку от господина наместника. По правую сидели ее сопровождающие. Старый Кента крутился возле наместника, а затем исчез. Верно, пошел проверять, крепко ли заперты на ночь ворота. Жены его тоже нигде не было видно.

Как ни волновалась Мадока о предстоящем супружестве, все же голод долгой дороги давал о себе знать, и она обрадовалась, когда слуги, наконец, начали вносить подносы с угощением.

Но она успела съесть совсем немного риса и даже не притронулась к рыбе, когда сёдзи пиршественного зала снова раздвинулись, да с такой яростью, что громко ударились о рамы. В зал влетела старая Кин, пылая праведным гневом и, кажется, вовсе не смущаясь высокородными гостями. За руку она волокла одного из тех мальчиков, что Мадока видела в ответвлении коридора — бледного, в перелатанной одежде.

— Господин! — возопила она, дергая ребенка за руку с такой силой, что он едва не упал. Кажется, усвоив прежний урок, перепуганный мальчик тут же рухнул на колени, положив руки по обе стороны головы, как то было в обычае у слуг. — Не гневайся, господин, что я вхожу к тебе без позволения, но как может остаться без наказания то, что делали эти дети!

— Что же они такого делали? — сумрачно вопросил наместник, на лице его читалась досада. Ему, очевидно, было неловко перед гостями, да и жалобы старухи на детей явно не стоили не то что переполоха, но даже его внимания.

— Они взяли оружие твоих гостей и играли с ним!

Повисла тишина. Мальчик на полу едва заметно дрожал. Мадока подумала было, где его товарищ, как наместник произнес, обращаясь к Сакамото Йошихиро, главе вассалов Котоямы:

— Не изволь беспокоиться, господин, этого мальчишку изобьют до полусмерти, чтобы впредь не смел прикасаться к оружию знатного человека.

— Нет нужды, — отвечал Сакамото, — есть ли здесь поблизости река?

— Рядом нет рек, господин. Только подземные воды, над которыми мы ставим колодцы. Да болото в лесу у подножия холма — ходит молва, там живут чудовищные мононоке, принимающие облик жаб.

— Пускай мальчика утопят в этом болоте.

Мадоке сделалось нестерпимо жаль несчастное дитя. И хотя сама она тоже была почти дитя, и даже еще не госпожа им, она нерешительно подала голос:

— Господин наместник, и ты, господин Сакамото, и вы, почтенные вассалы Котоямы Ичиро. Велико нанесенное вам оскорбление, но разве не уменьшит его то, что оружие ваше взял ребенок? Он не держал и в мыслях обидеть вас и даже не понимает, за что будет наказан. Пускай лучше он пойдет к знатному господину в услужение и проживет его слугой до скончания дней.

— Ваша невестка миролюбива и мудра. — Наместник слегка поклонился в сторону Мадоки. — Но по обычаю, госпожа, решение остается за тем, кому нанесли обиду.

Сакамото обернулся к ней и говорил уже мягче, но все еще непреклонно.

— Мой опыт показывает, госпожа, что люди не учатся на своих ошибках и любое прощение воспринимают как слабость. Если бы этот мальчик был сыном знатного человека, я мог бы взять его в услужение, и тогда его судьба была бы уроком для всех прочих детей. Но он оборванец из городской бедноты: сделав его своим слугой, я возвышу этого ребенка, так ли должно совершаться наказание? Всякий после того захочет досадить самураю в надежде сделаться его слугой, дурной пример это подаст детям. Нет, я не возьму его, и мое решение останется прежним: пускай мальчика утопят в болоте и пускай с наступлением утра всему городу станет об этом известно.

Только сказал, как двое слуг и старая Кин, полная сознания выполненного долга, потащили ребенка прочь из пиршественной залы. Мальчик больше не дрожал, но горько плакал, даже не пытаясь вырываться, и у Мадоки сжималось сердце. Она уставилась невидящим взглядом в миску перед собой, но есть ей больше не хотелось. Сколько ему было лет? Пять? Шесть? Он ведь даже не понял, за что его наказывают, не смог даже попросить о милости, потому как не знал, о чем и почему просить.

На душе сделалось тяжело и уныло, и Мадока до окончания трапезы бездумно ковыряла палочками рис. Когда служанка сообщила, что готова офуро для госпожи, она обрадовалась поводу покинуть спутников и, поблагодарив хозяев за угощение, поспешила на улицу.

Ей приготовили ванну в небольшой пристройке. Внешние стены дома ярко освещались лампами, но пристройка примыкала к основному строению почти в самом конце двора, и там было значительно темнее. В этой темноте почудилось Мадоке какое-то движение и послышался плеск воды. Но не той воды, что наливают в чан для купания, а той, что бежит тонкой струйкой из земли, питая исток.

На сердце было тяжело и тревожно. Казнь ребенка почти перед самой свадьбой показалась ей дурным знаком. Погруженная в мрачные размышления, Мадока едва не вскрикнула, когда из темноты двора кто-то выскочил на нее. Это был второй мальчик, приятель несчастного. Мадоке показалось, будто у него что-то с правым глазом, но в темноте трудно было понять, что с ним не так. Ребенок поклонился, но поспешно и небрежно, лишь бы соблюсти приличие, и произнес:

— Скажи, госпожа, ты не видела Дэйки, моего приятеля, ты нас заметила в коридоре.

Оглянувшись на служанок, который отошли от нее вперед, Мадока присела перед мальчиком и заговорила негромко:

— Послушай меня, дитя. Благородные господа весьма рассердились на тебя и твоего друга за то, что вы взяли их оружие. Боюсь, если ты снова попадешься им на глаза, они накажут тебя. Послушай моего совета: уходи поскорее и не появляйся в этом доме, пока мы не уедем.

Мальчик долго смотрел на нее, словно пытаясь осмыслить сказанное. Затем молча кивнул и отступил обратно в темноту. Мелькнула неясная тень в конце двора, и ночная тьма, наконец, скрыла его.

Свирепая Айяно перерезала себе горло, как только стало слышно, что пали ворота. Больше никто не последовал ее примеру, и старая Котоун закрыла широкими рукавами головы ее сыновей, чтобы те не видели тела матери. Женщины и дети замка Котоямы заперлись в укрепленном доме, обнесенном высоким забором, здесь надлежало им переждать штурм. Мадока переодела дочь Кимико в мальчика, сама же по совету Рен, старой служанки, вываляла волосы в белилах и нарисовала на лице морщины, чтобы походить на уродливую старуху. Шрамы, покрывающие ее лоб и щеки, в этот раз сослужили ей добрую службу и лишь добавили неприглядности облику. Рен предупредила, что, если в их убежище все же ворвутся, Мадоке надлежит сгорбиться и говорить хриплым шепотом, дабы вражеские воины на нее не польстились. Был здесь и Химетаро, юный воспитанник Рен, о котором никто не знал, откуда он пришел и кто его родители.

Звуки битвы за стенами убежища стали громче, и Кимико невольно теснее прижалась к матери. Сражение, судя по всему, шло на самом замковом дворе. Все ближе чувствовалось дыхание неотвратимой беды, и сердце Мадоки колотилось где-то под горлом.

Однако у нее был план — она придумала его, когда стало ясно, что войско Хиджикаты-даймё пойдет на приступ. Она слышала, что Хиджиката призвал наемников Шичининтай — блестящих бойцов, во многом способных переломить ход сражения, и потому, видно, не побоялся бросить вызов ее супругу, Котояме Ичиро, который небезосновательно полагал себя сильнейшим среди князей острова. На этих-то знаменитых Шичининтай и была ее надежда. Как бы ни страшны они были, а все же оставались наемниками, и ничто не связывало их с Хиджикатой, кроме желания получить награду за свою службу. Мадока же могла предложить им сокровище превыше тех, которыми обладал Хиджиката, и даже тех, коими владел ее супруг, несказанную, невероятную ценность.

Битва шла уже почти у самого их убежища, и Мадока молилась, закрыв глаза, но Небесная танцовщица, покровительница ее рода, не услышала молитв. Звуки сражения постепенно стихали, и их заменяли другие — крики, смех, топот множества ног, треск, с которым ломается дерево, и грохот, с которым рушится камень. Вот затрещало совсем близко — и Мадока поняла, что то падает их забор. Женщины, собравшиеся в убежище, причитали и плакали, и находиться здесь было невыносимо и долее бессмысленно. Велев Химетаро оставаться с Кимико, куда бы они ни направились, Мадока подошла к двери и вытащила тяжелый засов.

Забор и вправду рухнул внутрь, но, похоже, никто не собирался разрушать его намеренно. Она видела тела на земле и воинов, перешагивающих через них, и лошадей, но никто, казалось, не обращал внимания на одинокую старуху, стоящую в дверях.

— Рен, идем со мной, — позвала она.

Старая служанка подхватилась, и обе женщины вышли на улицу и, должно быть, мало кому были интересны. Смуглая и худая Рен, державшая спину необыкновенно прямо, и белая как смерть согбенная Мадока.

Химетаро высунулся следом и поманил за собой Кимико.

— Мы будем ждать вас в доме Рен, — шепнул он Мадоке.

Конечно, опасно было пробираться через захваченный замок к призамковому селу, однако, если бы им это удалось, найти детей в доме Рен было бы куда проще, чем здесь, куда вот-вот должны были нагрянуть захватчики — как только вспомнят о том, что в замках обычно бывают еще и женщины.

На руке Мадоки, так высоко, чтобы случайно не увидели под рукавом, надет был браслет из золота, украшенный жемчугом и нефритом. Он был, конечно, не для Шичининтай. Шичининтай она намеревалась предложить куда больше, но золото могло разговорить кого угодно, а как еще найти среди большого войска маленький отряд, Мадока не знала.

— Вон, смотри, давай у этого спросим. — Рен толкнула ее под руку, и Мадока взглянула, куда она указывала.

Самурай лет сорока с задумчивым видом рассматривал отделанный серебром тэссен, который только что вытащил из рукава одного из павших, лежавших на земле. Он несколько раз сложил и разложил веер, верно, пытаясь понять, как тот лежит в руке, и так увлекся своим занятием, что вздрогнул, когда услышал позади хриплый шепот Мадоки:

— Нравится?

Самурай резко обернулся и с неприязнью уставился на Мадоку.

— Чего тебе, старуха?

— Я дам тебе более ценную вещицу. — Она попыталась изобразить оскал, но вовремя вспомнила, что зубы выдадут настоящий возраст, и вместо этого изобразила зловещий смех. Вышло скорее глупо, чем устрашающе. Мадока достала браслет и вытянула так, чтобы золото отразило солнце. — Таких даже у жены сёгуна нет. А взамен я хочу самую малость…

Самурай выхватил у нее браслет и бросил небрежно:

— Что еще?

— Я слышала, в войске твоего господина идут наемники Шичининтай. Где мне их найти?

— А черт их знает, в замке где-то, наверное.

— В замке нынче много народу, — снова отталкивающе рассмеялась Мадока. — Как мне узнать их?

— Ха! — самурай фыркнул так, будто она сказала несусветную глупость. — Ты их узнаешь, старая ведьма. Ищи громадного воротилу ростом с дом. Или коротышку мне до пупа — точно не ошибешься.

И, захохотав над собственной шуткой, самурай оставил женщин и отправился прочь.

— Давай не пойдем за ним, — поджала губы Рен.

Мадока взглянула на замок. Возвращаться туда ей не хотелось. Пускай дом Котоямы давно перестал быть ее домом и ничего не осталось ей в его стенах, кроме одиночества, сейчас он был разрушен, залит кровью, занят и разграблен врагом, и увидеть свою прежнюю жизнь в пыли и руинах Мадоке было бы тяжело.

Однако она сгорбилась пуще прежнего и побрела за Рен в сторону замка. Ноги налились тяжестью, и изображать из себя согбенную старуху сделалось легче. Мельком она оглядывалась по сторонам, надеясь заметить либо верзилу с пудовыми кулаками, либо коротышку, но никого особенного ей не встречалось, пока…

— Какая ты у нас красавица, ну, не бойся, иди ко мне.

Рен толкнула Мадоку под руку, но того и не требовалось: Мадока уже сама увидела что хотела.

Одетый в белое коротышка с округлым выпирающим животом и огромными жабьими глазами обнимал девицу из прислуги, которая тщетно пыталась отползти, явно в ужасе от его приставаний. Мадока громко и долго закашлялась, попытавшись издать как можно более отвратительный звук, и направилась к коротышке.

Доверившись судьбе, она выпрямилась в полный рост и произнесла обычным своим нежным голосом:

— Добрый день.

Коротышка обернулся на голос, на миг на лице его отразилось недоумение, будто он не мог сопоставить увиденное с услышанным, и Мадока, не желая, чтобы недоумение превратилось в неприязнь, рукавом стерла с лица краску и пудру.

Изуродованная шрамами, она, конечно, не могла тягаться с девицей, к которой коротышка только что приставал, но тот, взглянув на нее растерянно, отвечал:

— И тебе добрый день.

Девица, воспользовавшись тем, что он отвлекся, подхватилась и бросилась прочь. Коротышка проводил ее печальным взглядом, и Мадока, боясь, что он разозлится на нее за неудавшееся развлечение, поспешно спросила:

— Знаешь ли ты, добрый человек, где мне найти наемников Шичининтай?

Коротышка улыбнулся широко и неприятно — даже у Мадоки не получилось бы изобразить более отвратительное выражение лица — и засмеялся низким глухим смехом.

— Считай, ты их нашла. Я Мукотсу-сама из Шичининтай, мастер ядов.

Мадока учтиво поклонилась ему.

— Проводи меня к твоему командиру, почтенный Мукотсу. Я хотела бы поговорить с ним.

— Если тебе нужно кого-нибудь отравить, госпожа, я помогу скорее, чем О-аники.

— Благодарю, но мне не нужно никого травить, — отвечала Мадока.

— Мне казалось, у такой красивой женщины должно быть полно завистниц.

Странно было слышать о своей красоте спустя столько лет после ее утраты, с посеревшими волосами и разводами краски и пудры на лице. Не выдержав, Мадока отвечала:

— Где же ты был, почтенный Мукотсу, одиннадцать лет назад, когда у меня и вправду было чему завидовать.

— Видимо, не был так известен, как сейчас, вот ты и не слыхала обо мне. — Мастер ядов расплылся в широкой улыбке. — Идемте, О-аники должен быть в замке.

И он, махнув рукой обеим женщинам, все же направился в сторону замка, куда Мадоке идти совершенно не хотелось.

… Человек, которого Мукотсу почтительно звал О-аники, сидел на замковом крыльце и делал самое бездуховное, что можно было представить в сложившихся обстоятельствах: он пил. Облик его потряс Мадоку, но не потому, что являл собой необычное зрелище. Скорее она думала, что предводитель знаменитых Шичининтай будет хотя бы ее ровесником, но перед ней сидел юноша парой лет старше Химетаро, невысокий и похожий на кошечку. Кончик тяжелой черной косы его лежал на полу, сам он оперся локтем о бочку саке, из которой зачерпывал пиалой, и, хотя что-то диковатое было в его облике, он казался скорее мирным, чем угрожающим. Трепет, который испытывала Мадока перед этой встречей, прошел сам собой.

Стоило им приблизиться, юноша поднял на нее глаза, и Мадока почтительно поклонилась.

— Ты, должно быть, знаменитый Банкотсу? — осторожно спросила она, и юноша отвечал с улыбкой:

— Верно.

Очевидно, он был в добром расположении духа, и, не желая упустить возможность, Мадока произнесла:

— Я хозяйка этого замка, Котояма Мадока, и я прошу выслушать меня.

— Если ты хотела просить пощады или что-то вроде того, лучше говори с Хиджикатой, — лениво отвечал юноша, и даже в этой лености было что-то кошачье.

— Мне нужно поговорить с тобой, — кротко отвечала Мадока. — Мой дом разрушен, и ничего не ждет меня здесь, кроме бесчестья и горя. Я хочу вернуться к отцу, в область Йендо, но как могу я пройти одна столь долгий путь. Я, моя дочь и слуги станем жертвой разбойников в первом же лесу или того хуже, добычей демонов. Я столько слышала о Шичининтай, что готова заплатить любую цену, лишь бы вы отправились со мной. Ты слышал — в девичестве я звалась Йендо Мадока, на знамени моего рода — волшебный Цвет Надежды, он и будет вашей наградой, если вы поможете мне вернуться домой.

При этих словах Банкотсу поперхнулся и закашлялся.

— Я думал, это просто легенда!

— Если бы люди не были уверены, что Цвет Надежды — выдумка, врагов у моего отца было бы куда больше, — отвечала Мадока.

Цвет Надежды — неувядающая камелия, чаша которой всегда полна живой воды. Несколько капель ее, попав в кровь, способны срастить самую страшную рану. Многие воины искали бы этого дара, не будь они уверены, что волшебный цветок выдуман предками Йендо.

Банкотсу был, очевидно, взволнован. Отставив пиалу, он поднял взгляд на Мадоку, и глаза его жадно блеснули. Он вскочил, хлопнув себя по бедрам, и отвечал ей:

— Хорошо, я помогу тебе. Отсюда до Йендо не будет и полмесяца пути, а я все равно хотел побывать в тех краях. Когда ты будешь готова отправиться?

— Благодарю. — Мадока снова учтиво поклонилась. — Мне нужно найти мою дочь и слугу, и, если они целы, то завтра, как спадет полуденная жара, мы будем готовы. Мы бы провели эту ночь в призамковом селе, в доме моей служанки — это самый большой дом в деревне, вы легко его найдете — но я не знаю, стоит ли он еще. — При этих словах горький вздох вырвался из ее груди, и коротышка Мукотсу, стоявший рядом с ней, утешающе похлопал ее по бедру — выше он не доставал или сделал вид, что не достает.

До конца дня предводитель Шичининтай поручил ее заботам Ренкотсу, одного из своих товарищей. Мукотсу хвостом таскался за ними, чем приводил Мадоку в недоумение: она вовсе не считала себя красавицей, даже напротив, а в замке было множество женщин, куда более привлекательных, чем она, и с этими-то женщинами победители явно могли творить что хотели. Ренкотсу был ее ровесник или чуть младше и с Мадокой вел себя учтиво и спокойно, хотя иногда в нем, как и в его командире, проскальзывала некая надменность. Все же он не дал Мадоке почувствовать свое превосходство, и она была за то благодарна. Сначала они отправились в деревню, куда указывала Мадока — и вовремя. Хоть село и не представляло для захватчиков того же интереса, что и замок, здесь тоже хозяйничало вражеское войско. Четверо спутников быстро отправились к дому Рен, а вниз с холма Мадока почти бежала. Влетев в дом, она позвала:

— Кимико!

На несколько мгновений оглушительной тишины ее сердце упало, но вот справа послышалось какое-то шевеление и из-под старых циновок, сваленных Рен для починки у стены, выбрались Химетаро с ее дочерью. Кимико тут же бросилась к матери, и Мадока почувствовала такое облегчение, что опустилась на пол, обняв ее.

— Я вижу, твоя дочь цела, госпожа, это хорошо. Оставайтесь здесь, и пускай Мукотсу будет с вами. Он может быть надоедлив, — Ренкотсу усмехнулся, — но никто из войска Хиджикаты не войдет в дом, если его заняли Шичининтай. А я подготовлю все к нашему завтрашнему отправлению.

— Это еще кто? — неучтиво осведомилась Кимико, глядя на незнакомцев и с особой неприязнью — на коротышку.

— Это Шичининтай, ты должна была слышать о них, — отозвалась Мадока. — Они согласились сопроводить нас до области Йендо, моей родины и дома твоего деда.

— Они из войска Хиджикаты.

— Они наемники и не принадлежат ни к одному войску.

— Но они разорили наш дом!

— Такова участь воина, и такова была участь твоего отца.

Кимико поджала губы и с упрямым видом уселась на гору старых циновок. Любезничать с Шичининтай она явно не собиралась.

Дом Рен разграбить не успели, и потому у нее оставались запасы съестного. Они поужинали рисом и рыбой, в которую Рен клала горечавку — очень полезную, как она утверждала, для пищеварения.

Ренкотсу не явился до ночи, и так же не явился никто из Шичининтай, лишь Мукотсу оставался с ними. Увидев в пристройке многочисленные пучки трав, которые Рен сушила под потолком, он пришел в восторг и попросил разрешения взять некоторые.

— Да бери что хочешь, все равно пропадет, — досадливо махнула рукой Рен, и Мукотсу заверил ее, что в его руках ее добро уж точно не пропадет. При этом он все так же неприятно смеялся. Кимико показала ему язык, но, по счастью, Мукотсу, увлеченный потрошением пристройки, этого не увидел.

… На следующий день, стоило спасть жаре, Шичининтай явились к ее дому. Ренкотсу раздобыл крытую повозку и двух лошадей, и Мадока довольно быстро поняла: Ренкотсу тот человек, которого полезно держать при себе. Он обладал потрясающим даром улаживать дела, и в какой-то миг Мадока подумала, как счастлив, верно, был бы ее отец иметь такого сына. Какая насмешка судьбы: отец говорил, как мало на земле достойных людей, а если встретил достойного человека, так это женщина, а если мужчина, так дурного рода, и нет в мире совершенства.

Рен погрузила в повозку их невеликие пожитки. Никакие свои одежды и украшения не брала Мадока из дома мужа. Ничего из этого никогда не принадлежало ей и не пригодилось бы в пути. Но Рен захватила несколько простых юката, часть своего запаса трав, который так и не смогла бросить, и — зачем-то — камешек с грубо вырезанным в нем изображением кошки. «На удачу», — коротко объяснила она.

Теперь Шичининтай было семеро, и Мадока с робким любопытством разглядывала тех, с кем еще не была знакома.

А тут было на что посмотреть.

Юноша в женском юката, с ярко окрашенными губами и шпилькой в волосах, увидев Химетаро, широко заулыбался, а вот Рен явно не вызвала у него теплых чувств.

— Старуху обязательно брать? — Он скосил глаза на Банкотсу.

— Если госпоже потребуется помощь, ты, что ли, будешь ухаживать за ней, — бросила ему Рен.

Юноша раздраженно фыркнул, Банкотсу рассмеялся:

— Вы поладите.

Мадока удержалась от смеха, а вот Кимико не была столь учтива. Должно быть, облик юноши крайне веселил ее, и она тихо хихикала в рукав, пока наемник не обернулся к ней и не спросил недружелюбно:

— Что смешного, девочка?

Обычно бойкая и острая на язык Кимико посмотрела на широкий меч, висевший у него за спиной, и ответила:

— Веселую историю вспомнила.

Трое остальных из Шичининтай были не менее примечательны и вид имели весьма устрашающий. Широкоплечий мрачный человек рядом с Банкотсу чем-то походил на демона, а другие двое и подавно. Один из них был рыжий, как лисица, рот и правый глаз его прикрывали металлические пластины, и левая рука также была из металла. Но самым устрашающим выглядел, конечно, последний — должно быть, именно его самурай Хиджикаты имел в виду, когда предлагал Мадоке поискать Шичининтай. Ростом он был выше, чем двое взрослых мужчин, если бы один встал другому на плечи. Никакое оружие ему, очевидно, не требовалось — кулак его запросто мог сжать и раздавить человеческую голову.

Мадока поклонилась наемникам и произнесла:

— Мое имя Мадока, это моя дочь Кимико и мои слуги Рен и Химетаро.

— Я Джакотсу, — улыбнулся юноша в женском юката, но глядел при этом вовсе не на Мадоку, а на Химетаро, который явно недоумевал, чем вызвал столь теплое отношение.

Кимико прыснула еще раз, но Джакотсу, кажется, не было дела до ее веселья.

Остальные трое представились как Суикотсу, Гинкотсу и Кёкотсу, и Мадока подумала, что первое время будет путаться в странных именах.

— Славно, все в сборе, — объявил Банкотсу, обернувшись к ней. — Надеюсь, прощание надолго не затянется.

— Мне не с чем прощаться, — печально улыбнулась Мадока. — Если у вас тоже больше не осталось тут дела, давайте отправляться.

Они с Рен и Кимико забрались в повозку, а Химетаро остался вести лошадей.

Повозка тронулась с места и мягко покатила прочь от замка, от села, от того, что составляло жизнь Мадоки двенадцать долгих лет — но так и не стало домом. Она провожала взглядом знакомые места, пока те окончательно не скрылись из виду. Тогда Мадока отвернулась и, отодвинув деревянную заслонку, перевела взгляд вперед. Перед ними расстилалась зеленая равнина, усыпанная синими цветами аджисаи, ждущими дождя.

Там, за равниной, за цветами, за пеленой дождей и за множеством лесов, ждал ее дом. И как встретит ее отец и свидятся ли они вообще — того Мадока не знала. Сердце ее было свободно и печально и так же ждало дождя.

— Однажды далекий мой предок, Йендо Райден, отправился в дальнюю дорогу в чужой край, хотя отец предупреждал его, что та земля опасна и населена больше демонами, нежели людьми. И особенно опасен был, по словам отца, демон, что являлся заблудившимся путникам. Он родился из отчаяния танцовщиц, повредивших ноги, и выглядел как женщина в наряде танцовщицы. Этот мононоке, говорил отец, пляшет так, что, глядя на него, ты забудешь и откуда ты родом, и самое имя свое. Но если взметнется край кимоно, ты увидишь, что кусок голени на одной из ног словно выгрызли огромные челюсти. Когда демон поймет, что ты видел ее рану, то станет просить тебя исцелить ее. На это ни в коем случае нельзя соглашаться.

Так Йендо Райден отправился в дорогу и заблудился и, как предсказывал отец, повстречал на пустынной дороге танцовщицу. Он, конечно же, вспомнил рассказы родителя и устрашился, но, когда демон стал плясать, самый разум покинул его, и он смотрел на нее и не в силах был отвести глаз. И вот взметнулся край кимоно, и путник увидел, что левая голень у танцовщицы откушена наполовину. Стоило ему увидеть рану, как демоница прекратила плясать и стала просить исцелить ее, и плакалась так жалобно, что у него заходилось сердце. Она говорила, что лишь рана не позволяет ей взойти на небо и танцевать в чертогах Аматерасу. Но, помня наказ отца и зная, что демонам нельзя верить, Йендо Райден говорил так: «Я не знаю, как исцелить тебя, но, если ты покажешь мне путь и выведешь отсюда, я найду того, кто знает».

Тогда мононоке взяла его за руку и вывела куда ему было нужно, и грустно сделалось ему оттого, что она исполнила его желание, а он ее обманул.

Вскоре он явился к отцу и спросил у родителя, почему нельзя соглашаться исцелить рану танцовщицы. И отец отвечал: стоит тебе согласиться, как она станет заменять свою плоть твоей, и так будет продолжаться до тех пор, пока ты совсем не истаешь. Рана же ее не затянется и на ноготь, потому как она демон отчаяния, и сама природа ее не позволит ей исцелиться.

Тогда Йендо Райден стал думать, как обойти проклятие, и ему пришло в голову, что, если в ране нельзя нарастить новую плоть, ее можно заменить другим веществом, например, глиной. Узнав о его замысле, его старшая сестра, которая выращивала в саду чудесные камелии, дала ему самую большую и сказала, чтобы он насыпал в чашу цветка сонный порошок. Пускай он поднесет цветок демонице и предложит вдохнуть его сладкий аромат. Тогда она вдохнет порошок и уснет, и, пока спит, он сможет залатать ее рану.

Вскоре Йендо Райден снова отправился в путь, и вышел на ту самую дорогу, где повстречал танцовщицу, и побрел куда глаза глядят, и вышел к большому озеру. То озеро называли Медвежьим, потому как в старину по его берегам жило множество медведей. Но когда демон пришел в эти края, берега опустели. И вот, когда почти уже пала ночь, Йендо Райден вновь увидал ее. Демоница узнала его и стала спрашивать, удалось ли ему найти мудреца, что подсказал бы, как исцелить ее. Тогда путник отвечал: радуйся, ибо я нашел мудрого человека, который сообщил, как справиться с твоей бедой, и я пришел сюда именно потому, что искал тебя. И еще принес цветок необычайной красоты, а запах его по сладости сравнится с благоуханием небесного сада.

И он протянул ей камелию, и, стоило демонице вдохнуть порошок, как она тут же уснула. Тогда он достал из мешка глину, и развел ее водой из озера, и вложил в рану, и, так как на землю опускалась ночь, глина по цвету казалась неотличима от плоти. И танцовщица проснулась, когда он закончил работу, и увидела, что нога ее цела, и сказала так: я родилась из отчаяния и не знала надежды, но теперь проклятие мое пало и я могу взойти на небо.

И она взяла камелию, и набрала в ее чашу воды из озера, и протянула Йендо Райдену и сказала: «Возьми и ты от меня подарок. Вода в ее чаше не оскудеет вовек и сможет исцелить любую рану».

И так мой далекий предок забрал волшебную камелию и вернулся домой.

— Он обманул ее! — воскликнул Джакотсу не то возмущенно, не то радостно.

— Почему же? — возразил Ренкотсу. — Если она смогла взойти на небо, какая разница, что излечило ее.

— А она смогла?

— Видно, да, раз у нас дома есть храм Небесной танцовщицы, — отвечала Мадока.

— Она еще должна была ему сказать никому не отдавать цветок или что-то вроде того, верно? — заметил Банкотсу.

— Нет, этого она не говорила, — отвечала Мадока. — Но в нашей семье Цвет Надежды всегда передавался от отца к сыну.

Она смолкла, смущенная и опечаленная. Впервые после того, как Мадока пообещала Банкотсу щедрую награду, ее посетило сомнение: имела ли она право предлагать ему Цвет Надежды? Чтобы отогнать дурные мысли, она спросила, обращаясь ко всем Шичининтай и ни к кому в отдельности:

— А какие семейные предания передали вам ваши родители?

Тотчас же она поняла, какой чушью, какой насмешкой над лежащей меж ними пропастью прозвучал ее вопрос. Однако вернуть слова было уже нельзя. Шичининтай, впрочем, не казались смущены или обижены, похоже, истолковав вопрос по-своему.

— Я матушку плохо помню, — отозвался Банкотсу. — Она отправила нас с сестрами к дальней родне, когда мне было восемь или около того.

— Наверное, ты счастлив был вернуться.

— О, мы не вернулись, — легко отвечал он. — Матушка, видимо, погибла или сбежала. Я жил у родственников сколько себя помню, а в пятнадцать лет ушел из дома.

— Мы с матушкой жили неподалеку от Нары, за много верст к югу отсюда, — подал голос Мукотсу. — И готов поклясться, госпожа, полгорода ходило к матушке за ее зельями. Кому лекарство, кому ребенка выкинуть, а кому и соседа отравить, — при этих словах он неприятно засмеялся. — Она многому меня научила.

Мадока перевела взгляд на Ренкотсу, и он отвечал коротко:

— Я сирота, госпожа. Я вырос в монастыре.

Мысль, которая всегда существовала на краю сознания Мадоки, сейчас обрела четкость. Она поняла, что знать своего отца в эти времена — скорее привилегия, чем правило, и что в том, другом мире, с которым она почти не соприкасалась, в мире, где существовали голод и бездомные дети, мало кто действительно знал собственных отцов.

Суикотсу, заметив ее взгляд, повернул голову и произнес нехотя:

— У меня все еще скучнее, чем у них.

Мадока поняла, что он не хочет об этом говорить.

На ночь остановились близ леса. Поле, поросшее колокольчиками, навевало тревожные мысли. Мадока глядела из повозки то на лес, то в простирающуюся напротив бесконечную сине-зеленую даль. Ранее она никогда не ночевала под открытым небом, но Шичининтай как будто не видели в этом ничего дурного.

— Вам не страшно? — спросила Мадока.

Ренкотсу, услышав ее вопрос, огляделся, затем почему-то запрокинул голову и, наконец, отвечал:

— Мы на открытой местности, госпожа, да и грозы быть не должно. Но даже если она начнется, и молния ударит… например, в ту сосну, — он кивнул на ближайшее к ним громадное дерево, — и она упадет, то до нас не достанет. А начнется пожар — я пущу встречный пал.

— Я не о том, — покачала головой Мадока. — Неужто вы не боитесь нападения разбойников?

Ренкотсу расхохотался так, словно она сказала что-то невероятно глупое. Суикотсу усмехнулся:

— Хорошо бы. Извини, госпожа, но прогулочка с тобой — та еще скукота.

— Вряд ли здесь обретаются разбойники, — успокоил ее Ренкотсу.

— Тогда я пойду соберу хворост, — вызвался Химетаро.

— Иди с ним, — велела Рен Джакотсу. — Кто знает, что водится в этом лесу.

Наемник рассмеялся весело и свирепо:

— Ты смеешь мне указывать!

— Она права, сходи с ним, пожалуйста, — попросила Мадока, и с ней Джакотсу не стал спорить. Пожав плечами, он поднялся и улыбнулся, махнув своему спутнику:

— Идем, Химетаро-чан!

Они вернулись много позже заката, когда солнце полностью скрылось за границей земли и серовато-малиновые сумерки опустились на лес. Химетаро тащил на спине внушительную вязанку хвороста. Джакотсу тоже что-то тащил, но на вытянутых руках, и на хворост его добыча походила меньше всего. В сумерках трудно было разглядеть существо, которое он держал, но размером оно было как будто до колена взрослому человеку и болталось в руках Джакотсу так безжизненно, словно было мертво.

— Что это? — Банкотсу с любопытством поднял на него глаза.

— Смотри, О-аники, это каппа! — радостно заявил Джакотсу. — Тут неподалеку есть озеро, там я его и поймал.

— Каппа? — Голос Кимико звучал одновременно заинтересованно и испуганно, она дернулась, словно пытаясь отшатнуться и податься вперед одновременно.

Как будто только услышав свое имя, существо обратило на нее внимание. Уродливая голова с выемкой на темени медленно повернулась к ней. Выемка была пуста — вода вылилась, когда Джакотсу схватил водяного за ногу, но тварь почему-то все еще продолжала жить и двигаться. Болотного цвета перепончатые лапы протянулись к Кимико, клюв открылся — как будто верхняя часть черепа просто упала, из горла демона послышался низкий скрежещущий звук, а вслед за тем он выплюнул фонтанчик дурно пахнущей воды — прямо в лицо Кимико. Та оглушительно завизжала, отпрыгнув к матери, и трудно было понять, чего в ее вопле больше: ужаса или восторга. Громкий звук словно вывел каппу из полузабытья. С неожиданной резвостью уродливое существо вывернулось в руке у Джакотсу. Он вскрикнул испуганно и зло и отбросил тварь в траву, где она, мелькнув среди колокольчиков темной тенью, метнулась в сторону леса.

— Глупая девчонка, какого черта ты лезешь под руку!

Он яростно взмахнул кистью, которую неведомая тварь, кажется, цапнула клювом, несколько капель крови упали Мадоке на подол.

Кимико обиженно отвернулась.

Джакотсу, впрочем, скоро забыл о ней, как и о своей неудаче с озерным обитателем. Разожгли костер и поужинали сушеной рыбой из запасов, которые добыл вместе с лошадьми и повозкой Ренкотсу. Великан Кёкотсу при этом ел в буквальном смысле слова за семерых. Наконец, Ренкотсу не выдержал:

— Так нам этого и на три дня не хватит. Ты же слышал, тут есть озеро — иди и налови себе рыбы.

— Заодно и местных демонов распугаешь, — усмехнулся Суикотсу.

Гигант рассмеялся низким гулким смехом.

— Заодно и сожру этого каппу или кто он там был.

— Я схожу напоить лошадей! — вспомнил Химетаро, решив, видно, воспользоваться случаем наведаться к озеру не в одиночестве. — Я проведу вас, господин Кёкотсу.

Ничуть, кажется, не обращая внимания на огонь, великан сунул руку в костер и выгреб откуда-то с края едва занявшуюся расщепленную ветку толщиной в человеческую руку. Выглядела ветка так, словно ее ровно срезали одним ударом, и Мадока подумала, что, возможно, Джакотсу помогал Химетаро собирать хворост, а не только охотился за местными демонами.

Кёкотсу и Химетаро ушли, освещая себе путь горящей головней. Сделалось совсем темно.

Из-за света костра трудно было разглядеть звезды, но кусок луны виднелся ярко и висел над самыми их головами.

Странное это было чувство — первая ее ночь под открытым небом. Кимико, тоже необыкновенно задумчивая и тихая, сидела, опустив глаза в землю, сполохи огня причудливо освещали ее лицо. Мадока все глядела в бесконечную черноту, и едва ощутимый ветерок ласковым языком лизал ей изрезанные лоб и щеки.

Но вот Джакотсу потянулся к мечу, лежащему рядом, и к испугу и удивлению Мадоки вытащил его из ножен. Но нападать ни на кого не собирался: вместо этого он поднес меч к губам, и звук, сорвавшийся с его уст, отразился от металла, и, прозвучав оттого причудливо и гулко, рассеялся в воздухе ночи:

Ветер, ветер, покинь свой зеленый юг,

И, как станет свет, поверни к горам,

И оставь внизу их снега и льды,

И морскую гладь, и морскую гладь…

И сладость, и тоска охватили Мадоку. Эту песню пели служанки в ее родном доме, и радостно, и больно было услышать ее столько лет спустя. Мадока хотела спросить Джакотсу, где он рос и не бывал ли в провинции Йендо, но перебить его не решилась.

Пролети леса — те, где нет дорог,

Реки пролети — те, где нет моста,

Поднимайся, ветер, в город на холме,

Принеси мне радостную, радостную весть…

Закончив песню, Джакотсу как ни в чем не бывало отложил меч и потянулся, широко зевнув. Мадока как будто хотела его о чем-то спросить, но память оказалась коротка, и она не могла вспомнить, какой вопрос занимал ее еще несколько мгновений назад. Шичининтай, казалось, были ничуть не озадачены представлением, только Мукотсу вздохнул с притворной тоской:

— Вот бы ты хоть раз спел про красавицу Норико.

— Сам про нее пой, — весело фыркнул Джакотсу.

Кимико, тоже как будто пришедшая в себя после неожиданного представления, подергала Мадоку за рукав.

— Матушка, давай сходим к озеру, — тихо, чтобы не слышала Рен, взмолилась она. — Давай искупаемся!

Мадока подумала, что и Кимико пребывала в растрепанных чувствах из-за происходящего: из-за их бегства и этой ночи, из-за поля и леса, из-за луны и костра, из-за песни, из-за всего чуждого, свалившегося на них.

— Но сейчас ночь. И там, наверное, водятся демоны, — нерешительно отвечала Мадока.

— Ну и что! Там Химетаро и Кёкотсу, такой гигант раздавит каппу голыми руками, посмотри, какая луна, и я вижу их огонь в лесу — мы точно не потеряемся, ну, пожалуйста, давай пойдем! — Она вцепилась матери в рукав и так жалобно заглядывала ей в глаза, что Мадока не выдержала.

— Хорошо, давай сходим. — Она сощурилась, словно пыталась разглядеть то, что видела за стеной деревьев Кимико, и ей и вправду показалось, будто она видит среди черных стволов едва заметный красный свет. — Мы отлучимся ненадолго, — сказала она Рен. — Дай мне светильник.

Маленькая медная лампа давала несколько меньше света, чем горящая головня, но, судя по всему, озеро было совсем недалеко. Они прошли в лесу едва ли несколько сотен шагов, как вышли к его берегу. Но еще прежде, чем подойти, услышали потрескивание горящего дерева, фырканье лошадей, плеск воды и низкий смех Кёкотсу.

Озеро и вправду находилось недалеко — но тянулось долго. В ночной тьме разглядеть его оконечность было невозможно. Химетаро с его устрашающим спутником были на берегу. Рядом с Кёкотсу лежала куча рыбы — как будто он наловил ее голыми руками. Гигант, усевшись в позе лотоса, одну за другой отправлял рыбин в рот и проглатывал вместе с костями. Выглядело это несколько пугающе, хотя в детстве Мадока пару раз видела мальчика из прислуги, который ел рыбу точно так же: правда, рыба была куда меньше размером.

Свет давала уже не горящая головня: расколотый на четыре части ствол сломанной сосны (Мадока не поручилась бы, что дерево сломала буря, а не ручищи Кёкотсу) вмещал в себя огонь, словно уродливая чаша. Не оставалось сомнений в том, кто разжег этот удивительный костер.

Химетаро уже, видимо, напоил лошадей и сейчас расчесывал им гривы, поглаживая длинные шеи. Ему как будто нравилось заботиться о них, и странно, что никто из конюхов ее господина не разглядел в юноше этой склонности.

— Госпожа… а… юная госпожа… что вы здесь делаете? — Химетаро явно не ожидал увидеть Мадоку с дочерью на берегу.

— Сегодня чудесная ночь, и кто знает, когда в следующий раз нам доведется остановиться у озера, — отвечала Мадока. — Мы хотели бы искупаться неподалеку, а ты, раз уж все равно здесь, останься еще ненадолго. Думаю, почтенный Кёкотсу распугал всех местных демонов, — улыбнулась она. — Но, если это не так, кто-нибудь из нас закричит и даст тебе знать.

— Конечно, госпожа.

Они с Кимико отошли дальше по берегу, и странно было Мадоке происходящее. Черная вода и прохладная ночь, белый блеск луны на глади озера, стрекот цикад — все было так непривычно и ново, что чудилось предвестником другого, чуждого будущего, а вовсе не возвращения в отцовский дом. Опустив светильник на землю и стараясь не терять из виду огонь Кёкотсу, Мадока подошла к самой глади озера. Ей было не по себе и от этой черноты, и от прохлады, и от новизны происходящего, и оттого, что здесь, похоже, водились демоны. Но вот Кимико снова подергала ее за рукав, и Мадока, будто завороженная белым сиянием луны, принялась развязывать пояс.

Поначалу она не собиралась раздеваться донага — это вышло само собой, так непривычная обстановка будоражила ее чувства. Ей хотелось войти в озеро как есть, и омыться в нем, и оставить в нем прежнюю свою жизнь, и боль ее, и одиночество, и уродство. Кимико, глядя, как раздевается мать, недолго думая, последовала ее примеру.

— Только не говори Рен, — шепнула ей Мадока и, немного помедлив, ступила в воду.

Вода была холодна. Конечно, не так, как холодна бывает по осени, когда служанки греют ее в огромных бадьях, прежде чем станет возможно в такую воду погрузиться. Но тем не менее ночь и прохлада лета сделали свое дело, и Мадока долго стояла, привыкая, пока не сделала следующий шаг. Когда вода коснулась густых кудрей между бедер, она обхватила себя руками за плечи и, задержав дыхание, по шею погрузилась в воду.

Холодно было первые несколько мгновений. Затем воду вполне стало возможно переносить, и Мадока отняла руки от плеч. Кимико, следуя примеру матери, решительно вошла в озеро и погрузилась почти сразу, радостно взвизгнула — как бы Химетаро не принял этот возглас за крик ужаса — и подплыла к Мадоке, будто маленькая лягушка. Мадока никогда не учила ее плавать, да и Рен не слишком занималась этим, лишь в самом раннем детстве отводя Кимико на озеро и следя, чтобы та не утонула. Но отчего-то она знала, как держаться на воде.

— Здесь чудесно! — Кимико с громким всплеском перевернулась на спину и, забавляясь, ударила по воде ногами, забрызгав мать. — У моего деда в замке есть озеро?

— Озера нет, но есть небольшая речка — она протекает через сад, в котором растут чудесные камелии. Я покажу их тебе. Именно в этом саду, по преданию, вырос Цвет Надежды, и, конечно, ты сможешь купаться в речке сколько захочешь.

Кимико победно вскинула кулачок, но утратила равновесие и едва не ушла под воду.

Червь сомнения снова вгрызся в разум Мадоки. Так ли будет все, как она описала? Примет ли ее отец? Даже если примет, согласится ли отдать за дочь и внучку Цвет Надежды? Как ни гадала Мадока, по всему выходило, что волшебный цветок стоит много дороже изуродованной вдовы и девочки-подростка, единственная ценность которой в том, что через пару лет ее можно будет выдать замуж и породниться тем самым с могущественным человеком.

Но ведь он любил ее, убеждала себя Мадока. Он любил ее, и потому позволил самой выбрать мужа. Он любил ее — и потому хотел забрать домой, когда стало очевидно, что супруг не выказывает ей должного почтения.

Но они не сообщались больше десяти лет — за это время у него вполне могли появиться новая жена или наложница, сыновья и дочери, более достойные, чем глупая Мадока. Он мог и думать о ней забыть!

Что-то под водой схватило ее за ногу, и Мадока вскрикнула, подумав о каппе, но тут рядом вынырнула, хохоча, Кимико.

— Испугалась! — воскликнула она и плеснула матери водой в лицо.

— Ну, погоди, я тоже тебя схвачу! — притворно рассердилась Мадока и бросилась за дочерью, но Кимико плавала куда лучше нее и быстро оставила мать позади.

Она была уже в глубине озера, в пятне лунного света. Белая вода обнимала ее плечи, как черная — плечи Мадоки, и Мадоке стало не по себе.

— Плыви сюда, Кимико, — позвала она.

— Ну уж нет! Я поплыву, и ты тут же меня схватишь! — отвечала дочь.

— Вовсе нет, я хочу обнять тебя, плыви ко мне.

Кимико послушалась и, снова нырнув, выплыла из пятна лунного света. Мадока облегченно вздохнула. Вот дочь снова оказалась рядом с ней, все еще чуя ловушку, и Мадока, нежно обняв ее, притянула к себе, прижав мокрую голову к своей груди. Кимико радостно вздохнула и обняла мать в ответ.

— Давай возвращаться, — шепнула ей Мадока. — А то наши спутники решат, чего доброго, что нас утащил озерный бог.

— Тут есть озерный бог? — с любопытством и опаской спросила Кимико.

— В каждом озере есть свой бог, если, конечно, его не испугал почтенный Кёкотсу, — улыбнулась Мадока. — Так что давай нырнем напоследок и вернемся.

— Давай! — Кимико радостно плюхнулась в воду.

Мадока, вновь обняв себя за плечи, поджала колени к груди и погрузилась с головой.

Не стало ни цвета, ни запаха, ни звука. Чернота и прохлада окутали ее тело и очистили разум, и даже мысль о том, что отец может не отдать за них с дочерью Цвет Надежды, на миг перестала терзать ее. Мадока сидела неподвижно, пока в легких оставался воздух, а затем вынырнула на поверхность и глубоко вздохнула. Кимико тут же налетела на нее и едва снова не утащила под воду…

На берегу, дрожа от холода, Мадока взяла хададзюбан и промокнула сначала кожу и волосы Кимико, затем свои. Надевать нижнюю рубашку после этого было бы неприятно и вредно для здоровья, поэтому она надела только сусоёкэ и наверх — юката. Мокрые слипшиеся волосы, конечно, придавали ей вид, далекий от приличного, нечего было и думать, чтобы сейчас расчесать их, потому Кимико разобрала ей волосы руками и вплела в них ленту.

… Ночью небольшой лагерь, наконец, затих. Женщины спали в повозке, мужчины — под открытым небом. Кимико хотела было пригласить в повозку и Химетаро — ей жаль было оставлять его на улице, но Рен строго-настрого запретила его звать, да и Химетаро сказал, что вчетвером им было бы слишком тесно. Засыпая среди корзин и еле уловимого запаха трав, Мадока прижимала к своему боку пушистую голову Кимико, и все тревоги прошлого — и будущего — отступали перед тишиной ночи, дарующей утешение и покой.

Утро выдалось пасмурным, бледный свет едва лился сквозь зазор, оставленный тяжелой занавеской. Вставать не хотелось, и Мадока едва отодвинула деревянную заслонку рядом с собой, чтобы выглянуть на улицу. Кимико чуть поежилась от проникшего в щель тусклого света и крепче уткнулась лбом матери в подмышку.

Химетаро Мадока не увидела, зато увидала троих из Шичининтай. Гигант Кёкотсу безмятежно спал, положив под голову громадный кулак. Храпел он громко — трудно было даже представить, каким мучением стало бы проводить с ним ночь в помещении — но под открытым небом храп его рассеивался в воздухе и оттого мешал куда меньше. Джакотсу спал неподалеку от повозки, разметавшись, будто морская звезда. Казалось, его не тревожит совершенно ничего: так спят только дети или люди, которые уверены, будто им ничего не угрожает. Мадока много слышала о Шичининтай, но действительно ли они столь одарены и удачливы, чтобы позволить себе спокойный сон, — того она не знала.

Ренкотсу спал как самурай — полусидя, привалившись спиной к дереву. Он уж точно должен был встрепенуться, как дикое животное, лишь почуяв беду.

Мадока потрогала лицо. Шрамы остались где были. Как ни было волшебно лунное озеро, а все же полностью очистить ее от прошлого не сумело.

За деревьями как будто что-то полыхнуло. Мадока заметила вспышку краем глаза и поначалу решила, будто ей показалось, но вот Ренкотсу, до того дремавший у сосны, подхватился, будто кошка, и прежде, чем Мадока успела понять, что происходит, нырнул между стволов по направлению к вспышке. Было это весьма странно, потому что он, скорее всего, не мог даже ее увидеть, сидя спиной к лесу.

Разбираемая любопытством и окончательно разбуженная, Мадока выползла из повозки и поспешила за ним. Но в ловкости она Ренкотсу несомненно уступала. Запуталась в подоле юката, чуть не упала, да еще умудрилась разбудить Джакотсу и Кёкотсу.

За деревьями полыхнуло снова, и Мадока прибавила шагу. Послышался детский смех, затем обиженный вскрик. Когда она выбралась, наконец, к месту действия, зрелище ей открылось прелюбопытное. Ренкотсу держал за шиворот мальчика лет семи, в руках у мальчика была та самая фляга из бутылочной тыквы, которую Мадока видела на поясе Ренкотсу. Наемник весьма недружелюбно встряхнул мальчишку и отнял у него бутыль. Двое других товарищей мальчика стояли неподалеку, не решаясь вступиться за своего друга. Одеты они были небедно, но более никаких вещей Мадока при них не видела.

— Еще раз что-то у меня стащишь — и я отрублю тебе руки. — С этими словами Ренкотсу отшвырнул мальчишку, и тот рухнул, пропахав носом усыпанную хвоей землю. И тут же принялся безутешно рыдать. Товарищи его, словно только и ждали повода расплакаться, поддержали друга еще более горькими слезами. У подоспевших к концу представления Джакотсу и Кёкотсу их горе сострадания не вызвало, а вот Мадоке сделалось жаль ребят.

— Оставь, это всего лишь дети, — примирительно сказала она. — Они, верно, заблудились и хотели пить, поэтому и взяли твою флягу.

— Пить? — У Ренкотсу был такой вид, словно она сказала невероятную чушь. — Смотри, госпожа.

С этими словами он вытащил пробку, набрал в рот содержимого фляги, но глотать не стал. Вместо этого поднял голову и выдохнул далеко перед собой, и огромная стена пламени пронеслась над головой Мадоки. Вскрикнув от ужаса, она пала на колени, закрывая голову руками, но Ренкотсу, похоже, вовсе не собирался причинять ей вред. Вытерев рот, он закрыл флягу, и мальчишки, видя огонь, как будто забыли о своем горе: запрыгали и захлопали в ладоши.

Поднявшись на враз ослабевших ногах, Мадока спросила у детей дрожащим голосом:

— Вы же это не пили?

— Конечно, нет, — заявил первый мальчик.

— Мы не такие глупые, как ты, — добавил второй.

— Мы пробовали дышать огнем, — гордо сказал третий.

Очевидно, вспышка, которую она видела, тем и объяснялась.

— В качестве извинения за наше недостойное поведение… — начал первый мальчик.

— … мы хотели бы поднести вам это угощение! — продолжил его товарищ.

Прежде, чем Мадока успела понять, как, в руках у всех троих появился огромный поднос, расписанный цветами, а на нем — гора весьма аппетитных онигири.

— Чудно! А то от вчерашней рыбы меня уже тошнит! — заявил Джакотсу и, схватив верхний шарик, сунул его в рот. — Ааах!

Раздался мерзкий хруст, Джакотсу выплюнул шарик и прижал ладонь ко рту.

Мальчишки рассмеялись, отпрыгнув от подноса.

— Попался, попался! Ну и дурак!

Вероятно, с их стороны признаться в содеянном также было не слишком умно. В мгновение ока Джакотсу вытащил из ножен на спине меч, и второй раз за день Мадока застыла в изумлении. Джакотсу не бросился к своим обидчикам, но взмахнул мечом — и железная цепь из десятков широких лезвий метнулась в их сторону.

Мадока остолбенела от испуга. Мальчишки, издав вопль ужаса, как один нырнули в кусты и исчезли из виду за мгновение до того, как туда, где они недавно стояли, опустился ужасный меч. Одним движением Джакотсу сложил жуткую цепь снова в широкий клинок и опустил в ножны.

Мадока бросилась к кустам, чтобы посмотреть, не пострадали ли дети, но там никого не было: ни мальчишек, ни их тел. Лишь кусок яркой ткани, видно, срезанный с рукава одного из них, сиротливо лежал на земле.

— Зачем ты вообще брал их еду, — произнес Ренкотсу. — Сразу было понятно, что это демоны, а демонам нельзя верить.

— Ты не мог этого раньше сказать? — огрызнулся Джакотсу, морщась от боли. Похоже, у него был сломан зуб.

Поднос со злосчастными онигири все еще оставался на траве, и Кёкотсу, ничуть не смущенный печальным опытом товарища, высыпал все шарики себе в рот и как ни в чем не бывало принялся пережевывать. Раздался оглушительный хруст, но великан и бровью не повел.

Верно, их утренняя потасовка произвела много шума, потому что, когда они четверо вернулись к стоянке, никто уже не спал.

— Что это с тобой? — спросила Рен, заметив, как Джакотсу морщится, то и дело поднося руку ко рту.

— Похоже, он сломал зуб о камень, — отвечала вместо него Мадока.

— Дай я посмотрю. Я лечила больные зубы так много раз, что тебе и лет-то столько не будет.

— Держись от меня подальше, старуха! — воскликнул Джакотсу, и Рен, фыркнув, отошла от него.

… В этот день случилось еще одно событие, окончательно уверившее Мадоку в необычных дарованиях Шичининтай, хотя, видят небеса, утреннего представления и самого их облика уже было для того достаточно. В середине дня путь их пролег через ручей, быстрый и звонкий. Ручей брал начало из-под скалы, где питался, видимо, подземным источником. А в скале — Мадока долго не могла отвести глаз — росли прямо в горной породе камни невиданной красоты. Были они красно-золотыми, полупрозрачными — или так только казалось, потому что в каждом камне будто клубился багровый туман. Мадока долго смотрела на них и гладила, и думала, что не так уж необычен Цвет Надежды, если в мире встречаются подобные чудеса.

Тогда Банкотсу, увидев, должно быть, ее восторг, подошел к скале — и вырвал из нее камень, приглянувшийся Мадоке больше остальных.

— Держи, госпожа. — Он улыбнулся, протянув ей красно-золотой неровный треугольник, и Мадока, растерянная, пораженная и обрадованная, не сразу нашлась, чтобы поблагодарить.

Рен, наблюдавшая эту сцену, подобрала челюсть и спустилась набрать воды.

… В следующие несколько дней настроение Джакотсу портилось все сильнее. По-прежнему страдая от боли, он сделался раздражителен и часто огрызался. Мадока старалась вести себя с ним как можно мягче. Зато Кимико, казалось, чуткость вовсе не была ведома. В один из особенно длинных дней ей сделалось скучно, и она вздумала заняться каллиграфией. Маленькая чернильница у них была, а вот бумаги не было, и Рен запретила ей рисовать на одежде.

С самого утра Кимико приставала ко всем с предложением изобразить у них на руке иероглиф, приносящий удачу. Шичининтай отмахивались от нее, Джакотсу и вовсе пригрозил отрубить ей руки, если Кимико еще раз к нему сунется. Лишь Гинкотсу, который, казалось, относился к ней теплее остальных, согласился послужить ей листом.

В полдень на привале Кимико изрисовала почти всю его живую руку и часть лица — ту, которую не покрывали металлические пластины. Гинкотсу стоически терпел издевательство и покорно держал на весу руку столько времени, что любой другой человек давно бы уже перестал ее чувствовать.

— Похоже, теперь тебе удачи должно до конца жизни хватить, — заметил Банкотсу. Ему как будто было любопытно, и Мадока спросила:

— Хочешь тоже попробовать? Например, написать твое имя?

Он охотно согласился, и Мадока изобразила два иероглифа его имени на изнанке одного из поясов и разложила пояс перед ним.

Некоторое время Банкотсу с любопытством разглядывал надпись, будто никогда не видел начертание собственного имени, а затем отломил тонкую веточку акации и попытался изобразить то же самое перед собой на земле.

Он быстро запутался, да и рисунок перед ним напоминал иероглифы Мадоки лишь отчасти. Стерев изображение широким взмахом, Банкотсу потер шею и произнес с усмешкой:

— Это сложнее, чем кажется.

— Давай попробуем еще раз. — Мадока присела позади него и взяла его руку.

Ладонь у Банкотсу была горячая и сухая. Мадока водила его рукой, как много лет назад — маленькой ручкой Кимико, и это неожиданное воспоминание затопило сердце нежностью. Очевидно, она склонилась к нему слишком близко, потому что Банкотсу высвободил руку и повел плечами, отстраняя ее:

— Это бесполезно, я не могу сосредоточиться.

... На следующий день должны были выйти к деревне, по крайней мере, Суикотсу утверждал, что на пути у них лежала деревня. Он раньше бывал в этих местах, хотя и не уточнил, когда, и потому говорил довольно уверенно. Кимико, уставшая от ночевок в тесной повозке, надеялась выспаться под крышей дома, Мукотсу вслух гадал, встретится ли ему в поселке красивая девица, Рен и Ренкотсу думали, что неплохо было бы пополнить их запасы, а Химетаро рассчитывал разместить лошадей в местной конюшне, где их удалось бы почистить и накормить вволю.

Но чаяниям их не суждено было сбыться. Вместо деревни отряд заплутал в лесу, и начавшийся дождь окончательно скрыл от них последние ориентиры. Сдавшись и оставив попытки выбраться из леса до окончания непогоды, они, наконец, остановились. Джакотсу срубил две высокие ели, их стволы стали основой для крыши убежища, стены которого составили с одной стороны повозка, а с другой — выступающая из земли скала. На стволы уложили длинные ветви, на них — еловые лапы покороче, пол убежища Рен также выстлала лапником, чтобы тепло не уходило в землю.

Химетаро привязал лошадей у старой сосны неподалеку и соорудил над ними небольшой навес: крышей для него послужили снятые с повозки стенные перегородки.

Приют вышел довольно тесным — один только Кёкотсу занимал его половину, внутри было сыро. Рен вздохнула досадливо:

— Все одно замерзнем. Огня по такому дождю не разведешь.

Ренкотсу надменно хмыкнул, услыхав ее, и велел Химетаро:

— Если ты уже закончил с лошадьми, сходи собери хворост. Подойдет и влажный, если сухого не найдешь.

Как же лихо он распоряжается чужими слугами, мысленно усмехнулась Мадока. Она ждала, что Джакотсу вызовется идти с Химетаро, как в прошлый раз, но тот, кажется, уже не мог думать ни о чем, кроме своей боли.

В конце концов он все же преодолел не то гордость, не то опаску и весьма недружелюбно обратился к Рен:

— Старуха, ты вроде сказала, что можешь мне помочь.

— Надо же, как заговорил, — усмехнулась та. — Теперь, стало быть, и я гожусь тебе в помощники?

— Так ты сделаешь что-нибудь или нет?

— Ладно уж, что с тебя возьмешь, открывай рот.

Из заботливо перенесенной под крышу поклажи Рен достала остроконечные железные щипцы. Мадока знала их — ими старая служанка вынимала занозы, а Химетаро говорил, что вынула и обломок железного наконечника из раны у него в боку, когда он только пришел во владения Котоямы, спасаясь от войны. Джакотсу с недоверием посмотрел на устрашающее орудие.

— И что ты хочешь с э...

Рен не дала ему договорить: стоило Джакотсу открыть рот, как она с проворством ниндзя сунула щипцы туда и острым концом взрезала десну на нижней челюсти. Брызнула кровь, Джакотсу охнул от неожиданности, оттолкнув Рен, но она уже схватила щипцами сломанный зуб и в мгновение ока вырвала его. Джакотсу взвыл, прижав ладонь ко рту, между пальцами проступили алые капли.

— Чертова старуха, — прошипел он, — я думал, ты знаешь средство получше. Вырвать зуб я и сам бы догадался.

— Нет зуба — нет боли, какое средство может быть лучше. — Рен показала ему зажатый в щипцах, сочащийся кровью клык, сколотый до черноты.

Змея потеряла свой ядовитый зуб, подумала Мадока, и эта мысль почему-то развеселила ее. Но, чтобы не обижать Джакотсу, она скрыла улыбку.

Вскоре вернулся Химетаро с вязанкой хвороста. Как и следовало ожидать, почти весь хворост был сырым, однако Ренкотсу это нисколько не смутило. Полив влажное дерево маслом, он отхлебнул из своей чудной фляги и выдохнул, и, как ни отсырели ветви, им не было ни малейшей возможности не загореться.

В их убежище сразу стало теплее и светлее, и настроение спутников заметно улучшилось. Даже Джакотсу перестал плеваться ядом и, заулыбавшись, подсел к явно смущенному Химетаро. Кимико откровенно скучала, но Мадока чувствовала себя необыкновенно умиротворенной. Пускай они заблудились в лесу и ночевать в наспех сооруженном убежище было не слишком удобно, здесь, в этом тесном укрытии посреди дождливого леса, Мадока была в большей безопасности, чем в своих покоях за крепостной стеной замка Котоямы. Здесь ее жизнь имела значение.

— Мне скучно, — заявила, наконец, Кимико, когда устала смотреть в огонь. — Пускай кто-нибудь расскажет сказку.

— Может, тебе еще стихи почитать? — фыркнул Суикотсу, и Кимико обиженно насупилась.

— Отчего не рассказать, — примирительно произнесла Мадока. — Я знаю много сказок. Например, о рыбаке и кошке.

— Это где кошка обманула рыбака и стянула весь его улов? — уточнил Джакотсу.

— Я помню эту сказку по-другому, — рассмеялась Мадока. — Вот, послушайте. На побережье старого серого моря жил рыбак. Жена его умерла от лихорадки, а детей у них не было. Впрочем, рыбак не жаловался на свою судьбу. Он был умел и ловок, и морские божества благоволили ему и дарили щедрый улов. Однажды он вытащил со дна моря самую настоящую жемчужину, большую, как глаз демона, и часто хвалился добычей перед соседями. Как-то раз, возвращаясь домой, рыбак услышал жалобный плач. Он пошел на звук и увидел, что в соленых скалах плачет черный как ночь котенок. Тогда рыбак подумал: у меня много рыбы, и от меня не убудет, если я накормлю этого малыша. Так он отдал несколько рыбин котенку, и тот, схватив добычу, тут же исчез среди скал.

Прошло несколько лет, и с рыбаком приключилось несчастье. Он попал в страшный шторм, и лодка его разбилась, и самого рыбака швыряло о скалы до тех пор, пока он совершенно не выбился из сил. Едва сумел он выбраться на берег и добраться до своей хижины и там лежал пластом много дней, и не было ни жены, ни детей, ни даже старой матери, чтобы заботиться о нем. В конце концов, рыбак поднялся с лежанки, но прежняя сноровка больше не вернулась к нему. Он хромал, и руки гнулись плохо, сеть часто выскальзывала из его пальцев. Море перестало благоволить ему, и с тех пор рыбак едва перебивался скудным уловом.

Как-то раз поутру, выйдя на берег моря, он увидел большую кучу свежей рыбы — многие из рыб еще подпрыгивали и били хвостами в воздухе. Возле кучи сидела большая черная кошка. И кошка сказала: ты пожалел меня, когда я была котенком. Теперь я выросла и сама могу ловить рыбу. Я буду ловкостью, которую ты утратил, я буду силами, которые тебя покинули. Так они стали жить вместе, и удача вернулась к рыбаку.

— Хех, я бы не отказался утром увидать кучу свежей рыбы, — оскалился Кёкотсу. Скудного ужина из истощающихся припасов гиганту было явно недостаточно.

— Кто знает, может быть, так и будет, — улыбнулась Мадока. — А пока почему бы нам не отдохнуть.

И она, не обращая внимания на тесноту, улеглась на подстилку из лапника. Кимико тут же упала ей под бок, натянув кимоно чуть не на нос. Рен достала все, какие были, запасные юката и укрыла их, но особой необходимости в том не было: от огня и тесноты и без того было тепло.

— О, госпожа, может, ты не откажешься согреть и меня в эту холодную ночь, — масляно заулыбался Мукотсу, подсаживаясь к ней.

— Отстань от нее, похотливый ублюдок, — фыркнул Суикотсу. Мадоке отчего-то сделалось смешно, и она запрокинула голову, уставившись в еловый свод, служивший им крышей. От огня в ногах разливалось тепло, под боком сопела Кимико, и она, Мадока, была счастлива — впервые с тех пор, как взяла на руки первое свое дитя. Впервые за одиннадцать лет была счастлива.

... Наутро развиднелось. Костер погас, но, проморгавшись и посмотрев в сторону ног, Мадока увидела солнечные пятна, пробивающиеся сквозь лесной заслон. Кимико все так же спала у ее правого бока, а слева, откинувшись головой ей на бедро, лежал Джакотсу. Теперь, когда он оказался так близко, Мадоке удивительно было видеть, что он совсем еще дитя. «Вовсе он не дитя, или ты ослепла? — сказал ей разум голосом старой Рен. — Взгляни на его руки. Это дитя убило множество людей, и убило бы тебя, и твою дочь, если бы Цвет Надежды не соблазнил его». Но вместо того чтобы смотреть на его руки Мадока снова взглянула ему в лицо, и в глаза ей бросилось пятно запекшейся крови в углу его рта. На невероятно долгий миг ей почудилось, будто Джакотсу умирает — покойная матушка в последние свои дни часто кашляла кровью. Но то была кровь из лунки зуба, которую он, видно, пытался зализать. Мадока облегченно вздохнула. Ей не хотелось, чтобы Джакотсу умирал, ведь он так молод.

Она осторожно села, стараясь не разбудить ни дочь, ни Джакотсу. Спать больше не хотелось.

Кимико недовольно завозилась, но не проснулась, зато Джакотсу быстро открыл глаза и взглянул прямо на нее. Внимательный, ясный, жестокий взгляд уперся ей в лицо, но это странное пробуждение длилось всего миг. Когда он узнал ее, глаза его снова подернулись дымкой дремоты.

— А... это ты, госпожа, — сонно пробормотал он и добавил с некоторым удивлением: — Ты... такая мягкая.

Эти слова позабавили и смутили Мадоку, и она попросила несмело, желая излить охватившую ее нежность:

— Можно я расшечу тебе волосы?

Джакотсу недоуменно моргнул, затем дернул плечом, словно говоря: делай что хочешь.

Мадока достала из-за пояса гребень и, осторожно вынув канзаши из его влажных по сырому утру волос, прикоснулась к ним резными зубцами. Так она много раз расчесывала Кимико, и в сердце ее поселилась тишина, самый разум, говорящий голосом Рен, сделался молчалив и пуст. Кимико закопошилась рядом, уткнувшись лбом ей в бедро, и нежность, которую чувствовала Мадока, казалось, проливается на весь пробуждающийся лес.

Когда солнце стало в зенит, вышли к деревне. Но и здесь их мечтам об отдыхе и пополнении припасов не суждено было сбыться: разоренная войной, оставленная жителями, деревня являла собой печальное зрелище. Те из домов, что уцелели, щерились в лицо гостям провалами входных проемов и проломами окон, валуны, ранее придерживавшие солому на крышах, нынче были разбросаны по земле, приходилось смотреть под ноги, чтобы не наткнуться на них. Под ярким солнцем середины лета эта картина была и вполовину не так мрачна, как, должно быть, делалась к вечеру. И, хотя в самой деревне искать было уже нечего, чудесное озеро рядом с ней так и манило окунуться в сверкающие кристальной белизной холодные воды.

Со дня первого купания в озере Мадоке почти не удавалось помыться целиком, и они с Кимико решили искупаться в местном водоеме, пока стоял день. Когда Рен набрала воды, Химетаро напоил лошадей и спутники уверились, что ничем не опасна брошенная деревня при свете дня, Мадока с дочерью спустились к озеру.

Даже полуденной порой оно было много холоднее прежнего, ночного, и Кимико взвизгнула и прижалась к матери. Визжать она любила по всякому поводу и делала это с удовольствием, когда оказывалась вне стен замка — там юной госпоже не пристало себя так вести.

Вскоре обе они притерпелись к холодной воде, но все же особой радости купание не доставляло.

— Больше всего я сейчас мечтаю о горячей ванне, — заявила Кимико. — Я бы лежала там, пока не сморщилась.

Внезапно она нырнула под воду и тут же вынырнула, подняв со дна озера крупную гладко обкатанную гальку. Размахнулась и швырнула камень в ивовые заросли на берегу. Послышался вскрик, Мадока поспешно удержала руку дочери, намеревающейся бросить новый камень.

— Ты что делаешь!

— Он подсматривал за нами!

Из зарослей, потирая ушибленный лоб, выкатился опечаленный Мукотсу.

— Я вовсе не подсматривал, госпожа, но девочка так визжала, что я подумал, будто и в этом озере водятся демоны. — Он низко неприятно рассмеялся, и Мадоке подумалось, что с коротышки и в самом деле сталось бы следить за ними.

... На ночь в деревне решили не оставаться: Рен утверждала, что с наступлением темноты сюда обязательно соберутся злые духи, не решавшиеся показаться днем, да и ночевать в разрушенных домах было едва ли приятнее, чем под открытым небом. Потому путники еще прежде заката отошли от брошенного села на половину ри и расположились на лесной поляне.

Посреди поляны стоял пень, и это был, пожалуй, самый занимательный предмет из всего, что их окружало. Но и он после горестной картины разрушенного села показался Мадоке дурным предзнаменованием. Было то жуткое переплетение корней, и казалось в свете закатного солнца, будто под корнями что-то есть. Некая уродливая фигура — не то человека, не то животного, скорченного, застывшего в бесконечном мучении. То, вероятно, был обман зрения, потому как прочие ее спутники ничего особенного не замечали. Они расположились возле уродливого пня, и Химетаро, не дожидаясь, пока к нему обратятся, по обычаю отправился за хворостом. Лошадей он привязал к стволам двух грабов на краю леса, и то, как впоследствии оказалось, было решением самым мудрым.

Ренкотсу, дождавшись его возвращения, обложил пень хворостом и поджег долгим выдохом — Кимико всегда с восторгом наблюдала за этим действом, вот и сейчас не отказала себе в удовольствии радостно повизжать.

Мадока все не могла оторвать взгляд от пня, теперь охваченного пламенем. Ей чудилось, чем больше прогорает древесина, тем явственнее видно, что под ней есть нечто еще. Но это нечто имело форму столь неопределенную, что Мадока думала, уж не лгут ли ей глаза по сумрачной поре.

Солнце наполовину ушло за границу земли и тени леса вытянулись и потускнели, когда в сердцевине костра что-то завозилось, заворочалось, как большое животное, расталкивая горящие ветви и корни. Кимико отскочила с диким визгом. Мадока подхватилась, оттащив ее от огня, Шичининтай отпрянули, хватаясь за оружие, даже лошади вдалеке заметно заволновались. Окажись они сейчас рядом с огнем, точно сбежали бы. Несколько мгновений казалось, будто существо в середине костра не может собраться с силами и бездумно шатается из стороны в сторону, и Мадока уже хотела велеть разобрать костер, чтобы освободить его, как внезапно тварь, наконец, выпрямилась, встала во весь рост и шагнула прочь из огня, прямо к застывшему от потрясения Химетаро. Рен тут же оттянула юношу в сторону, но неведомое существо, казалось, вовсе не заинтересовалось им.

Это была женщина — во всяком случае, тварь имело женское лицо необыкновенной красоты. Однако ниже шеи все ее туловище окутывал тусклый сероватый туман — и то было милосердно для глаз смотрящего: приглядевшись, Мадока заметила, что тело женщины под туманом покрывает не то чешуя, не то оперение, не то древесная кора.

Женщина оглядела спутников, обступивших ее кольцом, и обернулась к Ренкотсу.

— О господин, — обратилась она к нему, — многие годы я была заточена в этом дереве, а нынче ты освободил меня, и за то я буду служить тебе три дня и три ночи и делать все, что ты ни повелишь.

Ренкотсу, уже оправившийся от потрясения, окинул ее оценивающим взглядом, но восторга как будто не испытал.

— Зачем ты мне? — надменно осведомился он.

Демоница вновь оглядела собравшихся, и на сей раз взгляд ее остановился на Мадоке. Тогда она провозгласила громко и торжественно, как если бы объявляла о своей победе над врагом.

— Я Ранги, демон, родившийся из отчаяния женщин, утративших красоту. Таких, как ты. — Она шагнула к Мадоке, и та отступила на шаг, оттаскивая за собой Кимико. Встречаться лицом к лицу с демоном ей не хотелось. Несколько мгновений Ранги рассматривала ее изуродованное лицо, а затем сказала уже тише и не так торжественно: — Что же с тобой случилось?

Она выбрала не лучшее время, чтобы любопытствовать прошлым. Мадоке вовсе не хотелось развлекать Шичининтай откровениями, и она произнесла коротко:

— То долгая история. Но не верится, госпожа, что ты родилась из отчаяния. Ведь ты так красива.

— Только лицом, — отвечала Ранги. — Я прячу свое тело в тенях, и никто не увидит подлинного моего облика. — Она снова обернулась к Ренкотсу. — Но я могу принять облик любой твари, живой или неживой, и любого вещества, какое ни укажешь, и так могу служить тебе.

— Что ж, тогда превратись в собаку, — предложил Ренкотсу.

Она исполнила его просьбу, и, окутавшись на миг вся серым туманом, обернулась рыжим щенком сиба-ину, охотничьего пса. Кимико, забыв свой недавний ужас, вскрикнула от умиления. Щенка и вправду нельзя было отличить от настоящего, но Мадоке показалось, будто едва заметные клочки сероватого тумана клубятся у его задних лап.

— Теперь превратись в огонь, — велел Ренкотсу, и, только сказал, как на месте щенка возник костер, ничем не отличающийся от уже разведенного, даже пламя их схлестывалось в узком месте соприкосновения. Ренкотсу осторожно протянул руку к новому огню, словно пытаясь понять, подлинное ли то пламя или всего лишь морок, наведенный демоновыми чарами.

Мадоке, впрочем, и так было понятно, что пламя настоящее, потому как в середине поляны стало куда жарче, чем ранее. Ренкотсу все же не стал совать руку прямо в огонь и, подержав немного над новым костром, убедившись, что это не морок, отнял ее.

— Что же, — весело сказал он, уже не выказывая пренебрежения, — теперь превратись в меня.

И она снова исполнила его просьбу, и отличить облик, приятный демоном, от настоящего Ренкотсу было невозможно. Кимико захлопала в ладоши от восторга, да и прочие были немало удивлены.

— Вижу, ты не лжешь, — произнес Ренкотсу, глядя в свое собственное лицо, — ты и вправду можешь пригодиться. Оставайся с нами.

— Интересно, она может превратиться в зайца? А лучше в лося, — прогудел Кёкотсу. — Уж больно есть хочется.

— Он прав, мы голодны, — поддержал товарища Ренкотсу. — Обратись ястребом или лисицей, любым хищным зверем, и принеси нам дичи.

Только сказал — Ранги обернулась ястребом, пронеслась над головой Кимико, не то играя, не то дразня, почти задев оперенным брюхом ее темя, и с пронзительным криком унеслась в сторону леса.

— Вот и все, больше мы ее не увидим, — хмыкнула Кимико, выпрямляясь.

— Да и черт с ней, — равнодушно отозвался Ренкотсу.

Химетаро взял большую ветку и принялся вновь сбивать раскиданный костер. Вскоре пламя взвилось выше, а солнце окончательно упало за границу земли. Еды у них оставалось совсем немного, обещанное Суикотсу село оказалось разорено и пусто, и Мадока задалась вопросом, умеют ли Шичининтай охотиться. Уж верно умеют, если Кёкотсу сумел наловить себе рыбы, а Джакотсу — поймать каппу.

Когда ночь сделалась непроглядной и только свет костра позволял видеть лица спутников, а Химетаро то и дело тревожно поглядывал в сторону лошадей — уж не загрызут ли их во тьме лесные хищники — пред ними явилось чудище. Огонь выхватил из мрака длинный загнутый клюв и жесткое оперение на шее и груди, но на птицу существо походило мало. Вместо крыльев у него были несоразмерно длинные волосатые лапы, которыми оно придерживало на могучих плечах две оленьи туши. Мадока заметила на спине одного из оленей полоску натекшей крови.

Кимико завизжала. Чудовище свалило добычу к самому костру, а затем приняло облик красивой женщины, чье тело пряталось в тумане. По ночной поре выглядело это на удивление жутко — белое лицо, плывущее во мраке отдельно от туловища.

— Этой добычи хватит ли тебе и твоим спутникам, господин? — вопросила Ранги.

— Да... пожалуй. — Ренкотсу явно не ждал столь богатого подношения.

Мадоке подумалось, что хватило бы и одного оленя, но, похоже, она недооценила аппетит Кёкотсу. Когда добычу освежевали и разрубили на части — делала это, в основном, Ранги, и если бы не жуть, поселявшаяся в душе с каждым ее ужасным превращением, смотреть на ее работу и впрямь было бы увлекательно — Кёкотсу, даже не дожидаясь, пока его доля изжарится, впился в мясо зубами.

— Садись и ты с нами, — позвал Ренкотсу свою нежданную прислужницу, и она опустилась в траву рядом с ним и поднесла к огню протянутый ей на ветке олений рубец.

Мадока никогда раньше не ела дичи, разрубленной прямо перед ней, приготовленной ею самою над огнем, и ей сделалось тепло и весело. От сытости глаза начали слипаться, и она, пожелав спутникам доброй ночи, забралась в повозку, стоявшую чуть поодаль от костра. Кимико с ней не пошла: дочь куда больше занимала Ранги, развлекавшая ее превращениями. Уже погружаясь в сон, Мадока видела краем глаза то медведя, вставшего на задние лапы, то грозовую тучу, то гигантскую светящуюся бабочку, роняющую с крыльев золотую пыль. В этой пыли она и уснула, будто та была сонным порошком.

К вечеру следующего дня удача все же улыбнулась путникам: они, наконец-то, вышли к людям. К закату взглядам их предстало не то большое село, не то маленький город, и настроение у всех заметно поднялось. Село лежало в долине между тремя крупными холмами, поросшими лесом. С одного из таких холмов и спускались путники, два же других по закатному часу казались темны и пустынны. Кимико, победно вскинув кулачок, едва не вывалилась из повозки, пытаясь рассмотреть долину, да и мечты Мадоки о тихом ночлеге как будто обрели плоть. Ранги сидела в повозке вместе с женщинами и сама приняла облик мало чем примечательной женщины средних лет, в скромном убранстве, которую вполне можно было принять за еще одну служанку Мадоки.

Химетаро повел лошадей вниз, в долину. Закатное солнце светило прямо им в глаза, а потому не сразу заметили путники тревожное оживление городка. Улицы стремительно пустели, ставни захлопывались, входные проемы задвигались сплошными бамбуковыми заслонками вместо привычных по летней поре соломенных занавесей. Люди как будто стремились отгородиться от них, и, когда лошади, наконец, спустились с холма и повозка въехала в город, это стремление сделалось очевидно.

Чем дальше они продвигались, тем меньше оставалось на улицах народу, тем меньше домов еще смотрели гостеприимно распахнутыми окнами. Мадока почти упала духом — неужто слава Шичининтай добралась и сюда? Неужто один только вид ее спутников внушает всякому мирному человеку ужас? Шичининтай, казалось, тоже были удивлены и обижены. Они шли по обеим сторонам повозки, недоуменно, недоверчиво оглядываясь, будто не понимая, что происходит. В самом воздухе, казалось, висела тревога.

Наконец, когда приземистый старик попытался задвинуть бамбуковую заслонку прямо перед носом Джакотсу, тот не выдержал. Удержав заслонку рукой, он воскликнул с горячей обидой:

— Ну, хватит, черт бы вас всех побрал! Мы просто пришли просить ночлега, мы устали, и не так уж мы страшны, чтоб заслужить такое гостеприимство!

— Добрый господин, — отвечал старик, и лица путников вытянулись: давно никто не обращался к Джакотсу так. — Мы боимся вовсе не вас, а демонов, что спускаются с холмов каждую ночь и забирают людей. Закатный час — проклятый час, и как знать, не бродят ли среди нас демоны, принявшие человеческий облик.

— Ты что же, старик, думаешь, я демон? — воскликнул Джакотсу не то зло, не то весело.

Хозяин дома оглядел Шичининтай, пожевал губами и произнес, наконец:

— Думаю, нет. У демонов бы на такое не хватило воображения.

Кимико прыснула, даже Мадока улыбнулась, несмотря на тревожное ожидание.

— Что за демоны докучают вам? — осведомился Банкотсу. Говорил он миролюбиво, и старик, смерив его оценивающим взглядом, отвечал:

— Каждый день, как зайдет солнце, с того холма, что на западе, спускаются демоны, и бродят по улицам, и зовут нас, и кто выйдет — тот никогда не возвращается домой.

— Как они выглядят?

— Никто доподлинно не знает, господин. Кто видел их — ничего уж не расскажет. Мне казалось иногда, что с холма они спускаются черными тенями, похожими на огромных лягушек, а какое обличие они принимают в городе, то мне неизвестно.

— Ну так мы пойдем к холму и перебьем их, — легко отвечал Банкотсу. — Тебе повезло, старик, сегодня в твой город пришли Шичининтай, и надеюсь, после того, как эти демоны будут истреблены, нам, наконец, дадут отдохнуть здесь.

— Шичининтай? — Недоверчивое выражение на лице старика сменилось потрясением, когда он снова окинул взглядом нежданных гостей. Мадоке показалось, что только рука Джакотсу, все еще удерживающая заслонку, не дала старику снова ее задвинуть. Наконец, их нежданный и невольный собеседник, кажется, смирился и произнес без всякого воодушевления: — Если вы и вправду справитесь с демонами, городской глава несомненно окажет вам самый теплый прием и все почести.

— Давно бы так, — усмехнулся Банкотсу. — Ну что, ребята, пойдем посмотрим, что это за твари?

— С радостью! Хоть какое-то веселье в этой скукоте, — отозвался Суикотсу.

— Ранги, идем с нами, — позвал Ренкотсу, и Ранги вылезла из повозки, приняв на сей раз облик юноши.

Они были оживлены, почти счастливы, даже усталость долгого перехода, казалось, оставила их, и Мадока не нашла в себе сил сказать «не ходите». Вместо этого она произнесла:

— Удачи и берегите себя.

— А, госпожа, я не собираюсь умирать, пока не увижу знаменитый Цвет Надежды, — весело отозвался Банкотсу, и у Мадоки заныло сердце.

Увидит ли? Не сочтет ли отец, что простолюдину и взглянуть на драгоценный дар невозможно? Она слабо улыбнулась в ответ, не желая показать свое смятение.

Шичининтай двинулись к холмам. Землю укрыли сумерки.

— Что, даже женщин и детей внутрь не пустишь? — спросила Рен у старика таким свирепым голосом, что никакие демоны, Мадока готова была поклясться, не казались ему сейчас страшнее этой женщины.

— Проходите, — без особой радости пригласил хозяин. Он отступил внутрь дома, и они вчетвером вошли. Лошадей и повозку пришлось оставить на улице. На всякий случай Химетаро распряг их и не стал привязывать, оставив призрачную возможность спастись в случае нападения. Мадока не знала, заинтересуются ли демоны лошадьми. Верно, они не очень сильны, раз не могут войти в дома, а вынуждены выманивать свои жертвы на улицу.

В доме, кроме старика, обнаружился только мальчик лет восьми, весь какой-то несоразмерный, толстый и уродливый. На гостей он не обратил внимания, продолжая увлеченно ковырять углем из очага доски пола.

На сердце у Мадоки было тяжело, и смотреть на слабоумного ребенка не хотелось. Они сели у закрытого плотной заслонкой окна. Вокруг было тихо. С улицы не раздавалось ни звука, а внутри дома слышно было лишь как мальчик скребет углем, да старик роется в старых циновках.

Огня не зажигали, видимо, боясь, что дым привлечет демонов. Лишь маленькая лампа на полу давала немного света. Редко когда Мадока чувствовала себя такой беспомощной. Маленький дом казался могилой, отчаянно хотелось выйти на свежий воздух, увидеть опасность лицом к лицу, а не сидеть в темном тесном укрытии, ожидая своей участи. Кимико потянулась было к заслонке на окне, чтобы взглянуть на происходящее снаружи, но Рен тут же оттащила ее, больно ударив по руке.

— Чего вздумала!

— Отстань! — внезапно зло закричала Кимико. — Я хотела просто посмотреть! Почему женщины вечно в стороне, когда решается их судьба! Почему мы должны сидеть здесь и бояться!

— Потому что окажись ты среди этих демонов, тебя первую и сожрут, — отвечала Рен. — Мы будем только путаться под ногами, потому мы здесь.

— Шичининтай вовсе не хотели тебя обидеть, — примирительно произнесла Мадока. — Напротив, они выказали почтение к тебе, оставив тебя здесь, чтобы сберечь твою жизнь.

Шичининтай бы, наверное, очень удивились, узнав, какую честь они оказали бесполезной девочке, но Мадоке не хотелось, чтобы Кимико чувствовала себя обделенной. Дочь высказала и ее собственные мысли, и Мадока подумала, что та, должно быть, вспоминает штурм замка, при котором они так же сидели взаперти и ничего не могли поделать. Кимико перестала кричать, но сидела мрачная и насупившаяся.

И вдруг среди гнетущей тишины, прерываемой только бесконечным поскребыванием угля, раздался оглушительный вой, полный ярости и безысходной боли. Мадока вскочила. Кимико в ужасе прижалась к ней. Химетаро зажал ладонями уши. Старик сжался в комок на циновке. Лишь слабоумный мальчик все так же продолжил ковырять пол, будто не было в жизни ничего важнее этого и все опасности мира блекли пред значимостью его занятия.

А вой длился и длился, словно на одном долгом выдохе, и ярость уходила из него, оставляя чистое страдание, и самое сердце человеческое стискивалось от боли, чуя его.

И вот стало тихо. После недавнего воя тишина показалась оглушительной, Мадока даже не сразу услышала прежнее поскребывание угля. Она осторожно переступила одеревеневшими ногами и опустилась обратно на циновку. Химетаро несмело отнял ладони от ушей. Кимико била дрожь, и Мадока крепко обняла ее, стремясь успокоить у себя на груди.

Она не смогла бы сказать, сколько прошло времени. Вой более не повторялся. Темнота и тишина окружали их, Кимико постепенно успокаивалась в ее объятиях. Рен задумчиво жевала губами. Мальчик продолжал скрести пол.

И вдруг из-под плотной бамбуковой заслонки полился свет. Он был похож на солнечный, и Мадока подумала, что уже настал день, а они, охваченные страхом, так и просидели всю ночь. Но как могла она не заметить наступления дня?

Золотой свет становился все ярче, вползал в дом, разливался по полу, и Мадока зажмурилась в страхе и прижала голову Кимико к своему плечу. Отчего-то ей показалось, будто сияние это демоническое, и человек не должен его видеть.

Но вот с улицы кто-то закричал:

— Сюда, смотрите!

Захлопали заслонки, послышались голоса. Старик в углу оживился и завозился на циновке, неловко поднимаясь.

— Сиди здесь, госпожа, — сказал Химетаро и, осторожно подползя к входу, едва отодвинул заслонку.

Луч света пронзил мрак хижины, упал на противоположную стену, и Химетаро выпрямился.

— Что там? — спросила Мадока.

— Да как сказать... — Голос его звучал как обычно, и она подумала, что не будет в том особой опасности, чтобы и ей взглянуть на происходящее.

Встав на пороге позади Химетаро она, наконец, увидела их. Шичининтай шествовали в золотом свете, непонятно откуда разливавшемся, окружающем их, будто ореол славы. Даже нелепый коротышка Мукотсу казался в этом золоте величествен и прекрасен, а уж Ренкотсу с его царственной повадкой и вовсе было не отличить от императора. На миг Мадока застыла пораженная, и самый страх ушел из ее сердца. Не такими она привыкла их видеть, и сейчас, вышедшие из битвы в золотом сиянии, они как будто явили ей другую свою сторону — ту, о существовании которой она знала, но которую в силу своего пола и положения почти не могла наблюдать.

На улице уже собралась толпа, во главе которой шествовал худощавый жилистый человек средних лет. По его богатой одежде, которая в золотом свете казалась драгоценной, Мадока решила, что то был городской глава. Однако местных жителей чудесное возвращение изумило несколько по-иному, нежели Мадоку.

— Призраки! — закричал кто-то. — Это призраки!

Послышались испуганные возгласы, народ смешался, и, вероятно, дело кончилось бы бегством, если бы Банкотсу не воскликнул:

— Вовсе нет!

Он что-то бросил под ноги градоправителю, и тот отпрянул в страхе. Это была голова огромного чудовища. Если оно и напоминало лягушку, то лишь весьма отдаленно. Уродливую голову венчали громадные рога, разветвляющиеся на концах, а во лбу твари сиял большой драгоценный камень, который и испускал тот самый свет, преображающий все вокруг.

Один из юношей, сопровождавших градоправителя — верно, его сын — зачарованный волшебным сиянием камня, потянулся к нему.

— Не трогай! — вскричал отец. Но юноша уже прикоснулся к сияющему камню и, стоило ему дотронуться, камень тут же потускнел и рассыпался. Демон был мертв.

— Больше демоны вас не потревожат! — заявил Банкотсу.

Воцарилась тишина. Благодарности, которой, должно быть, ждали Шичининтай, явно никто не стремился выказать. Люди смотрели на воинов с недоверием и опаской: уж не будут ли пришельцы пострашнее демонов? Решив, что людей должно успокоить общество женщин и детей, сопровождающих воинов, Мадока вышла перед ними, поклонилась градоправителю и произнесла кротко:

— Это наемники Шичининтай, господин, мои спутники. Мы проделали долгий путь, мы утомлены и просим только об отдыхе и ночлеге.

В толпе послышались шепотки, Мадока услышала, как Банкотсу позади нее поперхнулся воздухом, словно хотел что-то сказать — возможно, недовольный скромностью ее просьбы — но передумал.

Снова воцарилась тишина. А затем градоправитель, будто приняв некое судьбоносное решение, воскликнул:

— Разумеется, мы вас примем! Будьте гостями в моем доме и оставайтесь сколько вам будет нужно! Послезавтра свадьба моего старшего сына, и я был бы рад, если бы вы оказали нам честь присутствовать на праздновании!

Так закончилась эта долгая ночь. Их сопроводили в большой дом и принесли угощение, но Мадока была так утомлена, что лишь едва поковыряла рис, да и Кимико клевала носом. Жена градоправителя была так любезна, что приставила к ней одну из девушек-прислужниц, хотя Мадоке вполне хватило бы и Рен. Засыпая в тихой чистой комнате, в тепле и сытости, Мадока ощутила бесконечное блаженство, но не сумела даже осознать его: сон поглотил ее быстрее, чем она успела подумать хотя бы одну мысль.

... Пробуждение, однако, вышло вовсе не таким мирным, как отход ко сну. Мадока проснулась оттого, что ее яростно расталкивала Кимико.

— Матушка! Матушка, вставай! Что мне делать, что мне делать, помоги мне!

Едва продрав глаза после сладкого сна, Мадока глупо заморгала, уставившись на дочь.

— Что случилось, милая?

— Вставай, пойдем.

Не дожидаясь, пока Мадока оденется и приведет себя в порядок, Кимико потянула ее за руку к выходу из дома.

Предмет ее тревоги сделался понятен, стоило им отодвинуть заслонку, которая в этом городе, наверное, в любое время года заменяла сёдзи.

Посреди двора, который большой дом обнимал обоими своими крыльями, рос огромный дуб. Был он, судя по всему, стар, а кроме того весьма уродлив. Корни дыбились над землей чудовищными переплетениями, напоминающими тюрьму Ранги. И в этих корнях, сплетшись с ними в тесном объятии, сверкали в свете раннего утра изогнутые лезвия страшного клинка.

— Что здесь произошло? — недоуменно спросила Мадока.

— Я взяла меч Джакотсу и попробовала им взмахнуть, но только я его разложила, он застрял в этом чертовом дереве и теперь я не могу его достать! — едва не плача, выкрикнула Кимико. — Что мне делать, матушка, он же меня убьет!

— Зачем тебе его меч? — Мадока все еще ничего не понимала.

— Я думала... я не хотела быть обузой, вечно сидеть и бояться, как вчера. Я думала, что научусь с ним управляться, пока никто не видит!

Мадока присела у сплетения корней и лезвий и попробовала распутать чудовищную цепь, но ни один из клинков не поддался и на ноготь.

— Позови Химетаро, — попросила она, и дочь кинулась в дом.

Химетаро подошел вскоре. Ужас Кимико передался и ему и теперь он выглядел встревоженным.

— Госпожа, — он поспешно поклонился, — юная госпожа сказала, что...

— Да, все верно, ты можешь достать лезвия из дерева? — сразу перешла к делу Мадока. — Боюсь, моих сил здесь не хватит.

— Я попытаюсь, госпожа.

Но сказать было, очевидно, проще, чем сделать. Даже ухватиться за меч так, чтобы не оцарапаться им, было довольно трудно. Под руками Химетаро один из клинков как будто начал поддаваться, но внезапно юноша вскрикнул и отпустил его. Видно, ладонь его соскользнула с относительно безобидного крепления на само лезвие, и глубокий порез обильно наполнился кровью.

— Хватит, — велела ему Мадока. — Видно, тайком тут и вправду ничего не сделать. Придется сознаваться.

Не убьет же он их, подумала она. Но тотчас вспомнила, как ребенка при ней приговорили к смерти за одно только прикосновение к оружию самурая. От Джакотсу с его буйным нравом всякого можно было ждать.

Словно почуяв, что кто-то думает о нем, Джакотсу объявился на пороге. Он, очевидно, выспался и пребывал в прекрасном расположении духа. Мадока подумала, что это хороший знак.

— Аааа, какой чудный сегодня д... Чего это у вас такие лица? — весело осведомился он.

Но тут же взгляд его обратился к дубу, и улыбка погасла, уступив место ярости и досаде.

— Проклятье! — Джакотсу подскочил к дереву, но не стал, как Мадока или Химетаро, пытаться распутать переплетение. Вместо этого он схватил меч за рукоять и в один взмах освободил лезвия — прежде, чем Мадока успела предложить распилить с позволения хозяина часть корней. Посыпались обломки древесины, и даже неопытному глазу сделалось ясно: несколько креплений были бесповоротно испорчены. Клинки на них изогнулись так, что не могли уже сложиться в один меч, и Джакотсу вскричал в бессильной злобе и с такой силой ударил мечом в землю, что несчастные крепления окончательно разломались, а лезвия отлетели.

— Какой ублюдок трогал мой меч! — Он зло обернулся к застывшей троице.

— Это... — начала было Кимико, но Джакотсу бросил на нее такой свирепый взгляд, что все невеликое мужество ее испарилось.

— Это я, господин, — внезапно произнес Химетаро. — Я хотел попробовать управляться с ним, мне казалось, я сумею. Я хотел... я хотел научиться сражаться как вы, чтобы не сидеть больше с женщинами и детьми, как когда захватили замок! Или когда вы ушли к холму демонов! Ты... ты можешь меня научить? — наконец, выдавил он.

Гнев Джакотсу как будто смягчился, хотя последние слова Химетаро заставили его взглянуть на юношу недоуменно и недоверчиво, словно никто никогда его ни о чем подобном не просил. Но это длилось всего миг: видно, Джакотсу решил не оценивать правдивость его слов. Он улыбнулся, и у Мадоки отлегло от сердца.

— А, неважно, Химетаро-чан, эти крепления все равно нужно было поменять. Ренкотсу починит их, и меч будет еще лучше прежнего. Так ты, — голос его стал внезапно глухим и вкрадчивым, — хочешь учиться у меня, Химетаро-чан?

— Хочу, — обреченно отозвался Химетаро.

— Так пойдем, — продолжал хищно улыбаться Джакотсу, и Мадоке стало жаль Химетаро.

— К чему торопиться, — сказала она. — Скоро подадут завтрак, а слуги согреют воду для купания. Ведь вчера все так устали, что даже не воспользовались возможностью помыться. Да и меч твой не мешало бы показать Ренкотсу.

Она ждала, что Джакотсу скажет ей не лезть не в свое дело, но он лишь пожал плечами:

— И то верно. Ну, до встречи, Химетаро-чан. — Он лучезарно улыбнулся и нырнул внутрь дома, унося с собой сломанный клинок. Химетаро бросился было собирать отломившиеся лезвия, хотя по лицу его было видно, что менее всего ему хочется снова идти за Джакотсу.

— Положи у стены, я сама отнесу, — сжалилась над ним Мадока.

Вскоре она совсем забыла об утреннем происшествии: служанки согрели им воду и Мадока с наслаждением впервые за много дней погрузилась в горячую бадью. Кимико влезла следом. Рен, словно обиженная, что осталась не при делах, не показывалась, и Мадока позволила прислужнице хозяйки тереть ей стопы и плечи вулканическим камнем. Затем девушка принесла госпожам новые юката из тех, что Рен взяла в дорогу, и, когда они с Кимико вернулись в отведенную им комнату, поставила перед ними два подноса с рисовыми шариками, в которые завернуты были небольшие кусочки оленины.

Уставшая от долгого перехода, Мадока была так рада всем этим нехитрым и, в общем, привычным по прежней жизни удобствам, что совсем забыла о Джакотсу и Химетаро. Потому она весьма удивилась, когда, раздвинув сёдзи, в комнату шагнула Рен и осведомилась с беспокойством и возмущением:

— Госпоже известно, почему наемник избивает ее слугу?

— Избивает? Химетаро? — только и спросила она.

— Они за восточным крылом, где ручей. Я сказала ему, чтобы он прекратил, но он велел мне заткнуться и не лезть не в мое дело. — Кажется, это возмущало Рен куда больше, чем бедствия Химетаро.

Мадока поднялась, отставив поднос, и Кимико подскочила следом, будто чувствовала вину. Они вышли во двор и прошли за восточное крыло дома, где и вправду обнаружился ручей, текущий под небольшим пригорком. А на пригорке, как и говорила Рен, сражались двое. Точнее сражением это нельзя было назвать: в руках у обоих были бамбуковые шесты, и все, что делал Химетаро — это получал удары. Со стороны действо и вправду напоминало избиение. Шест мелькал в руках Джакотсу с такой легкостью и скоростью, что даже уследить за ним было трудно, не говоря уже о том, чтобы защититься. Наемник совсем не щадил юношу, и Мадока подумала, что Джакотсу вовсе не так легко отнесся к потере меча, как хотел показать.

Кимико молча смотрела на холм, лицо ее было мрачно, и Мадока подумала, что дочь, скорее всего, испытывает жгучий стыд за то, что ее друг и слуга страдает из-за ее каприза. Но с другой стороны — кто просил его брать вину на себя, да еще просить его выучить, ведь не тронул бы ее Джакотсу в самом деле. В поступке Химетаро виделось Мадоке уже не одно только сознание долга перед господами и стремление отвести от них беду. Было в нем как будто что-то большее, и Кимико, будто уловив ее мысли, внезапно сказала:

— Когда я вырасту, я выйду за него замуж.

— За кого? — не сразу поняла Мадока.

— За Химетаро, конечно, за кого же еще.

Мадока хотела было ответить, что это решать не ей и даже не самой Мадоке, но Кимико, будто поняв, что она хочет сказать, добавила:

— Знаю, ты думаешь, дед скажет, будто это полная чушь и дочь князя не должна выходить за простолюдина, но сейчас я не дочь князя, и ты не княгиня, и никому в целом мире нет до нас дела. Так пускай твои глупые наемники достаются тебе, а мне достанется Химетаро.

— Они не глупые, — только и ответила Мадока.

Джакотсу, будто опровергая ее слова, обернулся к ней и помахал рукой. Химетаро, воспользовавшись тем, что противник на миг отвлекся, с силой ткнул его шестом в грудь. Джакотсу охнул, отступил на несколько шагов, но Химетаро, словно сам своего удара испугавшись, тут же бросил шест и подскочил к нему.

— Я не повредил тебе, господин?

— Нет, нет, Химетаро-чан, — засмеялся Джакотсу, потирая ушибленное место. — Ты делаешь успехи.

Мадоке сделалось тепло от этого обоюдного великодушия и, улыбнувшись про себя, она отошла к ручью, чтобы не отвлекать их. Джакотсу, впрочем, вскоре присоединился к ней и, растянувшись рядом на животе, взглянул на нее с веселым любопытством.

— Чего это ты такая довольная?

— Я на миг представила, что Химетаро — мой сын, а ты — мой брат и учишь его сражаться, — простодушно отвечала она.

— Я не могу его научить, — легко отозвался Джакотсу, — только он об этом не знает. Сам научится, когда надоест быть битым.

— Зачем же ты был с ним так суров?

— Брось, госпожа, всего-то пара синяков, — фыркнул он. — Должен же я был выместить на нем злость за то, что он испортил мой меч.

Меч! Мадока вспомнила о лезвиях, которые пообещала Химетаро отнести в кузницу, и, оставив Джакотсу у ручья, поспешила в дом. Клинки лежали там же, куда Химетаро сложил их. Мадока попросила у служанки самую большую корзину и осторожно, по одному, переложила в нее сломанные лезвия, крест-накрест, чтобы выступающие части клинков не перевешивали на одну сторону. По отдельности клинки не показались ей тяжелыми, но вся корзина целиком вышла довольно увесистой, хотя в ней было всего шесть или семь лезвий. Мадока подумала, сколько силы и сноровки требуется, чтобы управляться с пятью десятками. Воистину глупо было полагать Джакотсу безобидным и недалеким молодым человеком.

Не решившись доверить свою ношу слугам, она поднялась с корзиной к кузнице — и вовремя. Ренкотсу уже был здесь, и работа, судя по жару, началась давно. Ранги тоже была здесь — Мадока сперва отшатнулась и едва не выронила корзину, так напугал ее облик демоницы. На сей раз та обернулась огромной кошкой, в пасти которой легко могла бы исчезнуть если не вся Мадока, то уж точно ее голова. Вместо зубов у кошки была сплошная режущая кромка — и эта кромка перекусывала металл так легко, словно то было трухлявое дерево.

Ренкотсу махнул ей рукой, и Мадока, кивнув ему, поставила корзину у наковальни. На лбу его блестел пот, да и самой Мадоке, едва она вошла, сделалось жарко и трудно дышать, хотя огонь горел здесь далеко не во всю мощь — много ли его нужно для маленьких креплений. И все же она не ушла сразу, залюбовавшись работой Ренкотсу. Он не боялся ни искр, ни открытого огня, ни горячего металла, ни даже ужасных челюстей, клацающих у самых его пальцев, и работал быстро и точно. Пять креплений для лезвий уже лежали на большом камне у стены, использовавшемся здесь, должно быть, вместо стола. Ренкотсу, явно не ожидавший, что она задержится, отвлекся от работы и поднял на нее глаза.

— Ты еще чего-то хотела, госпожа?

— Нет... да, — внезапно ответила она. — Я хотела задать тебе вопрос, но не знаю, не оскорбит ли он тебя.

— Что бы ты ни сказала, госпожа, ты меня не обидишь, — успокоил ее Ренкотсу, и Мадока благодарно улыбнулась.

— Случалось ли тебе когда-нибудь просить пощады у твоего врага? — спросила она.

Ренкотсу недоуменно посмотрел на нее, затем дернул плечом.

— Не случалось, госпожа.

— Но если бы обстоятельства сложились так, что пришлось бы, ты бы просил?

Ренкотсу усмехнулся, но беззлобно.

— Я не думаю, госпожа, что на земле нашелся хотя бы один человек, которому пришло бы в голову пощадить меня.

— Я бы тебя пощадила, — просто сказала Мадока.

— Что ж, если когда-нибудь мне доведется потерпеть поражение от руки кого-нибудь из твоих воинов, я обязательно попрошу пощады, — сказал Ренкотсу, и трудно было понять по голосу, шутит он или говорит серьезно.

Казалось, на этом странный разговор их подошел к концу, и смущенная Мадока хотела уже покинуть кузню, как внезапно Ренкотсу произнес:

— Можно тогда и я спрошу тебя, госпожа?

— Конечно, спрашивай.

Несколько мгновений она видела на его лице борьбу нерешительности с любопытством, затем любопытство победило.

— Мы штурмовали много замков, госпожа. И мне часто доводилось видеть женщин твоего сословия, перерезавших горло себе и своим детям. Почему же ты так не сделала?

У Мадоки упало сердце. Именно этот вопрос, как она боялась, должен был первым делом задать ей отец. Но если Ренкотсу спрашивал из праздного любопытства и ему было, в общем, все равно, что она скажет, то Йендо Арету устроил бы далеко не всякий ответ.

Ренкотсу по-своему истолковал ее замешательство.

— Не хочешь — не отвечай.

— Мне было страшно, — наконец, ответила Мадока. — Мне не хотелось умирать и тем более убивать Кимико. Я хотела бы сохранить доброе имя, но не такой ценой. И кроме того, у меня был план нашего спасения. Как видишь, он сработал.

Еще не сработал, сказал ей внутренний голос, но Мадока предпочла не прислушиваться к нему.

На следующий день в городе был большой праздник, и радость была многократно сильней оттого, что людям больше не нужно было сидеть по домам с заходом солнца. Пиршество грозило затянуться далеко за полночь, а днем жених с невестой и их ближайшая родня отправились в местный храм, стоявший чуть поодаль от города, у того холма, с которого позавчера спустилась Мадока со своими спутниками.

Мадока надела самое нарядное из юката, захваченных Рен в дорогу, хотя и оно казалось убогим по сравнению с одеждами родственниц невесты. Служанка, приставленная к Мадоке хозяйкой дома, уложила ей волосы, вплела в них цветы аджисаи и припудрила как могла ее лицо, чтобы выбелить шрамы. По мнению Мадоки, так они стали еще уродливее, и она велела смыть пудру.

— Ты очень красива, госпожа, — говорила девушка, подавая зеркальце, и Мадоке показалось, что она произносит это скорее из жалости. Впрочем, не желая смущать ее и портить себе праздник, она только вежливо улыбнулась.

По закатной поре молодые вернулись из храма в повозке, запряженной красивой белой лошадью. Мадока подумала, что теперь, когда ночь была для них не опаснее дня, они нарочно не спешили.

Пиршество должно было начаться вскоре. Во двор дома градоправителя вынесли лампы, выкатили бочки с саке, разложили циновки для гостей широко вокруг старого дуба. У самого дуба, должно быть, предполагалось выступать артистам, развлекающим гостей. Мадоке подумалось на миг, что ни один циркач не сумел бы развлечь празднующих лучше, чем это делала Ранги, но с Ранги им предстояло проститься.

Как пало солнце, вышли три ее дня, и Ренкотсу отпустил свою нежданную помощницу. Напоследок она обернулась сверкающей разноцветной пылью и осыпала радостно хохочущую Кимико.

— Куда же ты теперь отправишься? — спросила ее Мадока.

— Я отправлюсь искать мою сестру, — отвечала Ранги. — Как я слышала о ней в последний раз, она бродит в пустошах у Медвежьего озера и ищет, кто исцелит ее рану.

Мадока застыла пораженная, но прежде, чем она сказала, что в пустошах Ранги сестры не найдет, та растаяла в золотистой дымке.

Праздник и впрямь удался на славу. Судя по всему, никого чужого градоправитель на него не пригласил, опасаясь демонов, поэтому собравшимся предстояло насладиться выступлениями своих же соседей. Это, впрочем, оказалось весьма забавно, и Мадока от души посмеялась над подростками, задумавшими изобразить пирамиду, встав один другому на плечи. Пирамида распалась, не продержавшись и мгновения, превратившись в свалку. Гости хохотали так, что даже подростки как будто оправились от стыда и тоже заулыбались. Младшая сестра невесты — на вид ей было не больше восьми лет — пела знакомую Мадоке песню таким нежным, таким пронзительным голосом, что ничего не осталось на свете, кроме этой песни, и, незаметно для самой себя, Мадока стала петь вместе с ней.

Ветер, ветер, покинь свой зеленый юг,

И как станет свет, поверни к горам...

Голос ее окреп, и девочка у старого дуба смутилась на миг, но затем, словно обрадованная поддержкой, запела снова:

Поднимайся, ветер, в город на холме,

Принеси мне радостную, радостную весть!

Голос ее звучал переливами ручья, звоном колокольчика в жару, но отчего-то Мадока знала, что никогда не услышит этой песни красивее, чем та звучала в устах Джакотсу. Она хотела попросить и его спеть тоже, но не смогла отыскать взглядом.

Впрочем, Джакотсу в этот вечер все равно развлек гостей. Уже поздно вечером, когда небо сделалось глубоко и черно, он плясал с двумя железными веерами, на которых удерживал бумажные фонари, и казалось невероятным, что при стремительном его кружении фонари не падали с вееров. Из-за окружающей тьмы чудилось, будто он держит в руках волшебный поток света.

И в этот миг, нежданно, как это всегда бывает, ужасное понимание настигло Мадоку. Сомнения, раньше живущие на краю разума, говорившего голосом старой Рен, теперь превратились в осознание, и осознание это встало перед ней во всей его неприглядной наготе.

Обманула! Как далекий ее предок, Йендо Райден, обманул невыполнимым обещанием танцовщицу, чтобы та отвела его куда нужно, так она обманула Шичининтай. Ни за что на свете Йендо Арета не даст наемникам даже увидеть Цвет Надежды, не говоря уж о том, чтобы завладеть им.

В один миг праздник утратил для нее краски. Мадока незаметно покинула свое место между Кимико и хозяйской женой и бросилась искать Банкотсу.

Банкотсу она застала за тем же занятием, что и во время первой их встречи: он пил. Свет фонарей на его лице рождал странное выражение, и Мадока не могла понять, в каком он расположении духа. Но вот он обернулся к ней, и по его улыбке она поняла, что он доволен.

Присев рядом, она произнесла кротко:

— Мне нужно с тобой поговорить.

— Судя по твоему лицу, это что-то неприятное, поэтому давай поговорим завтра, когда я протрезвею, — усмехнулся Банкотсу.

— А назавтра у меня не хватит смелости, — грустно улыбнулась она.

Он вздохнул и отставил пиалу.

— Что случилось?

Мадока поняла, что не подумала, как сказать это мягче, а потому произнесла осторожно:

— Я долго думала об этом, с самого нашего отправления, и мне кажется, отец не отдаст вам Цвет Надежды.

Банкотсу смотрел куда-то в землю рядом с ее коленями, и она не могла видеть его глаз.

— Что же, — невесело усмехнулся он, — ты нас обманула, когда сказала, что единственная его дочь, а на деле вас там двадцать наследников?

— Нет, — удивленная его домыслами, отвечала Мадока. — Я его единственное дитя. Ну, то есть была единственная, когда слышала о нем в последний раз.

— Тогда в чем дело? — он недоуменно взглянул ей в лицо.

— Он не посылал ко мне десять лет. Возможно, он не желает даже знать меня, не говоря уж о том, чтобы отдать цветок.

— Чушь! Он, верно, был занят и думал, что с тобой все хорошо, раз ты замужем за могущественным князем.

— Ничего не было хорошо, и он это знал! — воскликнула Мадока. Во взгляде Банкотсу мелькнуло удивление: никогда еще она не повышала голоса при нем. Мадока заговорила тише, но все еще волнуясь: — Когда я родила Кимико, кто-то из женской прислуги позавидовал мне и проклял меня, и я была в лихорадке, и никто из священников и жриц, которых приглашала Рен, не мог снять проклятия. Тогда я решила, что моя завистница примирится со мной, если я лишусь моей красоты, и изрезала себе лицо ножом. Это и вправду спасло меня, и болезнь отступила. Муж мой не провел никакого расследования, не отыскал и не наказал виновных, и, узнав об этом, отец был в ярости и решил немедленно забрать меня домой. В то время я была еще юна и полна надежд и любила моего мужа больше самой жизни, я умолила отца не разлучать нас. Он внял моим мольбам, но был ужасно зол и сказал, что я слепа и глупа и сама рою себе могилу. С тех пор он ни разу не справился обо мне, и я не знаю даже, есть ли у меня братья и сестры.

Она замолчала. Банкотсу тоже молчал, опустив глаза. Лицо его было задумчиво и печально.

— Ты не веришь мне? — наконец, спросила Мадока.

— Почему же, верю, — отвечал он. — В конце концов, тебе лучше знать твоего отца.

— Мне принадлежат сокровища покойной матушки, — поспешно сказала Мадока. — Я расплачусь с вами из этой доли. Я понимаю, это не то, на что вы рассчитывали, но... я так хотела спастись, что не думала ни о какой плате! Я не хотела обмануть вас!

Банкотсу поднялся.

— Я иду спать, — объявил он. — Сегодня я уже явно ничего не смогу решить.

... Но выспаться этой ночью не удалось никому. Мадока, измученная угрызениями совести, уснула ближе к утру, не раздеваясь и не разбирая прически. Но и этот краткий ее сон был прерван криками, донесшимися со двора. Вскочив в той болезненной бодрости, которая рождается бессонницей, Мадока вышла во двор. Рядом из дома выскочил Джакотсу, на ходу хватаясь за рукоять меча, но, увидев, в чем дело, выругался и забросил меч обратно в ножны.

Во дворе, где почти не осталось следов недавнего праздника — видимо, слуги успели все убрать — сидела под старым дубом черная кошка. Была она несколько больше обычных кошек, с необыкновенными синими глазами, и Мадока решила, что то, должно быть, мелкий демон. Демоническая природа твари стала очевидна, когда та поднялась на лапы, и за спиной ее распушились три хвоста, необыкновенно большие по сравнению с телом.

— Прочь! Поди прочь! — кричали собравшиеся, бросая в кошку камни и куски дерева, особо разошедшийся слуга из хозяйского дома швырнул даже тяжелые железные щипцы, которыми ворошили дрова в очаге. Кошка уворачивалась от летевших в нее предметов, но не уходила. Наконец, когда крики собравшихся привлекли чуть не всех обитателей дома, жених, выскочивший за остальными, видно, желавший показать удаль перед молодой супругой, схватил бамбуковую палку и бросился на демона.

Кимико по своему обыкновению завизжала. Впрочем, и новоиспеченному удальцу прогнать кошку не удалось. Она увернулась от палки, вскочила ему на голову — при этом незадачливый гонитель демонов бросил палку и вцепился в волосы, норовя стащить с себя упрямое создание — а затем перепрыгнула через него и оказалась почти у самого входа в дом. Градоправитель, помятый и неодетый по раннему часу, что было силы пнул кошку босой ногой, и, как ни удивительно, попал. Кошка взвизгнула, отскочила, но далеко не ушла.

Мадока не понимала, к чему вся эта игра и что ей здесь нужно, как вдруг услышала позади голос девушки-служанки:

— Эта кошка постоянно сюда приходит, и она не уйдет, потому что здесь ее котята. Ее всегда прогоняют, а я не могу провести ее к ним, потому что меня тоже прогонят, как узнают, что я прятала демонов! Хорошо, что она пришла к нам сейчас, когда вы здесь! Прошу вас, возьмите кошку и отнесите в заброшенный сарай за кузней, я буду ждать вас там.

Сказав это, она отступила внутрь дома прежде, чем кто-либо успел согласиться. Мадока подумала, что со стороны служанки это было несколько невежливо, но Мукотсу позади нее, явно заглядывавшийся на девушку, протянул:

— Ну, разумеется, мы ей поможем, я лично готов исполнить любую просьбу этой красавицы.

Мадока мысленно усмехнулась. На глазах у озадаченных и озлобленных горожан Мукотсу вышел вперед и направился к кошке, тут же отпрянувшей при его приближении.

— Ну, не бойся меня, моя хорошая, я тебя не оби... ах, чертова дрянь! — вскричал он, прижимая ладонь к лицу. Кошка, стоило Мукотсу протянуть к ней руки, подпрыгнула и ударила его лапой. Когда он отнял руку, Мадока увидела, что когти оставили под его правым глазом три длинные полосы, добавившие еще больше неприглядности его облику.

Уже не пытаясь ласково подозвать кошку, Мукотсу почти прыгнул на нее, но тварь ловко вывернулась, и он распластался на земле. И люди засмеялись, хотя кошка докучала им, а Мукотсу сотоварищи спас их от демонов.

Неизвестно, чем бы закончилось это нелепое противостояние, если бы к кошке не шагнул Гинкотсу и, легко ухватив ее стальной рукой, не поднял в воздух. Кошка закричала и забилась, яростно царапая его, но железу были не страшны ее усилия. Вскоре демон не то сдался, не то успокоился, и Гинкотсу, держа металлическую руку вытянутой, понес кошку прочь, в сторону кузницы, куда указала служанка. Мадока пошла за ним. Мукотсу, видимо, желая показать, что и он участвовал в спасении кошки, потянулся следом. К ним присоединилась и Кимико, верно, желавшая увидать дьявольских котят.

Некоторое время собравшиеся с любопытством наблюдали за ними, а затем, утратив интерес, разбрелись кто куда. Большая часть отправилась обратно в дом. Вероятно, они думали, что и эту тварь ждет та же участь, что и демонов, до недавних пор пугавших город.

Гинкотсу нес кошку необыкновенно осторожно, хоть механизм на конце руки и не казался приспособлен для столь слабого захвата. Так носят своих котят страшные хищники, и клыки, способные разорвать шею быку, не приминают и шерстинки у их потомства.

Когда служанка называла сарай за кузницей старым, она сильно ему польстила. Это было ветхое полуразвалившееся строение с проломленной крышей и без одной стены. Гнилые бочки, сломанные тележные колеса, старая утварь и сундуки с поломанными замками уставили невеликое пространство так плотно, что между ними приходилось протискиваться. Девушка уже ждала их здесь. Она сидела на корточках в углу, и у ее правого бедра Мадока заметила какое-то шевеление. Кошка, до того безучастно болтавшаяся в стальном захвате, оживилась, взволновалась, зашипела и закричала, и из угла ей в ответ послышались такие же истерические звуки. Огромный Гинкотсу, с трудом пролезавший между нагромождениями хлама, видно, решил не приближаться к котятам. Вместо этого Мадока увидела, как механизм на конце его руки вытянулся на длинной цепи, и Гинкотсу мягко опустил кошку в угол.

Что это было за воссоединение! Демоны визжали, рычали, катались по полу, расталкивая хлам. Мать облизывала котят длинным ярко-красным языком, а те норовили залезть ей на голову и отпихивали задними лапами прочих желающих. Девушка-служанка осторожно выбралась из угла, а Кимико, напротив, подалась вперед, едва не споткнувшись о сундук без крышки, чтобы посмотреть на котят.

Мадоку кошачья возня особо не занимала, но она осталась с дочерью, чтобы та случайно не влезла в этот пушистый многохвостый клубок и не получила по лицу. Верно, раны, нанесенные демоном, заживают хуже, чем обычные.

Наконец, кошачье семейство успокоилось и мать принялась деловито вылизывать котят. Кимико вскоре наскучило наблюдать за этим, и они вышли к кузнице, где разворачивалось в этот миг ничуть не менее трогательное действо.

— ... никогда не видел женщин прекраснее тебя. Ты как нежный цветок лотоса, и сердце твое так же прекрасно, как лицо. Я был бы самым счастливым человеком на земле, если бы ты подарила мне хотя бы один поцелуй, хотя бы один ласковый взгляд, моя красавица.

В первый миг Мадока почувствовала неловкость и хотела было спуститься с Кимико с другой стороны холма. Но вытянувшееся лицо служанки, которой и предназначались страстные излияния Мукотсу, лучше всяких слов говорило, что она чувствует себя так же неуютно, как Мадока.

— Я... а... мне... мне надо прибрать в комнатах госпожи, — пробормотала она, вынимая ладонь из его рук. Не оглянувшись на Мадоку с дочерью, девушка сбежала вниз по холму и исчезла за восточным крылом дома. Мукотсу устало плюхнулся на невысокую поленницу у кузни.

— Все от меня сбегают, — печально сказал он не то Мадоке, не то самому себе.

— Их трудно винить, — прыснула Кимико, и Мадока велела ей:

— Сходи в дом, скажи, пусть собирают наши вещи к отъезду.

Кимико унеслась прочь с холма, а Мадока присела на дровяной навал рядом с Мукотсу и неловко улыбнулась ему:

— Она просто не хотела, чтобы по городу пошли слухи, вот и все.

— Не утешай меня, госпожа. Разве я сам не знаю, что женщины не любят меня из-за лица. Стоит им увидеть меня, как они тут же сбегают.

— Ну, я же не сбегаю. Меня совершенно не волнует твое лицо.

— Ну, так мы же сопровождаем тебя к твоему отцу, — ухмыльнулся Мукотсу. — Ты от нас и так никуда не денешься. А добровольно со мной ни одна женщина не станет водиться.

Не зная, как еще его утешить, Мадока вынула из волос синий цветок аджисаи, вплетенный сбежавшей служанкой, и протянула ему.

... Миновало еще три дня, и граница владений Йендо осталась далеко позади. Банкотсу, словно забыв о ее печальном признании, вел себя с Мадокой как прежде и не стал нисколько менее любезен. Остальные Шичининтай, казалось, тоже не знали, что вожделенная награда уплывает из их рук. Чудилось, будто Мадока вовсе не признавалась в своем обмане, и, чем ближе подходили они к месту назначения, тем сильнее это тревожило ее.

Наконец, когда до замка остался всего день пути, она не выдержала. Утром, как стали собираться, отвела Банкотсу в сторону и спросила:

— Ты не рассказал им, что я говорила?

— А должен был? — Он внимательно взглянул ей в лицо.

Мадока потерянно вздохнула.

— Даже если бы я не ждал получить Цвет Надежды, все равно помог бы тебе, — внезапно сказал он, и она удивленно подняла глаза.

— Почему?

— Я решил, что выслушаю тебя, как только узнал, что ты жена Котоямы.

— С чего бы такая честь?

Он внезапно улыбнулся и глянул на нее не то весело, не то горделиво, со странной радостью, как смотрит человек, которому нравится то, что он видит.

— Ну так я тебя вспомнил!

... Старый Кента служил господину Кимихиро, наместнику города Тецуя, уже очень много лет и за это время стал почитаем и любим горожанами. Местная детвора полюбила ходить к его дому, хоть то и вызывало раздражение у господина наместника, а пуще того — у отвратительной старой Кин. У Кенты для всякого находилось доброе слово, занимательный рассказ, а то и гостинец на память.

Дэйки, шестой из двенадцати сыновей бедной Маю, так и вовсе проводил у старика почти все свободное время. Ходил вместе с ним и Таро, сын варварки Змеешейки. Но если для бедного Дэйки визиты в дом наместника были единой отрадой, Таро ходил скорее из любопытства. Мать его была любовницей торговца шелком, который, хоть и не спешил жениться на ней (его жена в столице не оценила бы этого шага), исправно снабжал средствами как саму Змеешейку, так и четверых ее детей, и Таро не помнил, чтобы они с сестрами в чем-то нуждались.

Дом наместника был длинный, с несколькими ответвлениями от основного коридора, и детям строго-настрого запрещено было ступать в этот коридор. По нему проходил господин наместник, а он и без того недолюбливал бесконечные визиты местной детворы к старому Кенте и позволял их лишь оттого, что ценил верного слугу.

В один из таких дней судьба поднесла Таро и Дэйки, как им казалось, замечательный подарок. До заката старый Кента рассказывал им и еще пяти мальчикам, пришедшим его послушать, истории своей молодости — и если когда-нибудь Таро казалось, что стариковские излияния невероятно скучны, рассказы Кенты были вовсе не таковы. Он разыгрывал их по ролям, и дети покатывались со смеху. Лишь господина своего, Кимихиро Цуйоши, старик никогда не высмеивал, то ли почитая его превыше прочих, то ли просто боясь наказания.

— Покажи старую Кин! — весело хлопая в ладоши, выкрикнул восьмилетний Изаму, самый старший из собравшихся.

Кента тут же схватил бамбуковую палку, лежавшую у стены, и притворно замахнулся на Изаму.

— Вот ты, демоново отродье, погоди у меня, я научу тебя почтению к старшим!

Мальчишки чуть не надорвали животы от смеха. В этот миг сёдзи раздвинулись и на пороге объявилась старая Кин, словно догадавшись, что смеются над ней.

— Ты все развлекаешь этих бездельников! — набросилась она на мужа. — А между тем к нашему дому едет будущая невестка самой госпожи Маэды, и господин будет ее встречать!

Кента тут же отложил бамбуковую палку и принял вид собранный и серьезный.

— На сегодня, я думаю, все, — сказал он своим юным слушателям. — Ступайте по домам, а мне нужно встретить важных гостей.

Мальчишки, недовольно бурча и все еще посмеиваясь над последней выходкой Кенты, стали разбредаться. Только Дэйки несмело подошел к старику и попросил:

— Господин, можно мне остаться у тебя до ночи? Сегодня к матери обещал прийти Горо, а он не любит меня и поколотит, если увидит. Я обещаю, что не потревожу твоих гостей.

Горо был силач из силачей во всей Тецуе. Именно он справил бедной Маю дом и с тех пор наведывался к ней, и весь город знал, что, по крайней мере, четверо из ее сыновей были от него.

— Можно и я останусь, господин? — подхватил Таро. Его, конечно, дома не ждал никакой Горо, но уж больно любопытно было взглянуть на высокородных гостей.

— Ладно, что с вами поделаешь, — сжалился старый Кента. — Оставайтесь. Только вы такие грязные, что вас и господину-то показать нельзя. Сидите пока здесь, я распоряжусь, чтобы вам принесли угощение, когда начнется трапеза.

Это была невероятная удача. Мальчики как один закивали, и старик ушел встречать гостей. Сами же Дэйки и Таро, не в силах усидеть в комнате, выбрались в ответвление дома и дошли почти до самого основного коридора. Дальше им идти запрещалось, чтобы не преграждать дорогу господам, но сегодня они и этому месту были рады, ведь по главному коридору явно пройдут высокие гости.

Ждать им пришлось недолго: вскоре и вправду послышались шаги. Таро едва удерживался от того, чтобы вытянуть шею в основной коридор, а Дэйки почему-то оробел и отступил вглубь ответвления. Таро подумал, что приятель стыдится своего убогого наряда и, схватив его за руку, снова подтянул поближе к коридору.

Наконец, показались и виновники переполоха. Первым шел господин наместник, чуть поодаль — старый Кента, а следом — самураи и несколько женщин. Оружия у самураев не было — они сложили его у входа в дом, выражая тем самым почтение к хозяину и мирное свое намерение. Хотя выглядели они так важно, что Таро подумалось: уж таким господам необязательно снимать мечи.

Женщины были для него все на одно лицо, хотя одна из них и была одета роскошнее остальных. На шелковом кимоно ее изображены были журавли, летящие к солнечному диску, а широкий пояс складывался сзади в такую огромную подушку, что сам по себе мог бы служить одеждой. Видно, это и была та сама невестка, из-за которой все затевалось.

Богато одетая женщина внезапно замедлила шаг напротив них, и Таро уже думал, что она о чем-нибудь спросит, как вдруг позади него с глухим стуком отворились сёдзи и раздался крик старой Кин:

— Опять вы здесь!

Невестка вздрогнула.

— Кланяйтесь! Кланяйтесь, задери вас о́ни!

Старая Кин неслась к мальчикам, размахивая бамбуковой палкой, и Таро отскочил, чтобы та его не задела. Зато Дэйки не был столь проворен: старуха ударила его палкой по ногам, и он рухнул на колени, едва успев выставить руку, чтобы не удариться лицом. Таро, не дожидаясь, пока достанется и ему, поспешно склонился перед богато одетой женщиной, и палка взлетела над ним, но не опустилась.

— Прочь! Пошли прочь отсюда! — завизжала Кин, и мальчики бросились обратно в комнату, где их развлекал старый Кента.

Вскоре, как тот и обещал, служанка принесла им угощение: печеную на углях рыбу и рисовые шарики, политые сладким сиропом. Дэйки жадно набросился на еду, но Таро угощение не слишком занимало.

— Думаешь, она уже ушла? — наконец, спросил он товарища.

— Кто?

— Старуха.

— Да, наверное, прислуживает этой невестке, — пожал плечами Дэйки. — А что такое?

— Ты видел, что они все были безоружны, даже главный? — взволнованно заговорил Таро. — Они, наверное, оставили мечи у входа, давай сходим посмотрим!

— Ну... — Судя по лицу, Дэйки не разделял его воодушевления. — Не знаю... ведь нам нельзя появляться в главном коридоре.

— Мы и не будем. Обойдем по улице. — Таро потянул товарища за руку. — Идем, когда еще мы сможем так близко взглянуть на настоящий меч самурая!

Дэйки, похоже, думал о том, когда еще он сможет вдоволь поесть, но спорить с Таро не стал. Они покинули ответвление и дошли по улице до входа в основной коридор. Дэйки постоянно озирался по сторонам, да и Таро, когда они приблизились ко входу, тоже сделался осторожен и тих.

У входа никого не было. Где-то далеко позади прошла служанка с лампой. Тихо, как кошка, Таро скользнул внутрь дома. Дэйки — за ним.

Оружие и вправду было здесь, лежало на невысоком столике, завернутое в сероватый шелк, и у мальчиков загорелись глаза. Не парадное, не новое, как можно было ожидать от такой важной процессии, а самое настоящее, уже бывавшее в боях. Даже Дэйки словно забыл и о голоде своем, и о страхе, и с восхищением взял в руки длинный клинок. Ножны его были украшены витиеватой надписью, но читать Таро не умел, а потому иероглифы показались ему бесполезным украшением.

— Вынь его из ножен.

Дэйки вытащил катану на свет — это оказалось не так-то легко, как представлял Таро. Товарищ его порезался и испуганно отбросил ножны. Те упали на пол с глухим стуком, но в окружающей тишине и этот звук показался мальчикам оглушительным. Таро встревоженно вскинул голову.

Дэйки, сунув порезанную ладонь в рот, кинулся поднимать ножны, а Таро взял катану за рукоять и несколько раз взмахнул ею крест-накрест. Клинок со свистом рассек воздух, и этот звук понравился ему. Он передал меч Дэйки, а сам осмотрел другое оружие в шелковом свертке. Внимание его привлек длинный кинжал с такой широкой гардой, что оружие больше походило на крест. Таро потянулся было к нему, как до того недвижное безмолвие дома нарушил истошный крик:

— Ах вы чертовы дети!

Старая Кин выскочила на них из ближайшего ответвления, занося всегдашнюю бамбуковую палку для расправы. Они были так увлечены своим занятием, что не услышали даже ее шагов. Таро, первым оказавшийся на ее пути, попытался заслониться от удара, но бамбуковая палка словно топор обрушилась на его голову. Острый край ее — должно быть, отколотый во время особенно рьяного поколачивания нарушителей — рассек ему бровь, и кровь залила правый глаз. Таро взвыл, отпрянул, зажимая глаз, почти ослепнув от боли, и, увернувшись от второго удара, бросился прочь. Вслед ему еще долго летели вопли старухи:

— Проклятая падаль! Собачий выродок!

Таро остановился только в дальнем конце двора, у ручья. Вода в нем происходила из-под земли и была холодна даже в самое жаркое лето. Сюда не доставал свет огней большого дома, в наступающих сумерках старой Кин трудно было бы его найти. Наклонившись над водой, он принялся умываться.

Впрочем, у ручья он оказался не один. Угрожающее рычание заставило Таро поднять голову. В сумерках он различил на противоположной стороне ручья старую собаку, которую за неказистый вид и мерзкий нрав прозвали Кину-ину. Сейчас, злой и обиженный на старую ведьму, он рад был отыграться даже на собаке. Зачерпнув полной горстью ледяной воды, Таро брызнул ее собаке в морду, и Кину-ину затрясла уродливой башкой, прыгнула через ручей, попытавшись цапнуть его за ногу, и, видно, не ожидала, что нога, на которую она нацелилась, сама ее пнет. Собака упала в ручей, подняв тучи брызг, истошно визжа, а затем стрелой унеслась прочь.

Таро несколько повеселел. Кровь снова стала затекать ему в глаз, и он снова умылся.

Только когда на город опустилась непроглядная чернота и он разумно решил, что старая Кин если не исчерпала свою злобу, то хотя бы ушла, Таро направился обратно в дом.

Нужно было разыскать Дэйки и увериться, что с ним все в порядке. Уж верно старая карга поколотила его куда сильнее, чем Таро, если он не сбежал еще раньше. Но о приятеле своем Таро был невысокого мнения и не думал, будто тот сможет за себя постоять.

Из дома вышли несколько женщин и направились в сторону пристройки за ручьем. Позади всех шла та самая невестка в кимоно, расшитом журавлями, и Таро, решив не мучить себя долгими поисками, подошел сразу к ней. Кин рядом не было, но что нужно кланяться, встречая высокородную особу, он запомнил, потому поспешно поклонился женщине и спросил ее:

— Скажи, госпожа, ты не видела Дэйки, моего приятеля?

Внезапно женщина присела перед ним так, что их лица оказались друг напротив друга, и произнесла негромко и встревоженно:

— Боюсь, дитя, гости этого дома рассердились на тебя и твоего друга за то, что вы взяли их оружие. Лучше тебе не попадаться снова им на глаза, иначе они накажут тебя. Уходи домой и не появляйся здесь, пока мы не уедем.

Что-то необычное было в ее голосе, какая-то неизъяснимая тоска, и Таро, обычно мало внимавший советам взрослых, в этот раз не смог пренебречь предостережением. Да и оставаться здесь было уже бессмысленно: они увидели все, что хотели, пусть и получили тумаков, а старый Кента занят гостями и сегодня явно не покажется. Таро коротко кивнул и отступил обратно к ручью, где свет огней не мог его достать. Когда женщины вошли в пристройку и двор опустел, Таро незаметно, как кошка, выскользнул на улицу и направился домой.

И, должно быть, правильно сделал, потому как назавтра вся Тецуя знала: высокородные гости рассердились на несчастного Дэйки, и того утопили в болоте за городом.

... — Варварское отродье... — изумленно пробормотала Мадока. — Неужто это ты?

Банкотсу рассмеялся, запрокинув голову.

— Меня так уже лет десять никто не называл.

— Ты... вырос. — Она не знала, что еще сказать. — Неудивительно, что ты не узнал меня в лицо, а только по имени, ведь тогда я еще была красива.

— Ты и сейчас красива, — сказал он так, будто объяснял простейшую истину. — Это видно всякому, кто смотрит на тебя дольше десяти ударов сердца.

И, хотя Мадока не считала себя тщеславной, его слова согрели ее самолюбие. Она смотрела на него, мальчика, который спасся и вырос — чтобы собрать Шичининтай, убить сотни людей, обрести силу и славу не по разумению человеку. Банкотсу, видно, по-своему истолковав ее задумчивый вид, спросил:

— Жалеешь, что предупредила меня?

— Конечно, нет, — отвечала Мадока. — Ни тогда, ни сейчас я не оставила бы тебя в опасности. Но мне определенно есть над чем подумать.

О, ей было над чем подумать! Как же она глупа, как невероятно глупа, а ее еще звали мудрой! Ведь он помог бы ей и за куда меньшую цену. Почему она даже не попыталась предложить им другую плату, щедрую и достойную, но не столь драгоценную. Плату, которую легко смогла бы дать. Пускай бы наемники и дальше думали, что чудесный Цвет Надежды — лишь легенда, как тогда было бы легко! Но теперь поздно: она заронила в их сердца семя вожделения, которого не сможет утолить, и чем все обернется назавтра — то было ей неизвестно.

К вечеру добрались до призамкового села. Отсюда громада возвышенности, на которой стоял замок ее отца, была совсем близко. Мадока была рада и взволнована увидеть знакомые места, и Шичининтай не стали настаивать на продолжении пути, когда она попросила остановиться в селе. Видно, Банкотсу тоже о многом нужно было подумать перед встречей с Йендо Аретой и он не торопился попасть в замок.

Призамковое село Мадока помнила хорошо, хоть и не видела его полжизни. Приветливее прочих к ней здесь относилась одна женщина средних лет, которую все обитатели села и замка считали колдуньей. Даже юная Мадока, когда отправлялась в замужество, просила отца позвать ее, чтобы та предсказала благополучие или несчастье ее брака, на что отец ответил, что, если сама Мадока, выбирая жениха, не уверена в будущем счастье, зачем же выходит замуж. Тогда Мадока пришла к ведьме тайком и попросила погадать ей о будущем браке. Гадала та необычно: не умея ни читать, ни писать, она не пользовалась предсказаниями омикудзи или деревянными табличками, но рассыпала рис из маленькой пиалы и смотрела на одной ей видимый узор, рисующий перипетии судеб.

Двенадцать лет назад она предсказала Мадоке, что брак ее с Котоямой принесет ей великое счастье, и нынче Мадоке казалось, что она неправильно поняла предсказание, ведь супружество принесло ей больше тоски, чем радости.

Мадока надеялась, что за двенадцать лет, что она не бывала здесь, с ведьмой ничего не случилось и та по-прежнему готова встретить ее на пороге своей хижины и ответить на ее вопросы.

Отведя в сторону соломенную занавеску, она шагнула в полутемный дом. Очаг здесь не горел по летнему времени, лишь три маленькие лампы по углам помещения освещали покой.

— Аой, Аой, рыбья мать, выйди, покажись мне, — позвала она, как много лет назад звала ведьму.

И та выросла перед ней в свете ближайшей лампы, ни на день не старше, чем когда Мадока оставила родные места. Аой казалась полной противоположностью Рен. Рен была худая, смуглая и свирепая, Аой — полная, белая и благодушная, круглые глаза ее и вправду напоминали рыбьи.

— Если бы я не знала, что госпожа Мадока мертва, я решила бы, что ты она и есть, — произнесла рыбья мать.

— Отчего же госпоже быть мертвой? — осторожно спросила Мадока.

— Говорят, — Аой нагнулась к ней так, будто их могли подслушать, — она умерла, рожая сына. Говорят, господин казнил ее за то, что она изменила ему. Говорят, Хиджиката-даймё велел сжечь дом, где прятались женщины замка Котоямы. Много чего говорят.

По спине пробежал холодок.

— Если госпожа трижды мертва, позволь ей трижды оправдаться, — произнесла Мадока. — Госпожа не умерла в родах, но родила мертвого младенца. После этого господин и вправду перестал навещать ее, потому как лицо ее из-за проклятия сделалось обезображено. Но никогда госпожа не изменяла ему, да и как бы она могла, ведь всем остальным в замке она тоже казалась уродливой. Когда Хиджиката-даймё разрушил замок Котоямы Ичиро, госпожа бежала из него с дочерью и слугами, упросив наемников Шичининтай следовать с ней и пообещав им за то драгоценный дар. Так она миновала много земель, и вернулась во владение своего отца, и пришла к тебе, рыбья мать, чтобы узнать, как он ее встретит.

Некоторое время Аой смотрела в лицо, которое изменили прошедшие годы и шрамы, а затем повалилась ей в ноги.

— Да простит госпожа старую Аой, что не узнала ее! Входи, входи ко мне с твоими спутниками. Не иначе как небеса благословили вас добраться ко мне живыми!

Мадока откинула соломенную занавеску и сказала ожидающим снаружи:

— Сегодня мы будем ночевать в этом доме. Химетаро, привяжи лошадей у поленницы, ночью будет дождь.

Один за другим еще десять человек прошли в дом, и в нешироком помещении стало тесно. Кёкотсу ударился головой о косяк, выругался, согнулся и протиснулся внутрь, сорвав плечами занавеску. Но Аой это, казалось, ничуть не смутило. Напротив, чудилось, будто ничто не расстроит ее в эту ночь.

Наконец, расселись у потушенного очага. Кёкотсу оглядел скромную обстановку и наконец бесцеремонно осведомился у хозяйки:

— Есть чего пожрать?

Мадока хотела было извиниться за его непочтительность, но сияющая Аой сказала только:

— Сейчас принесу.

И вышла.

— А, госпожа, как хорошо, что тебя здесь помнят, — обрадованно заявил Кёкотсу.

— Да уж, тебя тут тоже нескоро забудут, — усмехнулась Мадока.

Вскоре вернулась Аой с вязанкой сушеной рыбы и огромной корзиной овощей. Также она выставила перед ними большой поднос с рисовыми лепешками.

— Я думала отнести их в подношение храму, госпожа, но вижу теперь, что небеса милостивы к нам, раз спасли тебя от несчислимых бед и привели невредимой в отцовский дом.

— Ты ничего не путаешь, ведьма? — усмехнулся Суикотсу. — Это не небеса сохранили ее в пути, а мы.

— Что ж, давай рассудим. — Аой с воодушевлением взмахнула рукой и вытянула прямо из-под носа Кёкотсу три рисовые лепешки. — Три силы приносят человеку счастье и процветание на этой земле: Сила, Удача и Любовь. Ты, госпожа, Любовь, ибо лишь Любовь объединяет в мире столь разных людей, и что война разрушит, то она восстановит. Отец твой, господин Йендо Арета, да продлят небеса его дни, — Сила, и к Силе ты тянешься, пускай и боишься ее. А спутники твои — Удача, что помогла тебе в пути.

— Я думал, Сила — это мы, — заявил Суикотсу, — не будь у старого Йендо волшебнго цветка, Шичининтай были бы сильнее всего его войска.

Мадоке тревожными показались эти слова, но Аой и ухом не повела.

— Сила — это то, на что человек может рассчитывать. Что защитит его в любом случае и в любом обличии. На Удачу же рассчитывать нельзя — она может лишь возвысить человека на краткий миг, но не удержать, ибо она изменчива, как кошка.

— Ты что же, ведьма, — зло сощурился Банкотсу, — хочешь сказать, что на нас нельзя положиться?

— Но ты же не хочешь сказать, что вы остались бы с госпожой, даже если бы вам грозила смертельная опасность, — ничуть не смутившись, отвечала та.

— Нет, но...

— А между тем, на свете есть люди, готовые жизнь положить за тех, кто им дорог.

— Что за чушь! — фыркнул Ренкотсу. — Любой человек перед лицом смерти думает только о себе!

— Вовсе не любой. Вы же воины, вы должны были видеть, как выходят биться солдаты, пускай враг многократно превосходит их числом и силой.

— Эти дураки первыми и умирают! — воскликнул Банкотсу. — А, к чертям, почему я вообще спорю со старой ведьмой!

Он вскочил, хлопнув себя по бедрам, и вышел прочь.

— Ну и ну, — пробормотал Химетаро. — Похоже, его и вправду задели твои слова, госпожа.

— А, ерунда, — отмахнулась Аой. — Его самолюбию это нисколько не повредило.

Но Мадока не хотела оставлять Банкотсу злиться в одиночестве. Извинившись перед хозяйкой, она вышла следом и уселась на поленнице рядом с ним. Банкотсу коротко взглянул на нее, но прогонять не стал. Глаза его были опущены, и все лицо казалось сосредоточенным и печальным.

— Не стоит обижаться на Аой, — мягко произнесла Мадока. — Я знаю, что могу рассчитывать на тебя.

— А, меня не волнуют слова старой карги, — отозвался он небрежно. Но взгляд его, устремленный куда-то под ноги привязанным неподалеку лошадям, по-прежнему был невесел.

И Мадока поняла, что его тревожит. Кажется, впервые с тех пор, как он услышал ее признание, Банкотсу ощутил, что волшебный дар, которого он так жаждал, может ему и вправду не достаться.

— Ты думаешь о том, что будет завтра? — спросила она.

— Я не хочу ссориться с твоей родней. Но, черт бы их побрал, отказываться от цветка я тоже не хочу! — последние слова он произнес почти свирепо.

— Я отдам вам все, что в моей власти отдать.

— Не так уж много в твоей власти, — горько усмехнулся он.

И он был прав.

— Я не хотел тебя обидеть, — произнес Банкотсу, видно, заметив в льющемся из дома свете, как изменилось ее лицо.

— Я не обижена, — грустно улыбнулась Мадока. — Ты не один тревожишься о завтрашнем дне. Я так хотела спастись, что не подумала даже, какая жизнь ожидает меня, если я останусь в живых. Я больше не выйду замуж, мне положено до конца жизни скорбеть о муже и воспитывать детей, но через пару лет Кимико станет чьей-нибудь женой, и тогда я останусь в одиночестве и так проживу до скончания дней. Сами боги забудут мое имя. Но даже это не печалит меня так, как грядущая разлука с вами! Нет и луны, как мы идем, а я была счастлива за это время столько раз, сколько не бывала за последние одиннадцать лет. Вы — моя удача, моя надежда, самая радость моя! Ни с одним человеком на земле не было мне так легко. Ты, Банкотсу, дикая кошка, варварский вождь, и, хотя гордыня твоя велика, она же велит тебе являть великодушие к тем, кто от тебя зависит, и редко я встречала таких честных людей. Джакотсу, сердце весны, незакатное солнце, самые жестокие вещи совершает он легко, самые жестокие слова говорит беззаботно, он сосуд радости и буйства чувств, нескончаемый праздник жизни. Ренкотсу, жар негасимый, его страстность и гордыня как будто должны были лишить его чувства меры, но этого не случилось. Он был бы великим правителем, ибо способен принять служение и любовь и разумно распорядиться властью, а я видела много людей, которые этого не могли. Суикотсу показался бы многим непочтительным и грубым, но он честен и открыт, и, хоть мне кажется, будто что-то гнетет его и он становится мрачен и замкнут, он не уступает злому духу, и сердце мое радуется всякий раз вместе с ним. — Она перевела дух. — В Гинкотсу, в единственном среди вас, я вижу доброту, преданность и терпение, я без раздумий вручила бы ему собственную жизнь и дала бы на руки свое дитя. — Голос ее вновь прервался, Мадока почувствовала, как в горле встал ком, но она должна была договорить. — Мукотсу, получая отказ за отказом, все же не озлобился на всех женщин мира и по-прежнему ищет удачи. И Кёкотсу, — она не то всхлипнула, не то хохотнула в рукав, — Кёкотсу… не теряет аппетита, что бы ни произошло.

В свете, падающем из дома, повернутое к ней лицо Банкотсу выражало такое изумление, что, казалось, даже о цветке он на миг забыл.

— Я... — Какое-то мгновение он казался смущенным и растерянным, затем рассмеялся: — Я и не подозревал, с какими замечательными людьми вожу дружбу.

— Береги их, — улыбнулась Мадока.

— Я знаю, госпожа, каково это — когда тебе ничего не принадлежит и от тебя ничего не зависит. С тобой так не будет, — внезапно сказал он, и в его голосе она услышала волнение. — Я предлагаю тебе мою дружбу. С этого дня ты сестра наша, проси любой помощи, которая будет тебе нужна. Не хочешь жить с отцом — не живи. Купи дом — да хотя бы в том городе, где мы были недавно — и поселись там с дочкой, и, даю слово, ты ни в чем не будешь нуждаться.

Сердце забилось так отчаянно, что Мадока прижала ладонь к груди.

— А вы бы навещали меня? — спросила она.

— Если хочешь.

Она отвернулась от него, чтобы скрыть улыбку. Завтрашний день все еще пугал ее, но от его слов ей сделалось необыкновенно легко.

— Давай завтра явимся к отцу, а если окажется, что меня не ждет там ничего хорошего, я снова призову вас, соберу все имущество, на какое имею право, и всех людей, кто мне верен, и мы уйдем... уйдем далеко на юг и станем жить там.

Теперь, когда у нее появилась надежда на лучшее будущее, в сердце словно пролилось тепло, и размышлять об этом было приятно.

— Будь по-твоему, — легко согласился Банкотсу.

— Все же... — несмело произнесла Мадока, — у меня есть одна просьба. Если уж ты сказал, что я могу просить любой помощи, могу ли я... можешь ли ты обещать мне, что, если отец откажется отдать цветок, ни ты и никто из твоих братьев не заберете его силой.

Банкотсу долго не отвечал. Взгляд его был устремлен куда-то поверх лошадиных спин, и о чем он думал, Мадока угадать не могла.

— Пусть будет так, — наконец, сказал он. — Я ничего не возьму у тебя против твоей воли, ведь иначе ты меня возненавидишь, а мне не хотелось бы терять твою дружбу.

— Я тебя не возненавижу, — устало проговорила Мадока. — Но вражда дорогих моему сердцу людей причинит мне великое горе.

... Перед сном Аой дала Мадоке снадобье для хорошего сна, иначе волнение вовсе не дало бы ей спать. Однако сон ей виделся престранный. В этом сне она держала на руках младенца, черты его лица отдаленно напомнили ей черты Ранги. Поднявшись наутро, Мадока так и не поняла, был это добрый или дурной знак.

Поутру их небольшая процессия приблизилась к замку. Неподалеку от ворот незваных гостей остановила стража.

— Стой! Кто идет?

Мадока подумала на миг, что повозку в сопровождении небольшого вооруженного отряда могли принять за купеческую, но голос стража у ворот был ей знаком, и, отодвинув деревянную стенку, она спросила осторожно:

— Савада? Это ты?

— А кто спрашивает? — Самурай смотрел на нее, но ни тени узнавания не мелькнуло в его глазах.

— Скажи твоему господину, что вернулась его дочь, Мадока.

Но страж не двинулся с места, все так же недоверчиво глядя ей в лицо.

— Всем известно, что Мадока погибла.

Внезапно злость — чувство, редко посещавшее Мадоку — овладело ею.

— Ах, ну, конечно! — воскликнула она насмешливо. — Она умерла в родах! А может быть, муж казнил ее за измену! Или постой — она сгорела заживо в замке Котоямы! Сколько еще смертей я должна пережить, чтобы вернуться домой! Я бежала из замка, обещав за мое спасение такую цену, что как бы мне не погибнуть в четвертый раз, заплатив ее! Я шла сюда больше половины луны, и не было ни дня в этом пути, чтобы страх встречи не терзал меня, и вот я здесь — а ты говоришь мне, что я погибла! Всем известно, что Мадока мертва, говоришь ты, а вот мне это почему-то неизвестно, так, может, лжет тот, кто похоронил меня! Ступай сейчас же к твоему господину и сообщи, что вернулась его дочь, и привела его внучку, Кимико, и наемников Шичининтай, а если он и тогда не выйдет ко мне, я отправлюсь на далекий юг — и позволю всем оплакать меня как мертвую, раз уж вам это так по душе!

Самурай, казалось, был удивлен злой ее речью, но пуще того были удивлены ее спутники. Кимико вытаращилась на мать так, словно никогда ее не видела прежде. Суикотсу усмехнулся:

— Хех, госпожа, я и не знал, что ты умеешь сердиться.

Савада, наконец, отвернулся от нее и махнул двум стражам позади:

— Скажите господину, что вернулась его дочь, госпожа Мадока.

И эхом его слов полетело к замку: Мадока вернулась, госпожа здесь, сообщите господину...

Долго катилась эта волна, и Мадока, утомленная пугающим ожиданием и взрывом злости, потерянно сидела в повозке, устремив взгляд на свои колени. Сил в ней не осталось, тревога сожрала все мысли, и она ожидала бездумно, пока отворятся ворота.

Казалось, прошла вечность, прежде чем тяжелые створки дернулись и стали распахиваться наружу.

— Ступай, госпожа, — сказал ей Савада. Судя по лицу, он все еще не решил, верит ли ей. — У ворот пускай твои спутники сложат оружие.

Повозка двинулась вперед, и у ворот остановилась. Здесь Шичининтай должны были разоружиться, что в случае Гинкотсу было не так просто сделать, и Мадока подумала, что получила еще одну отсрочку перед неизбежной встречей, как вдруг увидела выше на холме, что к ней спускается небольшой вооруженный отряд.

Он был там.

Йендо Арета с десятком ближайших соратников, среди которых Мадока узнала и главу его вассалов, Сугияму Нобу, вышел из-за второй стены, опоясывающей замок.

Облик его пробудил в душе Мадоки давно позабытую любовь. Но она помнила, как расстались они десять лет назад, и потому не стремилась выказывать радость встречи — вдруг окажется, что рада из них двоих лишь она.

Йендо Арета остановился в полусотне шагов от повозки и велел:

— Выйди!

Химетаро помог Мадоке, а за ней Кимико и Рен выбраться из повозки. Кимико никогда не видела деда, а потому не питала к нему любви. Выйдя, она застыла в поклоне, как и Рен, и Химетаро, а Мадока, с трудом шагая на негнущихся, затекших от неподвижности ногах, подошла к отцу. И, почти приблизившись, пала ему в ноги.

— Прости меня! — воскликнула она, и в голосе своем услышала рыдание. — Я и вправду была глупа и слепа, и почти погибла, и принесла тебе бесчестье, о котором ты не ведаешь, и только надежда на твою любовь привела меня обратно, иначе я не посмела бы явиться перед тобой!

Он наклонился и поднял ее под руки, и Мадока все же вынуждена была смотреть ему в лицо, хоть это было и непросто из-за выступивших на глазах слез.

— Теперь я вижу, что ты и вправду дочь моя, Мадока, — отвечал отец, разглядывая ее. — И благодарю небеса, глядящие на меня, что милость их не истощилась и я снова могу видеть тебя. Никакой платы не пожалел бы я за это в те дни, когда думал, что боги разгневались на меня и род мой иссяк.

— Приятно слышать, — раздался у нее за спиной голос Банкотсу, — в таком случае, господин, верно, ты не пожалеешь Цвета Надежды, который обещала за свое спасение твоя дочь.

Внутри что-то задрожало и оборвалось. Повисла тишина.

— Обещала? — непередаваемым голосом произнес Йендо Арета, и его руки, держащие ее, как будто сжались крепче. — Разве она имеет право давать такие обещания?

— Он не лжет, — побледнев от страха и стыда, пробормотала Мадока. — Я так хотела сбежать из павшего замка, что не подумала предложить другую цену. Я решила, что на это наемники точно согласятся, я не думала, как разгневает это тебя, как ты вообще отдашь сокровище нашего рода, я хотела только спасти свою жизнь, и тем самым навлекла на тебя беду, я глупа и малодушна, прости меня.

— Может, и малодушна, но не глупа, — медленно произнес отец. — Савада! Пускай женщины отведут госпожу и ее дочь в их комнаты.

У Мадоки не было сил противиться. Они с Кимико и Рен пошли следом за служанкой — эта девушка была здесь новой, Мадока никогда ее раньше не видела. Химетаро остался стоять у повозки. Теперь, лишившись своей свирепой покровительницы, он выглядел растерянным и смущенным.

Служанка провела Мадоку не в ее детские комнаты, которые та помнила по прежней своей беззаботной жизни, а в покои ее матушки. Теперь Мадоке предстояло жить здесь, а детские достанутся Кимико, пока та не выйдет замуж. Если, конечно, отец не прогонит ее, не сумев договориться с Шичининтай. Хотя уж верно не прогонит, раз велел ввести их в дом.

Сидя в просторном покое, стены которого украшали свитки с изображениями луны и вишни, Мадока чувствовала, как тревога кусок за куском пожирает ее сердце. О, сейчас она как никогда понимала отчаяние Кимико, вынужденной сидеть в темном доме и бояться неведомой беды, пока мужчины заняты разрешением трудностей. Только теперь было ей куда тревожнее, чем в охваченном войной замке, чем в хижине у демонова холма, ведь все, что происходило за пределами ее убежища — ту самую неведомую беду — принесла именно она. Что бы ни случилось теперь, она будет в том виновна, а ей не дали даже слушать их!

Кимико, будто чувствуя ее тревогу и страх и явно пребывая не в восторге от первой встречи с дедом, прижалась к матери, и Мадока бездумно гладила ее пушистую голову.

Банкотсу обещал не забирать Цвет Надежды силой и не ссориться с ее родней. Он обещал, что, если ей будет тяжело в отцовском доме, она сможет уйти на юг, и там никто не посмеет обидеть ее. Можно ли верить его обещаниям? Что вообще ее тут ждет и сможет ли она сбежать, если жизнь станет невыносима? Не станет ли это еще большим ударом для отца?

И стоило ей подумать об этом, как страх за собственную судьбу отступил.

Все эти дни она так часто и так горько думала о своей нелегкой доле, что совсем забыла, каково было отцу. Каково было ему двадцать лет разрываться между велением разума, требующего жениться снова, и велением сердца, запрещавшего брать жену даже сколько-нибудь хуже ее покойной матери. Каково было все эти годы смотреть вокруг себя и думать, что нет рядом с ним даже достойного молодого человека, чтобы усыновить его, когда его род может прерваться в любое время. Каково было проводить свое единственное дитя и знать, что она живет замужем за жестоким человеком, пренебрегающим ею. Каково было, наконец, последние полмесяца, когда он был уверен, что его дочь и внучка сгорели заживо и не осталось у него более потомства!

Его боль была стократно сильнее ее собственной, и, едва поняв это, Мадока, наконец, смогла разрыдаться.

— Матушка, матушка, что с тобой, все будет хорошо, он нас не прогонит, — забормотала Кимико, целуя ее лицо, и Мадока целовала ее и крепче прижимала к себе, но как могла она поделиться с дочерью своей печалью.

Она больше не бросит его. Она выйдет замуж за кого он велит, ведь отец не подберет ей дурного мужа. Отныне и впредь она будет ему поддержкой и верным другом, если уж гордостью его у нее не получилось стать.

Наконец, когда все сострадание излилось из нее слезами, и Мадока не рыдала больше, лишь прерывисто тяжело вздыхала, сёдзи раздвинулись и на пороге возник отец. Мадока тут же вскочила. Кимико и Рен также поднялись и застыли в поклоне.

— Пусть твоя дочь и служанка выйдут, — сказал отец, и Рен, взяв Кимико за руку, вывела ее из комнаты. Кимико встревоженно оглядывалась на мать и деда, и ее взволнованное лицо было последним, что видела Мадока прежде, чем сёдзи сдвинулись снова.

Она готова была к любому развитию событий и к любым словам, кроме тех, что прозвучали.

— На исходе лета я женюсь.

— Что?! На ком?!

Она хотела спросить спокойно, но выкрикнула изумленно и обиженно. Множество чувств владели ее сердцем. Удивление — как же отец, двадцать лет не могущий выбрать невесту, наконец, женится! Ревность — что за женщина займет место ее покойной матери, да найдется ли среди живущих на земле хоть одна, кому это под силу! Обида — единственная дочь вернулась к нему, уйдя от тысячи смертей, и грозит отнять сокровище его рода, а он думает о женитьбе!

И хотя Мадоке казалось, что сегодня больше ничто поразить ее не сможет, отец снова удивил ее.

— Двадцать лет я не брал себе жены, потому что ни одна женщина в моем сердце не могла стать рядом с твоей матерью, а князь не может выбрать лучшее из доступного и жить со смущенным сердцем. Но три дня назад к замку пришел демон в обличьи женщины, чье тело было скрыто туманом. Она сказала, будто слышала, что здесь живет человек, избавивший от проклятия ее сестру, Небесную танцовщицу, и сказала, что хочет просить избавить и ее тоже.

— Ранги! — изумленно воскликнула Мадока.

— Ты ее знаешь?

— Да, мы... остановились ночевать в лесу, и Ренкотсу случайно сжег дерево, в котором она была заточена.

— Я решил, что буду последним глупцом, если прогоню ее. И хоть я не знаю, как ей помочь, но у предка моего, Йендо Райдена, была мудрая сестра, а мне небеса даровали мудрую дочь.

Мадока вспомнила слова Банкотсу о том, что ее красота видна всякому, кто смотрит на нее дольше десяти ударов сердца, и сказала:

— Пусть Ранги год не меняет обличье — если и тогда ты не увидишь, как она прекрасна, то не знаю, чем еще мы ей поможем.

Отец задумчиво посмотрел на нее, но ничего не сказал. Мадока произнесла осторожно:

— Я рада твоей женитьбе, и нам и вправду не найти невестки лучше Ранги, но меня волнует и моя судьба! Умоляю, не мучай меня: как ты намерен ею распорядиться?

— Эти наемники тебе нравятся? — без долгих предисловий спросил отец.

Мадока недоуменно взглянула на него, но тут же снова опустила глаза.

— Нравятся.

— Это хорошо, потому как мы договорились, что Цвет Надежды я отдам не раньше, чем они прослужат мне полгода.

Мадока позволила себе усмехнуться.

— Ты не боишься ли, отец, приглашать их? Мой покойный муж говорил, князья стали боятся Шичининтай даже как союзников и зря Хиджиката позвал их — тем он только навлек на себя беду.

— Ублюдок Хиджиката и впрямь зря их позвал — первым же делом я оберну Шичининтай и свои войска против него и сравняю с землей его крепость, и пусть будет ясно всякому на этой земле — так будет с каждым, кто посмеет угрожать потомкам Йендо. Дочери рождаются затем, чтобы служить к чести семьи, но превыше того — к ее могуществу. Потому отцы ищут для них мужей, которые могли бы стать союзниками и обеспечить роду возвышение. Ты привела в мой дом могучих воинов, и мне ли бояться их, когда они очарованы моей дочерью.

— С чего ты взял, что они очарованы?

— Когда я сказал, что не готов отдать Цвет Надежды сразу и предложил отсрочку в полгода, они не стали возражать. Наемники останутся здесь, а ты, в свою очередь, можешь, — он неопределенно повел рукой, — можешь справляться о самочувствии наших гостей.

В грудь Мадоки словно пролилось тепло, и она подняла глаза на отца.

— Что же станут говорить о тебе? — едва слышно спросила она.

— Что обо мне станут говорить — то моя забота, — отвечал он. — Пусть лучше болтают о твоих похождениях, чем о моей женитьбе. Чем больше слухов, тем меньше веры каждому из них. Но в первую очередь обо мне скажут, что я жестокий человек и великий воин. Что я камня на камне не оставил от замка ублюдка, который хотел сжечь мою дочь, и вознес головы его и его соратников на пики. Вот что станут говорить.

И так как никто больше не мог их видеть, Мадока бросилась ему на грудь и расплакалась.