Blackstar (джен)

Профессор литературы в Колумбийском университете Томас Джонс вышел из аудитории и направился домой. У ворот кампуса его нагнал ассистент.

— Может, все-таки не надо? Может, еще обойдется? — спросил он.

— О нет, Тони, это бесполезно, — вздохнул профессор. — Основная опухоль большая, и она в той части печени, до которой никак не добраться. Я спрашивал трех хороших врачей. Они смогли немного подлатать меня, но лишь на пару недель... Я так устал. Две небольшие опухоли ушли, и тут же появились три новые. Разве пять — это не слишком много для одного тела? А что скажешь насчет семи?

Они обсуждали это в тысячный раз. Профессор вспомнил, как один известный врач, к которому он с трудом смог попасть на прием, подтвердил, что надежды на успех практически не было.

— Но мы будем слишком скучать по тебе. Еще не время...

— Пора, дружище. Мне лучше уйти сейчас, пока это чертово тело может хотя бы двигаться, хоть в нем и полно рака, — профессор стиснул зубы и пнул носком ботинка кусок смерзшегося снега. Только недавно Нью-Йорк праздновал Рождество.

* * *

Профессор думал, что многого не успел сделать. Он не проработал еще хотя бы десяток лет, он не увидел свою дочь взрослой, он недостаточно много говорил со своим сыном, он не услышал новый релиз своей любимой NDH-группы. Он не взглянул на новую коллекцию Alexander McQueen. Он не съездил к тому ельнику на меловых скалах своего родного английского побережья, куда ездил каждое лето.

В принципе он не был испуган, ярости он тоже не чувствовал. Его отчаяние напоминало одиночество в огромной пустой комнате со стеклянными стенами. От стен отражалось эхо, они были прозрачными и тонкими, но не позволяли ему прикоснуться к внешнему миру.

Ездили машины, туда и сюда ходили люди. Не было никакого апокалипсиса, планету не захватили пришельцы, грибовидное облако ядерного взрыва не клубилось на горизонте, цунами не обрушилось на город Нью-Йорк, не остановилась Земля и не наступила вечная мерзлота. И уж точно никто не слышал о зомби.

Но время разразилось дьявольским смехом — потому что профессор Джонс больше совсем не мог быть его противником.

* * *

Профессор опустился в кресло в своем кабинете, который часто использовал и как спальню, если зачитывался до ночи или работал перед сном. Он достал из ящика стола давний подарок своего ныне покойного наставника и лучшего друга — сто раз летальную дозу смеси чистейшего героина и кокаина. Пакетики были спрятаны в шкатулку из черного дерева. Помнится, тогда, много лет назад, профессор был более чем удивлен такому презенту, а его друг саркастически усмехнулся: «Иногда рак подобен падающим листьям осенью — ты можешь свернуть горы и вывернуться наизнанку, но с ним ничего не поделаешь, как не вырастишь зеленые листья в ноябре. Тогда это тебе поможет». О да, он умел красиво говорить. Он действительно любил английский язык.

Профессор включил музыку и подготовил все необходимое для инъекции. Снял с иглы шприца защитный колпачок и посмотрел на настенные часы. Без пяти одиннадцать вечера. Пора. Закатать рукав рубашки оказалось неожиданно трудно, руки будто налились свинцом.

Он взглянул на часы снова, и ему показалось, что стрелки осыпались с циферблата, превращаясь в пепел. Застонала пружина, а цифры охватил огонь.

Кто-то когда-то давно называл профессора Томаса Джонса странным именем Кронци, на неуловимо испорченный имперский манер вывернув слово «кронпринц». Это было самое прекрасное, что он когда-либо слышал. Это имя сияло, как капля дождя в солнечном свете.

Кажется, когда-то он хотел быть не профессором, а моряком, детективом или мимом. В итоге он так и не знал, кем был на самом деле. Ему доводилось и играть в театре, и преподавать, и ходить под парусом, и помогать полицейскому инспектору.

Он подумал, что драгоценность его разума не будет уничтожена, даже если его тело сожгут. Жаль, конечно, что от него не останется даже черепа. Что ж, значит, будет просто мысль где-то в небе, просто чье-нибудь воспоминание. Просто тень его разума на стенке чьей-нибудь черепной коробки. Просто тень его самого на стенах этого кабинета с аляповатой кушеткой в венецианском стиле и английским каминным креслом.

Пластинка закончилась, и музыка сменилась еле слышным сухим треском. Профессор запустил ее снова. Звук был теплым и согревал пространство где-то за ребрами. Отчаянно хотелось дышать еще целую жизнь и не знать ни боли, ни слабости, ни страха, ни отчаяния, ни зловещей опухоли в форме черной звезды.

Профессор встряхнул головой, сосредоточился и резко нажал на поршень. Он никогда не верил в реинкарнацию, но за секунду до невыносимой, ослепившей его боли в сердце и черной, небытийной невозможности вдохнуть подумал — или, скорее, почувствовал — что хотел бы заново родиться восточной сиалией, которая возвращается в прекрасные горы Северной Америки каждый раз, когда приходит весна.