Multi-Matrix (джен)

После очередного падения из-за посторонних предметов на полу взгляд наконец-то фокусируется, а мысли — исчезают. Из зеркала со слегка охреневшим видом взирает кареглазый шатен в несколько неопрятной майке и такого же состояния серых «боксёрах».

Да, первой эмоцией было удивление. Оно столь разительно отличалось от привычной — въевшейся намертво в личность — апатии, в кокон которой было укутано раздражение, что мозг, дорвавшись, смаковал его на разные лады снова и снова.

Всё-таки, что ни говори, а мозг человека, создание порой весьма наивное. Хотя и умное. Ну, так по определению вроде как должно быть, но не у всех и далеко не всегда бывает. Печаль-беда…

Посему всецело полагаться на мозг было бы неправильно, и парень коснулся указательным пальцем левой руки глади зеркала. Отражение проделало то же самое, но только указательным пальцем правой руки. Странно, но гладь зеркала никуда не поплыла, не пошла рябью, как это бывает в холосимах, когда ушлый игрок, где — своей изворотливостью, а где — откровенно не брезгуя читами, оказывается не там, где прописано на этом этапе в программном коде, даже если это открытый мир, и случайно касается края. Краем может быть не только стенка, но и берег кислотного болота, обрыв, кромка леса и даже (в «некачественных подделках», как утверждают разработчики, но мы то знаем…) линия горизонта, почему-то приблизившаяся. Коснись края — и реальность пойдёт концентрическими кругами, поплывёт разноцветной рябью, назойливо отображаясь в глазах всё равно как те стеклистые червячки, на деле проявляющие неоднородность стекловидного тела человеческого глаза. Рассказывают, что кто-то, вот так вот коснувшись, затем не возвращался…

И… ничего не произошло.

Ни-че-го.

Разве что остался неопрятный потожировой отпечаток подушечки пальца, сдублированный толщиной стекла на стороне отражения. Это успокаивало: нет ощущения ирреальности происходящего, когда не знаешь, где окажешься в следующий момент — в палате или в одной из разновидностей тех коридоров.

Воспоминание о коридорах воплотилось в гадкой холодной щекотке меж лопаток. Парень инстинктивно повёл плечами, зябко поёжившись. Щекотка исчезла.

Мозг постепенно заострял внимание и на других ощущениях. Так, воздух был прошит пылеватыми частицами, ясно отображавшимися в лучах местного солнца, а обоняние зафиксировало пронизывающий всё помещение запах. Его, гм, возможно было бы назвать запахом жилого покоя — эдакой обонятельной меткой помещения, где давно и продолжительно проживали люди. Оглядевшись, парень увидел, что сей запах интенсивно источали разбросанные по полу мягкие предметы, споткнувшись о которые по пути к зеркалу, он весьма чувствительно приложился лбом о пол и там вовсю красовалось покраснение. Эти предметы оказались его одеждой. Как, впрочем, и то, что было на нём сейчас.

Дискомфорт. Мозг распознал ситуацию и стал формировать императивы к действию, общий посыл которых заключался в том, что неплохо бы этот дискомфорт устранить, и как можно быст…

— А-шь-хя!!!

Тело тоже подключилось к побуждению своего незадачливого обладателя сделать хоть что-нибудь, а не стоять столбом. Ну вот хотя бы вытереть забрызганное зеркало, для разнообразия.

Но то, что произошло дальше, не мог предугадать никто.

— Сэм, ты уже проснулся?

Голос принадлежал женщине средних лет, и, судя по приближающимся шагам, она поднималась по лестнице, и довольно быстро.

— Сэм?

Парень успел лишь повернуться к двери, как та раскрылась.

* * *

Женщина готовила нехитрый завтрак на трёх человек: жарились на сковородке бекон и овощи (она не оставляла надежд приобщить своих мальчиков к здоровой пище), неспешно вертелась в микроволновке посудина с омлетом, готовилась выскочить из тостера очередная порция тостов, ждали своей очереди отдать сок нарезанные половинки апельсинов. Всё это было привычным, а потому делалось почти на автомате. Большей частью её разум в данный момент был занят мыслями об их с Роном единственном сыне. О Сэме.

Женщина, которая, по мнению Рона, была и сейчас ничего, семнадцать лет назад привлекла мужчину не только своими внешними данными, но и живостью характера, какой-то трогательной непосредственностью, непоседливостью, тем самым не давая им обоим зачахнуть со скуки, не давая застаиваться. Он и теперь, когда она бывала в хорошем настроении, украдкой любовался ею, думая, что она не видит.

Ребёнок был желанным для них обоих. Джуди до сих пор хранила его первые пинеточки, первую срезанную прядь, тетрадки с первыми прописями…

Женщина сердито смахнула непрошенную слезинку, подхватила выскочившую из тостера пару готовых тостов и заправила следующую порцию, попутно перевернув на другую сторону бекон и помешав овощи.

…Ребёнок был как ребёнок: рос, радовал маму и папу, иногда капризничал, иногда огорчал. Но чаще — да, радовал. Помнится, в два года Сэмми пристрастился играть с кухонной посудой, и это занимало его на несколько часов. Достаточно было вынуть из плиты кастрюльки, сковородки и предоставить их ему — и мальчик начинал что-то «готовить», иногда гремя крышками, что-то «добавляя», «посыпая», «мешая» и под нос комментируя происходящее. За это время Джуди успевала, например, перемыть все окна в доме. Иногда всё же нужно было заглядывать на кухню: сыну могли понадобиться столовые приборы и, получив набор разноразмерных ложек и — иногда тоже требовалась — поварёшку, Сэм продолжал «колдовать». Можно было продолжать дела по дому.

В песочнице сын охотно вступал в игры с другими детьми, и даже приводил приятеля звать маму вместе смотреть их совместные художества, однако играл и в одиночестве, и не испытывал по этому поводу особых душевных терзаний.

Звякнула микроволновка. Вынув омлет и поставив его доходить, Джуди походя цапнула очередную порцию готовых тостов и уложила их на тарелку. Мясо и овощи тоже были практически готовы, оставалось чуть линуть фильтрованной воды, чтобы не было слишком сухо, и совсем скоро можно будет подавать на стол.

…Проблемы начались позже, в школе. Нет, сын редко приносил что-либо ниже «эй»Оценка «превосходно». и «би»Оценка «выше среднего».; дело заключалось во взаимоотношениях со сверстниками. Безобидные вначале подколки выродились к последнему классу старшей школы в форменные издевательства. Особенно отличался некто Трент со товарищи. К тому же, родители Сэма узнавали о происходящем из третьих-четвёртых рук, что совершенно их не устраивало. Немало раз проводились беседы как с Сэмом, так и с родителями ребят, так и с самими оппонентами Сэма. Нападки прекращались на пару дней, затем всё возобновлялось вновь. Нападки вроде как и мелочные, но, как говорил дед Рона, рассказывая малолетнему внуку сказку на ночь, есть соломинка, способная переломить хребет верблюду.

А ещё тело Сэма стало беспокоить его по ночам. Это были вполне нормальные проявления для подростка, вступившего в активный период созревания. Он так забавно смущался и краснел, когда Джуди находила его «следы». Фантазии и мысли о девочках были нормальными, но дальше этого ничего не получалось. Сын пытался — знакомиться, вести разговор, участвовать в чём-то, — но раз за разом терпел фиаско. Слава чудаковатого ботаника, прочно закрепившаяся за ним, отнюдь не добавляла плюсов в его копилку. Джуди и Рон видели, что парень пытается поменяться в лучшую, как ему казалось, сторону, но всё чаще и чаще опускает руки, постепенно уходя с появлением в его комнате компьютера в миры, куда более понятные и привлекательные, чем реальный. Миры, где всё совершенно по-другому. Огонёк в его глазах в такие моменты, почти потухший, вновь разгорался, и неудивительно, что Сэм засиживался допоздна. Там ему было лучше…

Пришёл Рон, обнял за плечи, клюнул в щёку. Джуди прильнула к нему, прикрыв глаза и постояла так. Попросила сделать кофе, пока закончит готовку, благо тут недолго осталось. У Рона всегда получался восхитительный кофе, и она не раз отмечала это, да и сам мужчина был рад побаловать любимую женщину хоть чем-то кроме того, что умеет делать руками. Он приступил к таинству кофеварения, а женщина выключила конфорку, на которой готовились мясо и овощи. Осталось разложить порции по тарелкам и сделать апельсиновый фреш.

…А в начале этого лета Сэм, что называется, сломался. Добил его тот случай на озере, где обычно собирается местная молодёжь. Уже потом выяснилось, что без Трента не обошлось и здесь. А тогда их Сэмми пришёл насквозь промокший, продрогший и завалился спать, предварительно закутавшись в ворох одеял. И уже через пару часов выяснилось, что здесь не простуда, а кое-что похуже. Парень каждые полчаса порывался в туалет и душераздирающе кашлял, не в силах исторгнуть гадость, поселившуюся у него в лёгких. В больнице им сказали о том, что у Сэма воспаление лёгких. Задело, что называется, «по касательной», но и этого хватило, чтобы лечение продлилось три недели.

После этого Сэм, казалось, окончательно махнул на себя рукой. Комната зарастала грязью день ото дня, а парень, по-видимому, решил плыть по течению, выходя на свет Божий разве что поесть и в туалет. Даже «публичку» забросил…

У Джуди защипало глаза. Можно было бы списать на то, что брызнуло соком в глаза, но Рон-то знал настоящую причину её расстройства. Он, Рон, много чего не показывал ей из своих эмоций, берёг её, но женщина ощущала, что мужчина тоже переживает. Однажды, после очередного разговора с Сэмом, она нашла мужа на кухне сидящим за столом, сморщившимся и трущим ладонью рубашку напротив грудины, как будто там, внутри, что-то нестерпимо чесалось. Как же она тогда перепугалась, когда у нестарого совсем ещё мужчины обнаружили боли в сердце! Врачи связали боли с нервными переживаниями (и было, признаться, отчего), наказали соблюдать режим, следить за давлением и понавыписывали таблеток. Вот и сейчас Рон выпил одну, посмотрел на Джуди, покачал головой и молча обнял жену. Затем она приняла из его рук приготовленный им кофе, поблагодарила мужа и пригубила напиток.

В это же самое время наверху раздался приглушённый грохот. Взрослые недоуменно переглянулись. Прошло полминуты и они решили, что им показалось, однако грохот повторился. Джуди решила подняться наверх и узнать, что происходит: материнское сердце было неспокойно. Попросив Рона разлить по бокалам приготовленный фреш и расставить тарелки на столе, женщина решила подняться в комнату сына.

— Сэм?

Молчание. Затем — громкий чих.

— Сэм, ты уже проснулся?

Поднявшись по лестнице, Джуди так и не дождалась вразумительного ответа.

Пришлось решиться.

Дверь распахнулась…

* * *

Какая-то жуткая муть, помутнение, затемнение. Целые фрагменты наблюдаемого выпадают из поля внимания. Некая тягучая, вязкая гадость, окружает, обволакивает. Но ты её не боишься. Уже не боишься. Потому что устал бояться и привык к ней, просто ждёшь, когда и чем именно это всё закончится. Да, у находящегося здесь, в этой среде есть долженствования, но не желания.

Ты бессилен, потому что сломался и дал контроль над собой и настолько привык к этому, что натурально начинаешь сходить с ума, если этот контроль убирается. Да, чёрт возьми, ван Хааке со товарищи здесь постарались на славу: установки прописаны в нейросвязи, ассоциативные ряды и логические цепочки настолько хорошо, что человек превращается в отличный механизм по уничтожению самого себя как личности.

По иронии судьбы, создавшие технологию и использующие её на всю катушку всё равно недовольны: их, видите ли, не устраивают результаты. Этих тщеславных, возомнивших себя творцами «нового человека» генетически ущербных отбросов биореактора не устраивают даже интеллирапторы, потому как рассматриваются как находящиеся где-то на периферии «новой эволюции», причём с таким, знаете ли, пренебрежением, снисхождением, что ли. При этом почему-то стыдливо умалчивается, что именно интеллирапторы составляли основную ударную силу партизанских отрядов, участвовавших в освобождении городов человеческих государств Фунестиса от иноземных захватчиков. В противостоянии Энклава и Грау-пи они тоже не были исключением.

У некоторых сломанных всё же хватает сил не выдержать. И — да: нажирались таблеток, запивали алкоголем, ставились по вене всякой дрянью. Смешать и взболтать. И — гибли, гибли, гибли.

Глупая, нелепая, страшная смерть.

Но для них она была освобождением из этих невидимых пут.

Очень легко ломались те, у которых были жизненные неурядицы. Например, те, у кого был досрочный выход на френдзон-рут, ха-ха три раза. Таких даже удерживать не надо было: лишь поставить ментальные закладки с нужными установками и дать символического пинка, чтобы конструкция запустилась. И — всё: самоподдерживающаяся, саморазвивающаяся реакция начинала быть. Вне зависимости от того, где находился «испытуемый»: на работе ли, дома ли, у них ли в исследовательском центре. Или вовсе за границей.

Арчибальду Баттимеру, а ныне — Сэму Уитвики — ещё очень сильно повезло: он оказался в стационаре пограничных состояний.

* * *

— Сэм!

Голос отчего-то кажется знакомым. Странное дело: волна ужаса не затапливает тело, не водит гадкими прохладными пальцами по вискам.

Нетерпение и ожидание чего-то нового тончайшей озоновой плёнкой соткалось и переливалось где-то по краю сознания. Любое неосторожное действие — и она перфорируется, оставив владельца не то чтобы в апатии, а в каком-то подобии недовольства, неудовлетворённости, что ли. Дискомфорте.

Дискомфорт ощущался вокруг, неприятно, давяще. Не такими, какими нужно, неправильными были обстановка в комнате, одежда, даже самый воздух! Это нисколько не прибавляло спокойствия.

Это продолжалось бы и впредь, но новое, ожидаемое — наступило. Парень ощутил это и повернул голову в сторону распахнувшейся двери. Он видит… А кого он, собственно, видит? Адреналин расширяет артерии, усиливает ток крови, позволяя той интенсивнее питать кислородом мозг — наиболее энергоёмкий и энергозатратный, но и вместе с тем незаменимый орган. Это, в конечном счёте, позволяет подгрузиться и активироваться доселе незадействованным, неизвестным обладателю блокам памяти, нейросвязей, ассоциативных рядов. И-и — волна щемящей нежности к появившейся в комнате женщине затапливает его. Он подходит к ней и обнимает её, она отвечает тем же, упокаивая голову на его левом плече.

— Ма-ам… Я так скучал по вас с отцом, — пробубнел парень одними губами. Нужно было высказать, и он это делал. Слова давались тяжко. Но необходимость никуда не исчезала. — Это было… как гадость какая-то… мерзкая, липкая гадость, — сбивчиво старался объяснить он, а мать, подняв голову и глядя на него, гладила его по голове, и по её щекам катились слёзы. Слёзы облегчения. Произошедшая разительная перемена с её сыном пока не была объяснена, но сам факт того, что это случилось и в сравнении с тем, что происходило до того… Можно ли было мечтать о лучшем? А как именно произошло… Господи, да какие это всё-таки неважные мелочи! Потом, всё потом!

— Я бы очень хотел это смыть с себя, — признался Сэм и зябко подёрнул плечами. Женщина облегчённо выдохнула и напомнила парню, где он может принять душ и переодеться. Получив поцелуй в лоб от вылетевшего затем из комнаты вниз сына, женщина утёрла слезы, улыбнулась и стала спускаться тоже вниз, на кухню: посмотреть заодно, не остыло ли приготовленное.

Полученных впечатлений хватило Сэму для разблокирования новых воспоминаний, пока он стремительно нёсся в душ. Кроме того, как оный душ использовать, активировались воспоминания, знания о нечто куда более важном. Семья. Мать. Кто-то ещё, кого мама безмерно любит так же, как и его самого, кто-то очень важный в его жизни. Догадка стала выстраиваться на краю сознания, но мозг, распробовав появление нового и активацию неактивного, очень настоятельно дал понять, что для полноценного распознавания необходим триггер. А чтобы оный триггер, находившийся на пути, как сказали бы компьютерщики, в оперативной памяти и уже «висевший» в «процессах», сработал, нужно было бы выйти из душа. Но сначала — мыться!

Тело, ощутив влагу, страшно зачесалось. Так физиологически выражался дискомфорт телесный, наложенный на психологический. Так давала о себе знать та гадость, которую упомянул в памятном разговоре с матерью парень. Сэм, зарычав и используя мыло, шампунь, мочалку и ещё что-то, название чего было сочтено неважным, с остервенением принялся мыться. Экспериментировал с водой: холодная! горячая! холодная! горячая! С грязью вымывалось и ощущение слизкой гадости, в которую он был словно бы погружён продолжительное время. Брр!

Вместе с эмоциональной эйфорией пришло и то, что именуют «мышечной радостью». Они не тождественны, а слегка перекрывают друг друга. Достаточно, чтобы подпитываться одно от одного.

Процедура завершена. Яростно вытеревшись и спешно надев чистое, парень появляется, наконец, на кухне…

…Триггер срабатывает.

Пять лет. Он идёт в парк, а за руку его ведёт самый сильный, высокий и добрый человек в этом мире.

Одиннадцать лет. Его сбивчивый рассказ слушает, не перебивая, самый понимающий (после мамы), человек в этом мире.

Четырнадцать лет. Мама обрабатывает ему сбитые костяшки на левой руке и пытается ему что-то выговаривать, а отец, наоборот, поддерживает его действия насчёт поставить на место опущенца из окружения Трентона, так некстати отколовшегося от основной компании.

— Доброе утро, пап. Я скучал по вас с мамой, — Рона сзади, наклонившись, обнимает его сын. Его единственный и любимый сын, который два последних года, два грёбаных года постепенно угасал, теряя интерес к реальной жизни! За грудиной неприятно кольнуло. Но вот что-то, наконец, произошло. Рон видит по глазам Джуди, что это непонятное «что-то» — во благо.

А раз так, то расспросы могут и подождать.

И вся семья воздаёт, наконец, должное завтраку.

* * *

После безумно вкусного завтрака, а в особенности — апельсинового фреша, напомнившего ему о плодах «горящих деревьев» в окрестностях Оогониума, парень возвращается в помещение, по недоразумению называющееся его комнатой. По недоразумению, поскольку среда ощущается чужеродной. Не враждебной, но чужеродной: спёртый, сдавленный воздух, хлам, пыль и очень-очень много лишнего.

А значит, нужно сделать что? Изменения.

Ими и предстояло заняться остаток дня.

* * *

Как много мы порой проводим времени над былым, всё стремимся задержать момент, мучась от того, не получается, от неудовлетворённости над результатами усилий и тем самым день ото дня отравляя себе существование. Стоит ли оно этого? Не проще ли найти в себе силы и выкинуть напрочь, пусть даже и очень жалко?

Да, старьё иногда может стать артефактом, и весьма ценным, к примеру, с исследовательской точки зрения. Но человеческой жизни порой не всегда может хватить, дабы дождаться этого момента. А время идёт; а свободного места всё меньше; а мечта всё недостижимее; а родня ворчит и бранится: зачем было копить? Зачем было покупать? Зачем было писать? Зачем было тратить время, деньги, силы?

Кто на эти вопросы ответит?

И вот мы порой опрометчиво выбрасываем на свалку истории частичку себя, а потом, спохватившись, судорожно ищем, не понимая, куда выбросили, не понимая, ради кого и во имя чего, не понимая, зачем.

Сэма можно было бы в некоторой степени назвать счастливчиком, потому что он не заморачивался над этими вопросами. Ему было незачем: он преобразовывал пространство, ощущаемое чуждым, с воодушевлением, которое вряд ли припомнил бы до того.

Парню, не оценив верно масштабов бедствия сразу, пришлось несколько раз бегать вверх-вниз за чёрными мусорными пакетами, шлёпая по лестнице босыми ступнями, так что Джуди озадаченно улыбалась, а Рон за утренней газетой посмеивался в кулак и посверкивал хитро глазами. В пакеты, среди прочего, отправились: постеры со стен; колонии грязных дырявых носков; старые порванные тапки; замусляканные журналы с девицами, достаточно раздетыми, чтобы вызвать соответствующую реакцию молодого организма, но слишком раздетыми для того, чтобы оставить простор для хоть какой-нибудь фантазии; в отдельном мешке закончил своё существование в доме половик. Слишком потрёпанные неопрятного вида одёжки были безжалостно разорваны на ветошь для отцова гаража, и по краю сознания прочеркнулась мысль о каком-то автомобиле, не отцовском, но, не найдя отклика и не получив закрепления, скрылась, дабы всплыть при возможности вновь, но уже позже. Остальная одежда либо была сложена, либо дожидалась стирки.

Разбирательства с картриджами и прочими носителями информации заняли чуть больше времени. Некоторые из них были безнадёжно испорчены и помещены в очередной мусорный пакет, где уже оказались старые тапки; другие же дублировались и без них вполне можно было обойтись, так что составили отдельную стопку — кому-нибудь отдать; поцарапанные диски отправились к испорченным картриджам.

Помимо прочего, обнаружилась коробка с видеокассетами безо всяких надписей где бы то ни было: ни на фронт-энде, ни сбоку, ни сверху не было наклеек. В памяти всплыли ассоциации с тем, что там могло быть. Да, контент был того же толка, что и в журналах. Нет, для произвести необходимые манипуляции и извергнуться, особенно в подобном возрасте, этого могло быть достаточно, но качество и испытываемые ощущения никто не отменял. Да и на полу извивался и стремился к разъёму RJ-45 неприметный серый кабель, а это значило, что качественный контент рядом, нужно лишь знать, где и что искать…

Наконец, были найдены коробки, куда была убрана машинерия. Комната выглядела совершенно по-другому, почти функционально, а свежий воздух дал возможность легче дышать.

— Апч-ха!!!

Да, не мешало бы сделать сущую мелочь: избавиться от пыли, чьи частички теперь весело играли в солнечных лучах.

Мусорные пакеты количеством шесть штук гордо стояли в рядок. Пора.

Торжественная церемония выноса тела… кхм, пардон, мусора началась ровно в двенадцать дня. Первые два пакета уже покоились во чреве контейнера, оставалось сделать ещё две ходки. В середине последней Сэм уже примеривался, как бы поточнее отправить очередную партию в контейнер, как тут прозвенел велосипедный звонок и чей-то голос, манерно растягивая гласные, взбаламутил знойный полдень:

— Сма-а-трите, хто у нас вышел на про-гу-улку! Никак суслик Уиткики вылез из своей норы и выставил на продажу свой товар? А почему сразу не на ебэе, а, Уиткики? — И заржал. Молчание было ему ответом. — Слышь, я к те' обращаюсь!

Велонасмешника рассматривали с естествоиспытательским интересом, как некий диковинный гибрид насекомого, гоминида и представителя отряда куриных, только комментария от «Нэйшнл Джиографик» не хватало. Гибрид издавал какие-то звуки, затем сымитировал вопли павиана и теперь что-то недовольно вскукарекивал, жирно блестя капельками пота на лбу и походя заявляя претензии на какие-то права в местной иерархии. Сработал триггер, и память распаковала и представила нужную информацию. Гибридом оказалась одна из шестёрок Трентона, один из тех представителей рода человеческого, в отношении к которому достаточно даже не запоминать имени и подробности внешности, а набросать для себя основные черты и повадки, чтобы не желать встретиться вновь.

Существо не успокаивалось и принялось прохаживаться уже по родне Сэма. В частности, упомянуло о поехавшем прапрадеде и выказало предположения о вменяемости самого парня. На миг Сэму припомнилась раздевалка и то, как его почти принудили удовлетворить одного из ублюдков орально, но тут вмешался преподаватель. Данное воспоминание запустило следующую цепочку событий.

Пропоров пальцем дыру в мешке, он извлёк оттуда картридж и старый тапок.

— Цы-ып-па-цы-па-цыпа-цыпа-цы-п-па-а… — приговаривая так, парень стал приближаться к насмешнику, положив тапок в правый карман растянутых штанов, а картридж держа в левой руке. Приближаясь, он отследил открывание-закрывание рта велосипедиста, дождался удобного момента, всадил туда пластмассовый прямоугольник картриджа и апперкотом с правой заставил клацнуть по картриджу челюсть обидчика, прикусить того язык и навернуться с вела на копчик. В иной ситуации Сэму не поздоровилось бы, но здесь на него вовсю работал фактор неожиданности: в поведенческие паттерны школьной шайки никак не входило то, что многолетняя жертва может, наконец, в ответ пойти вразнос и действовать непредсказуемо. К тому же, они были одни.

Тем временем пинком с правой Сэм выбил изо рта перепуганного подростка картридж, достал из кармана и всунул в рот велосипедисту тапок и медленно стал ступнёй правой ноги на горло. Зубы велосипедиста сомкнулись на грязном тапке и впились в подошву, тот стал дёргаться от надвигавшейся нехватки кислорода и вперился расширившимися от ужаса глазами в лицо оппонента, который спокойно — слишком спокойно, даже чуть устало — произнёс прямо ему в лицо следующее:

— А теперь слушай сюда, опущенец. Таких, как ты, я называю фоксопитеками. Вы ведь даже не животные, потому что, в отличие от животных, вы понимаете только язык силы. Вы всего лишь бесполезные куски биомассы, и вас слишком много. Но прямо сейчас, — слышишь меня, кусок дерьма? — в моих силах наконец-то сделать так, чтобы хотя бы на одного из вас стало меньше. Кивни, если понял и осознал. — И нажал на горло ногой чуть сильнее. Велосипедисту ничего не оставалось, как кивнуть: кислорода стало не хватать, и скоро перед глазами замелькают мушки. — Хотя… ты ведь даже не дерьмо, ты просто так насрано. И мараться о тебя — ниже моего достоинства. А теперь пʼшёл вон отседа.

И Сэм, нажав на горло велосипедисту ещё раз, убрал ногу. Тот, кашляя и путаясь в конечностях, поднялся и, судорожно не попадая по педалям, улепетал отсюда прочь как можно дальше. А Сэм, постояв в пару секунд, поднял и выбросил последние мешки c мусором и, внешне спокойный, отправился домой, где его и накрыла полноценная истерика.

Давать отпор в первый раз всегда тяжело.

* * *

Парень держал на ладони очки своего прапрадеда — сэра Арчибальда Уитвики. Оправа, окуляры и дужки приятно тяжелили ладонь. Да, это был не какой-то там дешёвый пластик для перед девками своей wannabe-крутизной понтоваться. Это был — инструмент. Цейсовское, без пузырей и свилей, кристально чистое стекло, оправа и дужки из гладкого, прочного, отполированного дерева. А вот на одном из окуляров — причудливая сеточка трещин. Парень не стал их трогать, но любопытство никуда не исчезло. Любопытство и — уважение к человеку, их носившему.

Сэм задумчиво провёл указательным пальцем по левой дужке прапрадедовых очков и вознамерился положить их туда, откуда достал. Была вторая половина дня, и солнечный луч успел просверкнуть сеточку трещин в окуляре очков сэра Арчибальда Уитвики, успел до того, как очки были уложены обратно в коробку, аккуратно выложенную изнутри шёлковой тканью, и закрыты крышкой.

Но и этого хватило.

* * *

「Босс, мы засекли вспышку излучения артефакта неопределённого вида.」

「Отлично, Джазз, передай нам его координаты и характеристики.」

「Слушаюсь. Передаю координаты… Сэр, вы только взгляните! Он как бы намекает нам на координаты Всеискры! 」

「Оптимус, мы так долго скитались в поисках её. Неужели это она? 」

「Да, Рэтчет. Матрица подтверждает, что это действительно так.」

「В таком случае, Прайм, нам нужно разведать местность и найти артефакт, если для поиска Всеискры он критично важен. Фиксирую активность искусственных аппаратов вокруг этой планеты. Безыскровые, но не похожи на квинтессонских дронов. Полагаю, что планета может быть населена.」

「Ты прав, Айронхайд. Бамблби, нам понадобятся твои навыки разведчика. Тебе следует отправиться по указанным координатам и, как только артефакт будет найден, подать сигнал. Ты знаешь, какой именно. Тогда прибываем мы, все остальные. Но прошу, будь осторожен: до подачи сигнала мы не сможем тебе помочь.」

「Я готов, сэр.」

「Да поможет тебе Праймас.」

От небольшой группы диковинной формы космических кораблей, находящейся в пределах орбиты Земли, отделился самый малый и направился к планете.

* * *

「Командующий Старскрим, на белковой планете обнаружен сигнал артефакта, связанного с координатами Всеискры. Передаю данные.」

「Принято, Саундвейв. Баррикейд и Френзи — направляетесь в район артефакта. Скорпонок, Блэкаут, Дриллер — отвлекаете белковых. Саундвейв — отслеживаешь каналы связи.」

「Принято.」

「Есть.」

「Есть.」

「Мы идём. Да здравствует Лорд Мегатрон! 」

「Да здравствует Лорд Мегатрон! 」

* * *

Сэм Уитвики, пробегая глазами ровные, даже слишком ровные, строчки на пожелтевшей от времени бумаге, восхищался мужеством и жизненной силой своего предка — Арчибальда Уитвики. Сэра Арчибальда Уитвики, как решил про себя называть его Сэм, и никакие нормативно-правовые акты — пустые, глупые бумажки — не смогли бы переубедить его в этом. Узнавая своего далёкого предка (а в шестнадцать с половиной лет век кажется чем-то обширным и необъятным), парень проникся к нему глубоким уважением, и всякие вскукареки прихвостней Трентона были ничем перед истиной, открывшейся ему. Он бегло пролистал все сто пятьдесят четыре листа записей и теперь сидел на полу сомкнув глаза, а перед внутренним взором всё всплывали и всплывали прочитанные строки, буквы в которых иногда словно натыкались сверху и снизу на какое-то препятствие и, не в силах преодолеть его, вынуждены были ломаться в прямую линию.

* * *

«Сегодня тот день, когда я, Арчибальд Уитвики, могу вести свои записи и тем самым проговаривать, переосмысливать пережитое. Потеря зрения и проблемы с памятью, возникшие после столкновения с Неизвестным, не дают никакого повода и основания просто лежать и разлагаться. Я — человек, я — мужчина и потому, в конце концов, не имею права опускать руки.

Терять, пускай на время и частично, над собой контроль — унизительно. Узнавать затем, что, за неимением где писать, во время приступа испачкал непонятными знаками стену палаты, а её после тебя пришлось отмывать работнице клиники, хотя ей за это и платят, — отвратительно. Настоятельно попросил лечащего врача позволить мне исправить то, что сотворил. Наш разговор прошёл спокойно и продуктивно; доктор согласился с тем, что если подобное может помогать мне в борьбе с моим недугом, то нет никакого практического смысла препятствовать. Он выделил ассистента, приведшего меня к фройляйн, отмывавшей стену и, хотя она поначалу отказывалась и мило смущалась, под её руководством я довершил уборку.»

* * *

«Трость помогает ориентироваться в пространстве, поначалу являвшемся сплошной кромешной тьмой. Видеть глазами теперь невозможно, пусть на них и очки: их привычная тяжесть на переносице и за ушами тоже вносит вклад в успокоение; зато ладони и пальцы рук обрели большую чувствительность. Лицо овевается чистым горным воздухом, нежаркое солнце ласково греет стариковское тело, а уши «слышат» препятствия, передавая информацию телу, и вот через несколько месяцев ноги привычно несут по неоднократно нащупанной дорожке в беседку — принимать солнечные ванны и попутно упражняться в эпистолярном жанре.»

* * *

«Контр-адмирал Пири, счастливо достигший Северного полюса и возвратившийся домой, поспособствовал тому, что я оказался в этой швейцарской клинике. Он иногда присылает журналы Американского географического общества, долгие годы президентом которого и президентом Американского музея естественной истории был меценат мистер Джесуп и с которым мне также довелось иметь контакты и вести обширную переписку. Благодаря ассистентам, которые читают вслух, имеется возможность вести практически полноценную научную дискуссию. Вначале приходилось ответы и статьи надиктовывать, но внутри тлела-росла решимость подобное положение дел кардинальным образом изменить. Методом проб и ошибок пришёл к тому, что из пластической массы по моей просьбе и описанным параметрам был изготовлен своеобразный трафарет — плоская доска с прорезями-строками, достаточно широкими и пронумерованными шрифтом Брайля ровно настолько, чтобы можно было осязать и идентифицировать номер каждой строки. Поскольку чернилами пользоваться в моём положении затруднительно, был опробован химический карандаш, которым и поныне веду эти записи.»

* * *

«Мне есть ради кого и ради чего жить. Осознание этой простой истины помогает смириться со случившимся и каждодневно бороться с недугом. Я полностью осознаю, что однажды он окажется сильнее, а потому не имею права тратить впустую ни единого дня. Приступы теперь удаётся частично купировать: имеется возможность «сливать» переживаемое на бумагу, пусть это и сопровождается вслух моим непроизвольным и, по отзывам наблюдателей, весьма бессвязным комментарием. Находясь в данный конкретный момент в здравом уме и ясной памяти, я полностью осознаю и принимаю то, чего уже нельзя изменить, но намерен и впредь не давать недугу слишком легко отнимать у себя проживаемое время.»

* * *

«Мне сообщают, что листов с неясными знаками, которыми сопровождаются мои видения, слишком яркие, слишком красочные и слишком не похожие на привычное нам, чтобы их можно было описать, уже накопилось изрядное количество и надо бы формировать отдельную тетрадь либо отдельную папку. Намерен прислушаться к этим советам. А пока, поскольку под трафарет для письма всегда подкладывается стопка бумаги, а не один-единственный лист, то имеется возможность писать с нажимом и затем уже распознавать, где буквы английского алфавита, а где — неизвестные символы.»

* * *

«Провалился в какую-то ледяную пещеру и, по-видимому, довольно сильно ударился затылком, так как потерял сознание. Очнувшись, долго не мог найти очки, а найдя и надев их, увидел, что один из окуляров пошёл трещинами. Неприятно, но куда лучше, чем если бы они разбились совсем. Повернул голову и задохся от удивления.

Если к тому, что я увидел, могут быть применены человеческие термины, пусть они и скудны, то я, пожалуй, попробую описать увиденное. В пещере, припорошенный ледяной пылью, лежал Неизвестный. Да уж, Северный полюс, поиском и установкой точного местонахождения которого и было целью моей экспедиции, безмерно удивил. Неизвестный был в общих чертах человекоподобен, но на этом его сходство с людьми и заканчивалось. Взять хотя бы размеры, чудовищные, невообразимые. К тому же, эти хищные, грозные очертания и буквально кожей ощущаемая исходящая от… тела? корпуса? вместилища? сила.

Я коснулся огромного пальца, оказавшегося металлическим, и, вероятно, что-то задел, поскольку дальше в воздухе что-то неуловимо изменилось, произошла вспышка и меня откинуло на несколько футов на спину, а глаза нестерпимо защипало. Похоже, я вторично ударился затылком и потому вновь впал в беспамятство.

Так меня и нашли. Мои коллеги, с которыми мы до сих пор ведём переписку, рассказывали впоследствии, что я был беспокоен и рассказ мой был бессвязен, а сообщаемое было настолько дико, что ни на что не имело подобия. Кафедру пришлось оставить. При содействии контр-адмирала Пири, полярника, впоследствии счастливо достигшего Северного полюса и вернувшегося на родину с триумфом, я оказался в Швейцарии в клинике профессора Гюльденлёве, где и нахожусь до сих пор.»

* * *

«Сегодня второй раз забыл, как зовут фройляйн, приходящую убираться в моей палате и которая читает мне вслух, если в том возникает необходимость. Подобного раньше не замечалось. Это угнетает. Напомнил себе, что живу и должен жить. Ради моей Мэри, ради нашего сына, ради наших внуков. Видимся мы редко: Атлантический океан и ухудшающаяся политическая обстановка в континентальной Европе не способствуют частым визитам. Мой научный авторитет, впрочем, пока позволяет продолжать публиковаться в ведущих журналах, пусть и не так часто, как раньше, а гонораров хватает оплачивать лечение и даже немного откладывать на будущее.

Сокровище моё, если когда-нибудь ты или твои внуки будете читать эти строки, то знай: я горжусь и безмерно восхищаюсь тобой. Ты сильная и будешь сильной до конца, несмотря ни на что, всем бедам и невзгодам назло. Я знаю это, и подобное осознание даёт мне силы бороться, пусть их и нужно с каждым днём всё больше, и не всегда эта борьба успешна. К тому же, мы оба знаем, что любящий человек умеет смотреть на любимого глазами сердца и видеть его истинного, несмотря на прошедшее время.

Я не слишком часто говорил тебе эти слова до случившегося, опасаясь девальвировать их. Но уже здесь я понял, что если они — истинные, то такая истина от повторения не стареет и не истирается. И потому я больше не боюсь их повторять.

Я люблю тебя.»

* * *

Сэм не замечал, как по щекам катились невольные слёзы: парень настолько впечатлился прочитанным, что не заметил, как наступил вечер. Нужно было переварить полученную информацию, а заодно и малость успокоиться. Он устроился на полу и сомкнул веки.

Итак, записи должны быть систематизированы, подготовлены и обнародованы. Человек, их писавший, достоин того, чтобы его письменное наследие нашло материальное воплощение. К тому же, парня заинтересовали странного вида записи, ни на что не похожие и перевязанные тесьмой в отдельную пачку. Сэм вытер лицо и улыбнулся, открыв глаза: появился «официальный» повод возобновить походы в «публичку» — местную публичную библиотеку. А заодно у него, кажется, появилось куда двигаться в будущем. Нет, это ещё не было определением специальности, но задало вектор.

И, кажется, следовало не откладывать задуманное: лето скоропостижно заканчивалось.

Новый учебный год обещал быть.

* * *

Отец и сын возлегают под днищем автомобиля и травят за жизнь. Уитвики-младший ассистирует Уитвики-старшему, подавая инструменты.

— Понимаешь, сын, — энергично что-то закручивая, продолжает Рональд Уитвики, — многие люди не умеют жить и потому рассуждают о завтра, которого не будет. Сегодня, говорят они, мы вырываем из сердца любимых, потому что нам надо, видите ли, возвеличиться, а вот завтра — да-а, завтра мы уже будем любить, — съязвил мужчина. — Сегодня, говорят они, мы помучаемся, а вот завтра будем жить, — мужчина закончил закручивать и шваркнул инструмент о бетонный пол. И непонятно, кто при этом более жалобно звякнул — пол или всё же инструмент.- Твой прапрадед вот не был таким, как они. Обнаружить, что твой предок был классным человеком, совсем не таким, как о нём шла людская молва — это дорогого стоит. Мы с твоей мамой долго потом говорили после того, как ты обнаружил и зачитал нам его записи…

Рон принялся тереть рубашку напротив грудины.

— Та-ак, и кто это у нас забыл принять таблетки? — нахмурился Сэм.

— Да ерунда! — поморщился отец. — Постой, ты куда?

Сэм, оказывается, за это время выехал на своём «лежаке» из-под днища отцовой машины, поднялся, распрямился и направлялся к выходу.

— Лежи уже, — уголки губ парня приподнялись в намёке на улыбку, — ты ведь не хочешь расстраивать маму?

— Нет, — виновато раздалось из-под машины.

— Тогда помоги мне сделать так, чтобы этого не случилось и на сей раз — просто подожди меня здесь. Жди меня — и я вернусь, только очень жди! — парень наставительно поднял вверх указательный палец и убежал.

Из-под машины вслед ему донёсся негромкий смех.

* * *

— Пап, вылезай! Вы-ле-за-ай, хва-тит там ле-жать! — кряхтя, как старый дед, Сэм вытянул «лежак» с отцом на свет божий. Рон уселся, и ему подали стакан с водой, где уже шипела таблетка. Сэм устроился рядом прямо на пол.

Мужчина, притворно морщась, выпил, как он выражался, «полезную гадость» до дна и отставил стекляшку прямо на пол.

— Сын, а помнишь, ты хотел собственную машину?

— Машину? — Хорошо, что парень уже сидел на полу, а то удариться копчиком — удовольствие весьма сомнительное. Триггер сработал, новое воспоминание открылось: да, парень действительно когда-то мечтал о машине!

— Машину, — подтвердил отец, явно посмеиваясь. — Что так удивился? Но — с тебя две тысячи долларов и три «эй»Оценка "превосходно". на будущей неделе, если хочешь воплощения мечты как можно скорее. Ещё две тысячи, так уж и быть — мои. Освой хотя бы своих две.

Парень облегчённо выдохнул: мир вновь встал с головы на ноги, и это было замечательно.

— Пап, а хочешь анекдот? — хитро прищурился Сэм.

— Ну-у? — заинтересованно изогнул бровь Рон.

— Приходит сын к отцу и спрашивает: «Пап, а дай нам с девушкой на вечер свой кабриолет! — Бери, но там же нет бензина! — А нам и не на-адо!»

Дружный хохот наполнил гараж Дверь открылась:

— Мальчики, ужинать! — В проёме появилось миловидное лицо Джуди. — Не забудьте вымыть руки! — Она придирчиво осмотрела двоих. — И лица!

— Есть, мэм! — шутливо козырнули отец и сын и стали собираться. Пока они собирались, Сэм думал:

«И всё-таки неожиданно. Машина, да. У меня будет собственная машина! Кто бы мог подумать… Но — две тысячи баксов…

Надо определённо «поскрести по сусекам».»

* * *

POV Сэм Уитвики

Завтра лето заканчивается. Три слова: свежо, жадно, взахлёб. Например, целиком заглоченные за четыре часа триста страниц «Сердец в Атлантиде» Стивена Кинга. Или раскопанная в публичке информация по символам, содержащимся в прапрадедовых записях, тех, что отдельной пачкой. Некоторые оказались похожи на китайские и японские иероглифы, некоторые — на позднюю глаголицу, большая же часть вовсе ни на что не имела подобия, как в той самой «рукописи Войнича». Но это и не абракадабра: есть система, есть сочетания, которые что-то да значат. Порыться, что ли, в памяти? Да, ту же Чен можно попросить, у неё родня из Восточной Азии родом, могут быть подобия в начертании том же. Просто одно дело, когда ты смотришь по словарям — и совсем другое, если ты или тоя родня носители языка и знаешь, где этот символ может употребляться и что примерно означать. Контекст — он важен.

…Мыслепостроение и мыслевыражение и так до конца пока не восстановились: всё сполохами какими-то рваными. Страх пресытиться пока не до конца преодолён. С этим, впрочем, уже можно жить, как говорит отец в подобных ситуациях.

Па может брюзжать сколько угодно, но я-то вижу, какими глазами он смотрит на мать, или как готовит для неё кофе и как она непритворно наслаждается вкусом приготовленного для неё напитка. Эти вот мелочи говорят куда больше, чем отец показывает на публику, даже если она состоит из Моджо.

Кстати, кто-то в дверь скребётся.

— А, Моджо! Привет! Знаешь, ты очень вовремя.

Радостное тявканье. Хм, штанина натягивается.

— Ты куда меня тащишь, мелочь?

Дверь не успела толком закрыться, и потому с кухни доносится чуть раздражённый ожиданием голос отца и успокаивающее щебетание матери.

— Чёрт, совсем забыл про обед! Спасибо, дружище. 'ди ко мне.

Тёплая четырёхлапая тяжесть на левой руке. Щекочется.

— А вот эту розовую м-м-мэр-р-зость пора убирать. Ты как считаешь?

Указательный палец опускается на нос микропса.

— Пип.

Микропёс фыркает и чихает. Смешно-ой. И в целом беспроблемный. Посадишь такого на руку: хвостишко-пропеллер щекочет место чуть выше локтевого сгиба, передние лапы становятся на запястье — и иди себе куда угодно. Да и сам Моджо не против: всё же лучше, чем в домике сидеть. Да и порезвиться не прочь, когда на землю отпускаешь. У озера того же, например.

Вот только ошейник…

…Цвета мадженты. Розовый! Аааа! Глаза-а!!!

— Ма-ам, ну это же ужасно! Розовый ошейник у кобеля! Нет, ну ты только взгляни в эти глаза, в которых отражается боль и безнадёга всего прогрессивного человечества! Пап, ну скажи ей!

Раскаты здорового, искреннего отцовского хохота наполняют кухню. Мама дуется, но недолго: не выдерживает, прыскает и присоединяется. И чувствуется, что отдал бы что угодно, лишь бы этот дружный смех звучал чаще.

Джуди. Её зовут Джуди. Немного шебутная, иногда чересчур заботливая. Рядом Рон: грузноватый, иногда ворчливый, но лучшего отца на свете не сыскать. Обычные люди, со своими достоинствами и недостатками.

Настоящие.

Отец, взяв на руки Моджо, расстёгивает ошейник, а мать, выхватывая из его рук это розовое безобразие, восклицает дурашливо:

— Да здравствует швабода-а!

И посылает техничный трёхочковый в мусорное ведро.

Отец и сын аплодируют стоя.

А на мордахе освобождённой животинки рисуется концентрированное, совершеннейшее счастье.

* * *

И — в тетради на металлической пружине после долгого перерыва рождается нечто новое:

Город мой очумел и стих,

Исчез с улиц его непокой.

Я люблю этот каждый миг

Тишины

Рядом с тобой.

Луна над звёздною рекой,

Загляни в моё окно,

Подари мне небесный покой

И пропой

Что-то своё.

Белая ночь

Нас зовёт

За собой!

Белая ночь,

Посиди

Со мной!

Эта ночь не таит в себе зла

И не ищет души моей.

Эта ночь — только ты и я

Навсегда

Рядом с тобой.

За окном белая пурга —

Это ветер лютует злой.

Подожди!

Пусть пройдёт она!

Посиди

Рядом со мной!

Белая ночь

Нас зовёт

За собой!

Белая ночь,

Посиди

Со мной!⁽¹⁾

1) Мясцовы час — Белая ноч. Оригинал: https://www.youtube.com/watch?v=Cs9exlJfUgU Перевод и адаптация by openplace

Вернуться к тексту