Зажигалка (джен)

— Давай-давай, живее, ещё к стоянке успеем. Не хочу дрова колоть, — торопит Уиллоу, старательно отводя взгляд, и суёт огонёк зажигалки чуть ли не под нос, — пригодится, если там чего на продажу найдётся.

Уилсон морщится и старается отодвинуться: не больно-то весело, если факелом станут его же волосы.

— Убери огонь подальше, а? Волосы мне спалишь.

— Трясёшься над ними, как девица! — фыркает Уиллоу не без презрения. — Хрен ты что разглядишь без огня.

— Уж поверь, разгляжу, пока небо светлое!

— Щас и зажигалку уберу, глазастый шибко!

Сумерки сгущаются, скисая и сворачиваясь в липкий вечерний туман, — успокаивает лишь свет зажигалки и тепло разрытых комьев земли; Уилсон, недовольный очередной мелкой ссорой — хотя, в общем-то, эти ссоры хотя бы напоминают ему, что он всё ещё живой и находится в достаточном здравии, чтобы иметь силы на ругань, — вгрызается в высохшую после лета землю, давя на ребро старой лопаты, и на пятом тычке та не выдерживает — с хрустом ломается, так что Уилсону приходится рыть голыми руками, кое-как помогая киркой.

Уилсону давным-давно, ещё с прежней жизни, не впервой копаться в чужих костях, и порой он даже спрашивает сам себя, должен ли испытывать чувство вины, — но внутри ничего не шевелится, и у Уилсона нет ни капли стыда.

— Посвети-ка поближе. Кажется, нашёл.

— Неглубоко тут мертвецов закапывают, — констатирует Уиллоу, щёлкая взад-вперёд колёсиком зажигалки; Уиллоу настолько близко, что Уилсону даже не нужно щуриться, чтобы разглядеть веснушки на её переносице.

— Могли б и не закапывать. Птицам тоже нужно есть.

— А тебе самому такое бы понравилось, Хиггсбери?

Брезгливо сморщив нос, Уилсон нашаривает в рыхлой почве что-то твёрдое.

— Мне-то после смерти какое будет дело?

— Никакого. Хотя птицы здесь красивые.

— Глянь, что тут у нас?

Уиллоу приглядывается, поднеся огонёк поближе, свистит и сплёвывает в сторону.

— Тьфу! Опять эти чёртовы игральные шарики! Третий раз уже!

— Хоть бы кто-то взял с собой что-то полезное, право! — Уилсон плюёт — уже в саму могилу, кидает расписные, слипшиеся воедино восковые шарики обратно и наспех засыпает раскопанное: в первую осень за эту безделицу можно было что-то выменять, да вот только её уж давно сменили зима, весна и лето — целый цикл.

Глаза у Уиллоу задумчивые, — то ли от разочарования, то ли ещё от чего-то.

— Знаешь, больно часто здесь такие цацки попадаются. Выходит, тут детки помирают, да?

— Может, и так.

— Ну, и ладно. Лучше уж другие, чем я.

«Грустно всё это», — хочет зачем-то добавить Уилсон, но молчит, взваливает рюкзак на плечо и бредёт, вспоминая о запасе подсохшей моркови и завяленном кролике, а Уиллоу ёжится и торопливо дышит в обожжённые руки, чуть не задувая зажатый огонёк, и как-то очень уж жадно пялится на свисающие перед носом ветви в остатках сухой листвы.

Уилсон, неплохо узнавший Уиллоу за пару недель, тут же складывает два и два.

— Холодно?

— Не, охренеть как жарко.

— Дай зажигалку.

— Сдурел, а? Это моя.

— Руки в кофту сунь, согреешься.

— А то я не знаю, как греться. Достал, — огрызается Уиллоу, неохотно суёт зажигалку в ладонь Уилсона, разочарованно провожая взглядом уплывающий огонёк, и запихивает пальцы в рукава чуть ли не по самый локоть.

Уилсон подкуривает самокрутку прямо на ходу, прикрыв огонёк от ветра.

— Буржуазная привычка, — высокомерно замечает Уиллоу, облизнув и скривив красивые губы. — Ты затем-то жигу и отжал, да?

— Ещё не хватало, чтобы ты листья опять подожгла.

— Уж лучше подлесок спалить, чем в темноте подохнуть.

— Сомнительно, — констатирует Уилсон, дохнув в сторону; от плохо просушенного табака — ну, во всяком случае, вроде бы табака, — нет ни удовольствия, ни спокойствия. — Не мой стиль.

— Зато подпалить всю собранную траву от искры — это твой стиль, да-а-а, — поёт Уиллоу и тут же, помрачнев, выхватывает зажигалку, ревностно сжав её в кулаке, — да так, словно отжимает как минимум золочёный «брегет». — Уж тогда-то это точно была не я!

— Ой, не ты? А чего ты там тогда зевала, у связки-то?

— Потому что не запрещено, зануда!

* * *

Пальцы Уиллоу всё ещё мелко дрожат — до самых пор, пока они на пару с Уилсоном не разжигают кое-как кострище, подкинув туда сосновые шишки и стараясь не оборачиваться на хрипящий где-то в глубине леса вой, и тогда Уиллоу, сунув ставшую не нужной зажигалку в карман, торопливо тянет ко вспыхнувшему огню замёрзшие руки, чуть не опалив рукава; ткань начинает дымиться, и Уиллоу закатывает рукава кофты повыше, оголяя загорелые локти.

Уиллоу живая и тёплая, и от её существования рядом становится немного спокойнее.

— Ох, свяжу себе потом перчатки, как у тебя.

— Слушай, — задумчиво говорит Уилсон, разглядывая кроваво-красные ягоды в горсти, уж наверняка такие же вечно кислые, как и те, утром найденные, — а где ты зажигалку взяла? Красивая.

— Чё, тоже такую хочешь?

— Хочу.

— У-у, это така-а-ая долгая история. Долгая-предолгая и печальная, как кастрированный кобель. Купила, — строит Уиллоу скорбно-серьёзное лицо: Уилсон даже перестаёт жевать, — а потом тут же ржёт, хлопнув себя по щекам. — У тебя такая физиономия, Хиггсбери!

Уилсон, фыркнув, собирает рассыпавшиеся под каблуком ботинка ягоды.

— Да ну тебя, в самом-то деле!

— Купила, вот и всё. Нет никакой тайны.

— Неинтересно. У костра полагается рассказывать страшные сказки.

— А чё, всего вокруг тебе недостаточно?

В черноте леса под серпом одиноко полнеющего месяца снова кто-то воет — дай бог, чтобы энт, не адские гончие, и по спине Уилсона продирается стадо колючих мурашек, а в давнишних шрамах у горла — боль.

— Твоя правда. Ну их к чёрту, сказки эти.