Пристань (джен)

Лишь время ночи настанет —

Потемнеет воды бирюза,

И в холодном тумане

Мёртвый снова откроет глаза.

© Svaskalver

— Истинно говорю тебе, Отто: башня на том острове здоровая, чёрная, такие никто уже не строит. Вот этакая!

— Башня-то, да на острове?

— До са-амого неба стоит, красавица, — протяжно отвечает Вернер, растопыривает пальцы и показывает, насколько эта башня высока. — А ещё там сорочьи гнёзда на скалах, только совсем старые. И сорок я у башни видел, чуть меня не сцапали.

— Брешешь, Вернер Бот!

— А зачем мне врать?

— Затем, что моряки много сказок рассказывают.

— Ишь! Никакая это не сказка.

— Пф-ф-ха! Я что, похож на детёныша?

Отто Пороховая Бочка, развалившись на бочках с маслом, закидывает сапог поперёк прилавка и подливает в кружку ещё рома: если прежде там была разбавленная вода, то теперь — чистый алкоголь. Отто совершенно пьян, но не перебивает и слушает вполне искренне, — ну, насколько искренне может слушать головорез, пасюк по крови; Отто чёрен и мелок, но Вернер Бот за милю чует его пасючью вонь.

— Нет там никакого острова, нет и быть не может. Может, ты на шхеры лягушек наплыл?

— Ох, лягушки! И они там были, вернее, жили раньше. Уж их-то поселения даже сосунок ни с чем не спутает!

— Может, там был схрон с брюходёром?

— Если бы, малец!

Вернер вздрагивает всем телом от ушей до кончика хвоста, хватается за голову и смотрит на Отто с искренним, поистине животным страхом.

— Не ходи туда, матерью и её утробой поклянись, что послушаешься боцмана Бота.

— С чего бы мне перед тобой клясться?

— Не верю я, что твои когти тебя защитят. Туман тебя накажет за жадность, Отто Пороховая Бочка!

— Тц! Уморил! Да меня даже баронская сова не уволокла! — отрезает Отто, выпивает всю кружку целиком и перекидывает пятку через колено, покачивая свешенным сапогом. — Может, ещё от Змея откупиться надо? Никто меня не накажет. Я счастливый, так все говорят, меня «Ведьма» бережёт лучше мамашиного брюха.

— Живые-то тебя не трогают, Отто, а мертвец разве боится?

— Че-го?

— Не ходи туда! — почти умоляет Вернер и переваливается через бочку, кусая пальцы. — Эти-то, мертвяки, в плен никого не берут, они сразу кидаются. Сначала — по шее, а потом — зубами, в живот, в самые потроха. И воют громче всех.

— Пустое мелешь. Как это мертвяки кусаться и выть могут? — шурится Отто. — У них и горла-то, поди, нет!

— Думаешь, я полоумный?

— Не-а. Никакой ты не полоумный. Просто… Ну, сам ведь сечёшь, да?

Отто протяжно свистит, шевелит усами и скребёт за ухом, и это красноречивее любого ответа.

— Погляжу я на тебя, пасючье семя, когда ты увидишь вихта на месте своего матроса, — злится Вернер, потирая висок пальцами, и ёжится в чёрный комок.

* * *

Скарн пахнет рыбой, маслом, смолой, потрохами и алкоголем всех смесей, — от пива до брюходёра, в Скарне никогда не бывает тихо, на любой пристани Скарна можно наняться в матросы, хоть в пиратскую банду прицепиться, — но теперь Скарн, такой родной и знакомый, кажется Вернеру слишком вонючим, слишком шумным и слишком тесным.

— Глядите, это Вернер Бот, — шепчутся за спиной, когда Вернер чинит сети, торгуется или, слюнявя перо, записывает учётный лист на шхуне под диктовку капитана.

— Тот самый, который с Ваэлии один вернулся.

— Мама! А правда, что он не в своём уме? — пискляво интересуется чей-то хорчонок.

— Проживи столько на озере — ещё похуже свихнёшься, чем от соли!

Вернер знает, что он не сумасшедший, — но ещё у судового врача, когда метался в жару, Вернер уяснил: хочешь, чтобы никто вслед не свистел — прикинься таким, каким был прежде. Вернер очень старается, но получается у него скверно, — как только вспомнится наглая морда того головореза, так сразу хочется взвыть, зарычать, вцепиться, оттащить подальше, выбить всю эту дурь. Никому не пожелаешь увидеть то, что видел Вернер Бот, боцман с рыболовного траулера.

По вечерам Вернер приходит на одну из грузовых пристаней Скарна, — туда, где раз в несколько дней выгружают бочки с маслом и мускатом, — наваливается на перекладину причала, грызёт семена подсолнечника и слушает, как поёт прилив: там, на острове, холодная вода точно так же лизала его сапоги, пока Вернер пил её из пригоршни, а над башней кричали, скорбели о чём-то хриплоголосые сорочата. Может, о своих братьях, — ибо Вернер не раз находил их, разбившихся и ещё тёплых, на камнях, а потом выгрызал потроха и обсасывал мелкие косточки.

— Верне-е-ер, — свистит на пальцах Годо, таща громокраба за постромки: у скотины нет клешни и пара конечностей перебита, и она слушается лишь Годо, дылду-погонщика. — Подсобишь мне, а?

— Что, опять лень сети на мысе снять?

— Ух, а ты, погляжу, сорокой заделался! — Громокраб упирается, и крыс, щёлкая языком, машет перед его жабрами связкой рыбы. — Десятку дам. И ялик мой бери, только сети сыми.

— Денег не надо, оставь.

— Не-е, — отвечает Годо, хлопая громокраба по тяжёлому панцирю, пока тот чавкает рыбой, — ни за что, даже не проси. Твоя жена нас обоих сожрёт, если денег не возьмёшь. Дитёнку чего-нибудь купите.

— Ишь, какой ты заботливый!

— Ещё какой! Всю Муридею обойди — никого добрее не найдёшь. Согласен?

Вернер хмыкает, сплёвывает шелуху и облокачивается на перекладину, глядя, как Ваэлия вгрызается в солнце.

— Ты же меня знаешь, Годо.

* * *

— Уложил?

— Да он глазами на меня всё лупит и лупит, — возмущается Вернер, а сын, недавно начавший ходить, но всё ещё совсем малявка, хлопает ресницами и не прекращает пищать.

— У-ух, клешни твои кривые, никакого с тебя проку. Дай! Я сама уложу, — злится Фрея, загребает детёныша в объятия вместе с одеялом и ходит по каморке, мыча ему что-то мелодичное, и детёныш тут же перестаёт капризничать, — видимо, чует позднее, ещё не перегоревшее в груди матери молоко.

Вернер смотрит на них, уперевшись плечом в косяк из выскобленного дерева: старшее потомство давно уже повырастало, разбежалось по мастерским и гарнизонам, — быстро все сыновья выросли, как грибы по осени, а Фрея возьми и роди ещё одного, пятого.

Не сказать, чтобы Вернер радовался: невелико дело, детёныши-то, эка важность, их всегда завести можно, — но домой очень хотел. Хотел, — вот только это было прежде, летом, а сейчас Вернер, на берег списанный, не понимает, куда себя деть, пока Фрея нянчится с сыном, а тот всё никак не может к нему привыкнуть, — не орёт уже, и на том спасибо, но к матери жмётся охотнее.

Вернер не понимает, свой он здесь или уже чужой, и из-за этого ему грустно.

— Да не кисни ты, Вернер. Он тебя полюбит, вот увидишь.

— Уверена? — спрашивает Вернер, глядя, как Фрея укладывает засопевшего детёныша в люльку, а жена привстаёт на пальцах, обнимает за шею и замирает, уткнувшись носом. — Я же…

В объятиях Вернеру тепло и жалостно.

— Я по озеру скучаю. Понимаешь?

— Перескучаешь. Теперь ты дома.

— А почему тогда мне до сих пор снятся те мертвецы? — хрипло спрашивает Вернер, облизывая усы, и тут же вздрагивает от несильной, но звонкой оплеухи.

— Прекрати, — шипит Фрея: в месяцы, когда детёныш сосёт грудь, Фрея всегда легко злится, а потом — так же легко грызётся до прокушенных хрящей, и если бы уши Вернера не заживали, то он мог бы носить больше серег, чем какой-нибудь тушканский бай. — Оставь мёртвое мёртвым. Ты живой, Вернер, у тебя семья есть.

— Все говорят, что я полоумный.

— Ещё раз скажешь, что сошёл с ума, — Фрея вцепляется в ухо, небольно зажав когтями, — и я тебя укушу.

— Ска-жу, — отвечает Вернер, чувствуя, как на горле разжимается липкая хватка.

— Вот и ходь сюды, расскажи ещё что-нибудь.

Вернер не сопротивляется: Фрея пахнет молоком ещё сильнее, чем по молодости, и на ощупь — мягкая.

* * *

— Оторвало судну мачту и порвало пару-уса-а-а, — поёт Вернер, выгребает к мысу и, свистя сквозь зубы, тащит за собой сети, — тяжёлые, разбухшие, полные рыбы и мелких красноватых креветок; креветки извиваются и шевелят усами, — пожалуй, Годо не обидится, если Вернер немного заберёт себе, поэтому Вернер нагребает себе целое ведро. Фрея обожает креветочье мясо, и крысёнок уже не сосёт молоко, — грызёт всё подряд, шлёпает по дому четырьмя лапками, да и на колени залезает охотнее.

Скоро совсем большой вырастет, — Вернер, конечно, раньше с детёнышами не возился, и нянька из него скверная, но Вернер очень старается. Вернер каждую неделю снимает для Годо сети и бегает на северную заставу — разослать весточки для старших, по вечерам — гремит тарелками в лохани, потрошит рыбу, ругается с Фреей, тут же мирится и сочиняет сыну колыбельные, а потом обнимает жену так крепко, словно ему не пятьдесят, а вдвое меньше. Может, и впрямь всё налаживается, а?

— Вместо паруса напяли… Ах, чтоб тебя!

Последняя сеть тяжела, — кто-то вцепляется в узелки, звякая бубенчиками, и лезет через борт.

Вернер бросает сеть, облизывается и, не отрывая взгляда от провалов-глазниц, наваливается на борт и тянет пальцы к воде: вцепиться когтями в эту шею, задушить мёртвое, загрызть, лишь бы не видеть снова, — так, чтобы больше ни одна тварь его не нашла.

— Кх-х-х…

— Сдохни, падаль. Хрен вам, не вернусь я на эту проклятую землю, — шипит Вернер, пихает его башкой под воду и душит ещё яростнее прежнего. — Сдохни, а?

— Кх-ха… бл-л!

Под когтями на горле бьётся жилка; горло у вихта — тёплое, упругое, и Вернер искренне этому удивляется.

— Отвали, скрыга!

— Х-ха, — захлёбывается вихт, высунув из воды нос.

Вернер вглядывается, и в животе узлом скручивается что-то холодное. В когтях корчится водяная полёвка-крысявка в дешёвых бусах, и её глаза уже закатываются до белков, а язык бледнеет, вывалившись набок; внешность у полёвки простецкая, по-мышиному глуповатая, и бусы в две нитки — крашеные, ореховые. Такие можно на базаре выменять за миску икры.

Крыс взвизгивает по-бабьи пронзительно, сталкивает её на мелководье вместе с сетью, брезгливо утирается, пока полёвка сморкается в ладонь, пытаясь отдышаться, — и, сплюнув за борт, налегает на руль и весло.

Тц-с, наваждение.

* * *

— Вернер, ты что, напился?

— От-с-стань!

— Вернер, хорош заливать! Идём, тебя дома обыскались, — кричит Годо, а Вернер вновь прикладывается к бутылке. Брюходёр на вкус отвратителен, хуже абсента, и Вернеру, прежде не пившему что-то крепче сарастранского вина, хватает бутылки, чтобы опьянеть, но от этого становится ещё хуже, — потому что из толпы вслед скалятся Асельм Куроед и зубастый Хати, потроха и мозги которых Вернер сожрал, высосав кровь, а остальное — похоронил там, в неплодной земле, у подножия башни, пронзившей шпилями небо. — Чего ты такой снулый?

— Я вижу их, — повторяет Вернер, обняв бутылку, и всхлипывает, шмыгая в пальцы. — Каждый день. Годо, они зовут меня.

— Вернер, да сколько ж можно! Тебе лекарь пить запретил!

Годо подволакивает Вернера к бочке с водой, сдвигает с неё крышку и, сграбастав за шиворот, окунает по самые уши; Вернер давится, сглатывает, трезвеет и впервые в жизни сетует, что не может проблеваться.

— Легче?

— Не-е, — сплёвывает харчой Вернер, смотрит на бутылку и бьёт ей об причал.

Осколки летят брызгами воска, а Вернер, вскарабкавшись на бочку, ёжится и поджимает колени с хвостом, уткнувшись носом, — уж очень сильно хочется кинуться на Годо, вцепиться в горло, а потом — в живот, драть до нутра, так, как это делал Хати, пока ему не всадили нож в рёбра. А вдруг и жена эту дрянь от него подцепила? А если потом захочется загрызть детёныша? Или, не приведи Дуинлан, Фрею?

Вернер молчит, трёт нос и смотрит на Годо исподлобья: долговязый Годо, гибкий и с молодой осанкой, склоняется над ним, сцепив за спиной пальцы.

— Чего зявишься?

— Вернер, я без тебя отсюда не уйду, даже не надейся.

— Ты ведь тоже думаешь, что это правда?

— А-а, ты про то, что на той неделе болтала Фанни-Фьола? Да дура она, окстись, ты ж никого просто так пальцем не тронешь! — смеётся Годо, тут же хмурится и трёт отёкшие от недосыпа веки. — Небось, по роже ей влепил, когда за моими сетями полезла, да? Я бы тоже так сделал.

— Там, на мысе, одна из сетей утопла.

— Ну, и хрен с ней, всё равно старая была. Пойдём, тебя дома ждут.

Кто-то тычет вслед пальцем, скорпионовый шаман в бусах прекращает таскать конкурента за уши, а рябая мышь, пискнув при виде Вернера, натягивает на глаза кольбу и жмётся к поясу ласки-охотницы, — но Годо во всё горло хвастается ещё о чём-то, сердится, хлопает по плечу, пока Вернер кивает и слушает его через слово-полтора. Годо собирается навестить родную общину, повидать сестёр и, может быть, даже жениться, когда наступит лето, или хотя бы показать подруге город, — «клянусь, Вернер, ты б видел её усы! Во, глянь, какие!»

— Ах, чтоб его, припёрся, — негодует Фрея, повиснув на шее. — Твой спиногрыз засыпать не хочет, Вернер Бот!

— Небось, песню про крыса о двух хвостах ждёт?

— Это уж сам спрашивай!

* * *

Вернер не плачет, — потому что в этом нет смысла: Вернер вылизывает щёки жене, засопевшей в его объятиях, — та лишь зевает, потягивается и переворачивается на бок, и одеяло с неё сползает: приходится подоткнуть, — и напоследок нянчит завозившегося в люльке двухлетку-детёныша.

— Чш-ш-ш, чш-ш-ш, расти большой. Я с озера за вами присмотрю.

А потом — взваливает на спину вещевую сумку, запирает ворота, выходит на пристань и отвязывает с кольца ялик Годо.