"Зима" (джен)

Зима всегда приходила внезапно, с первыми заморозками, с первыми порывами ледяного ветра, поднимавшего в воздух остатки пожухлой облетевшей с деревьев листвы. В прочно законопаченные окна богатеньких домов она стучалась осторожно, не получала ответа и уходила ни с чем, оставляя на прозрачном стекле прощальные витиеватые узоры. В деревянные лачужки, ютившиеся на окраине города, ломилась грубо, просачивалась сквозь щели в двери и стенах и дышала хозяевам в спину, наслаждаясь их внезапным беспокойством.

К Гилберту зима подкрадывалась осторожно и бесшумно, будто нарочно старалась застигнуть врасплох. Подкрадывалась — и тихонько трогала за тонкое пальто, забавляясь реакцией — Гилберт ежился, чувствуя, как холодеет ткань, и беззвучно ругался на всех и вся такими словами, которые прилежным маленьким мальчикам знать не положено. А потом шел к Винсенту.

Винсента зима любила особенно нежно: обнимала его, словно родное дитя, целовала в лоб и шептала на ухо свои морозные тайны. Винсент мелко подрагивал под ее ледяными прикосновениями, кутался в накинутую поверх пальто теплую шаль и жался к Гилберту, пряча раскрасневшееся лицо у него на плече.

Когда у Винсента к концу дня синели губы, Гилберт отводил его к порогу маленькой пекарни в старой части города, сажал поближе к двери, из-за которой тянуло сладким запахом сахарной пудры и печным теплом, и оставлял там, чтобы побеседовать с госпожой зимой наедине.

Разговор всегда получался длинным.

Иногда Гилберт возвращался поздно вечером, уставший, голодный и ни с чем, и виновато смотрел на уснувшего прямо на земле Винсента. Садился рядом, подтягивая его худое тельце поближе к себе, покрепче обматывал шалью и грел так, как умел — ладонями на румяных щеках, неловкими объятиями и невысказанными словами, оседающими в срывающемся с приоткрытых губ паре. Винсент всегда спал беспокойно, ворочался во сне и бормотал что-то невнятное, но рядом с Гилбертом неожиданно затихал, лишь сопел еле слышно и сам подбирался поближе, цепляясь за исходящее от него тепло.

В лучшие из дней зима немного сдавала позиции, не выдерживая ни упрямства Гилберта, ни его целеустремленности, и беспомощно дергала за полы его пальто, пытаясь обратить на себя внимание. Она следовала за ним по пятам, в узкие переулки, по заброшенным грязным улицам, в ветхие рассыпающиеся домишки, в которых даже бездомные коты спать отказывались — последнее Гилберту, впрочем, как раз было на руку — и в резких порывах ветра слышались ее разочарованные вздохи.

В такие, лучшие из дней, Гилберт приходил за Винсентом еще до обеда, протягивал ему половинку от булки, стащенной с уличного прилавка, и, пока тот ел, бродил неподалеку, бездумно пиная мелкие камушки. «Половинка», к слову, почти всегда была больше той, которую съедал сам Гилберт, поэтому есть он предпочитал в одиночестве.

— А ты? — обеспокоенно спрашивал Винсент, пытаясь скормить брату часть своей порции.

Гилберт отмахивался и просил:

— Доедай поскорее.

И делал вид, что громко урчало в животе совсем не у него.

Рассказывать Винсенту заранее, какой сюрприз его ожидает в конце дня, он не любил: казалось кощунством лишать себя возможности лишний раз увидеть его искреннюю, восхищенную улыбку. Поэтому Гилберт терпеливо ждал, поднимал повыше воротник пальто, прячась за ним от укоризненного снежного взгляда, и периодически дышал на немеющие пальцы, растирая их, возвращая коже привычное тепло.

Делать последнее он старался тайком, после того, как чуть со стыда не сгорел, получив от младшего брата предложение носить шаль по очереди. Уязвленная гордость не желала повторения инцидента, и иногда приходилось даже кусать посиневшие губы, ненадолго возвращая им «живой» розоватый цвет, чтобы не вызывать подозрений.

Когда Винсент стряхивал на посыпанную снегом землю последние крошки и счастливо улыбался, щуря разноцветные глаза, Гилберт брал его за руку — потеряется еще, чудо чудное — и вел за собой. Туда, куда зима идти побаивалась. Туда, где ночи становились чуточку теплее.

Они добирались до очередного покосившегося от времени дома еще до того, как на город опускались робкие, прозрачные сумерки, окрашивавшие все вокруг в нежный серо-голубой.

Иногда в доме не было даже окон: лишь стены да потолок, местами заметно прохудившийся, и спать приходилось прямо под осыпающейся на голову древесной пылью. Гилберт выбирал самый защищенный от сквозняков угол, либо «защищал» его сам, стаскивая в кучу брошенную бывшими хозяевами мебель, сооружая из нее дополнительную стену. Спать ложились поближе к этой импровизированной преграде, а если повезет — и вовсе на мягкой спинке перевернутого дивана. Снова близко к друг другу, тесно прижавшись и укрывшись одной шалью на двоих.

Еще реже Гилберту просто невероятно везло: дом оказывался относительно целым, и можно было не тратить лишний час на перетаскивание мебели. От такой работы, вроде бы, и не шибко сложной, если браться вдвоем, Гилберт, застегнутый в свое пальто на все пуговицы, неизменно потел, и согреться потом было тяжелее; а позволить себе заболеть он не смел. Если в одной из комнат обнаруживалась старая кровать с лопнувшими пружинами, пусть даже не застеленная, благодарности во взгляде Винсента становилось вдвое больше.

Вот только задерживаться в таких дома надолго не удавалось. Сабрийская полиция, справедливая, призванная защищать своих граждан, полагала, что попытки выгнать детей на улицу в морозную ночь их своду законов совсем не противоречат. А вот нарушать границы частной собственности, давно уже заброшенной, недопустимо.

Но сегодня — Гилберт искренне на это надеялся — их ждало совершенно особенное место: маленький дом на самой окраине, размером с сарай в каком-нибудь зажиточном поместье, но тем и замечательный. Полиция в такие дали не забредала, да и дом в этой постройке можно было распознать либо по-пьяни, либо от безысходности.

— Заходи, — Гилберт украдкой огляделся по сторонам и пропустил Винсента вперед, проскальзывая вслед за ним в тесную комнатку и плотно закрывая дверь. Тут же натужно заскрипели давно не смазывавшиеся петли. — Надо дверь чем-нибудь подпереть, чтобы сквозняком не открыло.

Винсент осмотрелся, подбежал к дальней стене и, обхватив за спинку накренившийся стул, потащил его к двери. Ребро спинки удачно встало под дверную ручку, ножки стула твердо уперлись в пол, и на этом проблема решилась.

— Ну вот, — Гилберт удовлетворенно хмыкнул. — С этим уже можно жить. Правда ведь? — он с опаской взглянул на брата.

— Здесь тепло, — счастливо отозвался Винсент. Еще секунду назад стоявший рядом, он уже оказался на другом конце комнаты и был очень занят изучением брошенной в углу груды тряпья и выглядел донельзя серьезным, несмотря на не сползающую с губ улыбку.

А ведь радоваться и правда было чему: эту ночь они встречали сытыми, в тепле и относительном комфорте и с надеждой на еще пару-тройку таких же уютных ночей. Винсент увлеченно раскладывал обрывки тряпок по полу, накладывая их друг на друга в несколько слоев, и, похоже, Гилберта даже теплая постель ждала.

Чего еще можно было желать для счастья?

Гилберт знал, что именно стало бы счастьем лично для него. Возможность не видеть в глазах Винсента бесконечную затаенную вину, например, и не всматриваться в его улыбки в страхе обнаружить в них фальшь. Разумеется, самому Винсенту он об этом не говорил.

— Эй, Винс, — Гилберт позвал тихо, надеясь, что брат не услышит и появится достойная причина промолчать. Вариант просто прикусить себе язык он тоже рассматривал, но на совсем уж крайний случай.

Винсент, к несчастью, услышал:

— Что?

Гилберт помолчал немного, отводя взгляд и ругая себя за излишнюю импульсивность, вздохнул и оборвал сам себя:

— Ничего. Спать хочется.

— Подожди еще немного, я почти закончил, — Винсент встряхнул какую-то особенно жутковатую на вид тряпку и подпихнул ее под уже расстеленные на полу, после чего устало провел рукой по лбу, сдвигая в сторону старательно зачесанные на правую сторону лица пряди.

Гилберт вздрогнул и поспешно отвернулся.

О чем он мог просить Винсента, если даже от собственного чувства вины избавиться не получалось? И от треклятой памяти тоже.

Он помнил, как не спал несколько ночей, размышляя: взвешивал все «за» и «против» с такой серьезностью, что любой нормальный человек его мыслей бы испугался. Помнил, как уходил прочь, бросив брата одного на мосту, одетого в тоненькую рубашку и дырявые штаны, босого и голодного. Крики его и слезы помнил, и как равнодушные прохожие обходили их, простых оборванцев, стороной. Как не слушались ноги, как от громких «Не уходи!», летящих в спину, сжималось сердце.

И как бежал назад, спотыкаясь о неровности мостовой, как упал перед плачущим Винсентом на колени и обнимал, шептал слова извинения, обещал, что: «Больше никогда, Винс, слышишь, я больше никогда не уйду», помнил тоже.

Винсент не помнил о том дне ничего и действительно больше ни разу не плакал с тех пор. Ни о чем не просил, ничего не требовал. Просто следовал за Гилбертом преданной тенью, цепляясь за него как за последнее ценное, что осталось в жизни, и иногда казалось, что на самом деле помнил он куда больше, чем говорил.

Гилберт ни о чем не спрашивал, винил себя за них обоих и исправлял свои ошибки так, как умел. И когда Винсент улыбался вот так, как сегодня — счастливо и открыто — Гилберт и его, и себя прощал.

— Эй, Гил, — Винсент внезапно оказался совсем близко, подергал за рукав, обращая на себя внимание: — Все готово.

Гилберт тряхнул головой, выныривая из плена неприятных воспоминаний, обернулся, задерживая взгляд на немного неаккуратно, но очень старательно сооруженной из многочисленных тряпок тонкой постилке, и неловко потрепал Винсента по волосам:

— Молодец.

Винсент радостно засиял и потянул за рукав настойчивее, увлекая Гилберта за собой, к импровизированной постели.

Они устроились совсем близко друг другу: Винсент свернулся клубком под боком у Гилберта, ухитрившись пролезть под полу расстегнутого плаща и частично ею укрыться, а в качестве одеяла они использовали два особенно больших куска ткани и все ту же шаль, уже дырявую в нескольких местах, но пока еще гревшую.

У Гилберта, рвавшегося спать самым первым, уснуть не получалось еще долго: Винсент отключился почти сразу, но иногда начинал мелко подрагивать, жался теснее и подтягивал поближе к себе края тряпичной постилки, словно пытался отгородиться ими от холода, и это его мелкое копошение то и дело вырывало Гилберта из ненадежных объятий полудремы.

Впрочем, вскоре Винсент совсем затих, задышал ровно и спокойно. Гилберт осторожно потянулся через него, приобнимая и притягивая поближе к себе, и, уткнувшись в спутанные светлые пряди, наконец, провалился в сон.

Их седьмая зима «прощения» была в самом разгаре.