Белый, красный, черный (гет)

День+11.

Дверь лимузина закрывается, и меня окутывает тишина — тяжелая, почти гнетущая. Я с трудом восстанавливаю дыхание: перемещение на костылях еще требует от меня значительных усилий, но главное: мне сложно осознать случившееся только что.

Совет дошел до того, что навел справки о Маринетт. Я ничего не заметил.

И я уезжаю. Я действительно должен уехать. Бесповоротно. Проклятье…

Проклятье!

Я пинаю здоровой ногой пассажирское сиденье перед собой, потом в крайнем раздражении колочу его кулаками. Это помогает выплеснуть эмоции и успокоиться до тех пор, пока сломанные ребра не призывают меня к порядку. Тяжело дыша и сжав зубы, я съеживаюсь на сиденье в ожидании, пока волна боли соизволит пройти. Из-за этой вспышки я чувствую себя дураком. Глупым и жалким. Я стыдливо шмыгаю со слезами на глазах.

Я не сломался перед Советом, это уже что-то. Они мои будущие сотрудники, и отныне держат мое будущее в своих руках. Нельзя, чтобы они видели во мне слабого или капризного подростка.

Я откидываюсь на спинку и смотрю на проплывающие за тонированным стеклом дома. Чего бы я ни отдал, чтобы побегать по крышам! Там наверху я был свободным, пусть и всего на несколько минут. Там наверху я не должен был ни перед кем отчитываться. Ни перед кем!

…кроме нее. Что я делал охотно.

Возможно, я встретил бы ее за поворотом во время патруля. Мы могли бы поговорить, я мог бы косвенно объяснить ей. Она внимательно выслушала бы, а потом несколькими удачными замечаниями смягчила бы мою позицию, всегда стремясь как поддержать меня, так и вразумить. Она подкрепила бы свои слова сияющей улыбкой и таким особенным юмором, пока я не пришел бы в себя и не переусердствовал бы в неподражаемых каламбурах и природном шарме. В конце мы бы просто посмеялись над этим.

Я позволяю себе помечтать. А потом горло сдавливает, когда я осознаю, что всего этого больше не существует. А Маринетт… Я должен буду сказать ей, что уезжаю. Но как она отреагирует?

«Не уходи еще и ты!»

Прошла уже неделя, но я всё еще вижу ее полные слез глаза, слышу ее рыдания так четко, как если бы только что покинул ее. Я чувствую ее дрожащую руку, вцепившуюся в мои пальцы. Я убито вздыхаю.

Может, я могу подождать хотя бы, пока она и ее родители узнают о чудесном финансировании лечения… или даже пока она не перенесет операцию, когда для нее всё начнет устраиваться? Но я скажу ей. Это единственное, в чем я более-менее уверен. И надеюсь, она согласится, чтобы мы встретили это вдвоем… Вместе.

Как со смертью моего отца. Как с исчезновением Тикки. Мы будем рядом.

О, моя Леди.

Черный Кот мертв, и Ледибаг тоже, но случай хотя бы оставил нам воспоминания о той эпохе. Вызывает одновременно нежность и горечь, но это действительно сблизило нас за неделю. Мы даже поймали друг друга на желании строить планы на будущее. Взаимно поддерживать друг друга в реабилитации, встречаться каждый день на уроках, когда она, наконец, сможет вернуться в класс. Я поклялся себе провести ее на крупнейшие модные показы следующего сезона. С тех пор, как она увидела, с каким удовольствием я поглощаю выпечку, принесенную ее отцом, она пообещала научить меня делать круассаны.

Но… Что произойдет, если мы больше не сможем даже видеться?

Глаза снова жжет. Я шмыгаю и храбро подавляю слезы. Бросаю взгляд на сидящего впереди шофера, невозмутимого как всегда. Темнеет, и хотя он сосредоточен на движении, как всегда очень плотном в конце дня, моя несдержанность не должна была ускользнуть от него.

Мой мобильник вибрирует — сообщение от Маринетт, сопровождаемое задумчивым смайликом.

«Ну и… Твое собрание?»

Я слегка улыбаюсь. Не задумываясь, выбираю обязательную шутливую реплику.

«Волосок к волоску, моя Леди, я смог упасть на все четыре лапы».

Я собираюсь упомянуть, что на какое-то время удачно избавлен от фотосессий и светских приемов, но она опережает меня, прибавив испуганный смайлик:

«Неужели всё так плохо?»

Я озадаченно хмурюсь. В итоге стираю непринужденное сообщение и пишу другое — хорошая новость подождет.

«Как это?»

«Одна фраза, два каламбура — ВЕСЬМА приемлемых и не изощренных. Я готовлюсь к худшему».

«Я ПОСТОЯННО говорю каламбуры, просто некоторые лучше других. Ты придумываешь».

«Может быть, Котенок».

Молчание.

«Плагг подтверждает, что обычно это ОЧЕНЬ плохие каламбуры. Сейчас было в сто раз лучше».

Еще одно молчание, немного дольше.

«Расскажешь? Пожалуйста…»

Несмотря на ком в горле, моя улыбка становится шире.

«ОК. Я возвращаюсь в гостиницу. Позвоню тебе оттуда».

Она отвечает последним смайликом, чтобы показать свое согласие. Лимузин останавливается. Мотор заглушен. Подняв взгляд — путь показался мне совсем коротким, по сравнению с дорогой туда, — я с удивлением обнаруживаю не гостинцу, в которой живу вот уже несколько дней, а больницу.

— Месье Г., это чудесно, но вы ошиблись. Посещения закончились не меньше часа назад, мне не позволят увидеть Маринетт.

Телохранитель посылает мне угрюмый взгляд. Он берет сверток, лежащий на пассажирском сиденье, и протягивает мне. Я кладу телефон и осторожно беру предмет — большая картонная коробка, тяжелая.

— Эмм… Спасибо? Что это?

Он долго молча смотрит на меня. А потом кивает и медленно подмигивает, как делал, когда хотел по-своему поздравить меня с окончанием особенно изнурительной фотосессии. Он делает мне знак оставаться в машине и покидает свое сиденье. За ним хлопает дверь. Я слышу, как он достает костыли из багажника. Потом он встает рядом с моей дверью, но вместо того чтобы открыть ее, просто стоит там неподвижно, будто в ожидании.

Я осторожно открываю картонную коробку. Внутри еще одна — из черного металла, из-за которой сверток такой тяжелый. К крышке прикреплен пожелтевший конверт. Я аккуратно отцепляю его и с волнением обнаруживаю надпись на обратной стороне.

«Моему сыну».

Я кладу коробку на сиденье и нерешительно кручу конверт в пальцах. Он не запечатан. С пересохшим горлом я открываю его и вынимаю простой листок, попутно отмечая смутный запах горелого, который исходит от бумаги. Я боюсь понять, откуда появился этот сверток.

Я читаю письмо. Потом перечитываю. Собираясь просмотреть его в третий раз, я с удивлением замечаю, что мне не хватает воздуха и что я хуже вижу, но не из-за сгущающейся темноты. Щеки мокры от слез. Я торопливо вытираю их.

Дрожащей рукой я приподнимаю металлическую крышку…

…но почти сразу же опускаю ее, не в силах двигаться дальше. Я лихорадочно вываливаю на сиденье содержимое рюкзака и кое-как засовываю туда металлическую коробку, а потом прячу письмо в дополнительный карман. Я открываю дверь и вылезаю из машины, как всегда с трудом из-за шины, которая парализует мою ногу.

Снаружи холодно. Ночной ветерок резко приводит меня в чувство. Я вдыхаю, сознание проясняется. Пошатываясь, я вцепляюсь в дверь, чтобы натянуть рюкзак на плечи.

Месье Г. уже невозмутимо протягивает мне костыли.

— Уже поздно, парень. Посещения заканчиваются в шесть часов, ты же знаешь.

— Да, Фабрис. Но… это срочно. Пожалуйста.

Загородив дверь в отделение, санитар кривится. В кои-то веки случай на моей стороне: сегодня дежурит Фабрис. Он помогал скорой помощи в тот день, когда я поступил, и потом я неделю был под его надзором. Так что он хорошо меня знает.

— Пожалуйста.

Я пробую бледную улыбку. Человек в синем халате вздыхает и сокрушенно усмехается мне.

— Плохой день, да?

Я молча киваю, со стыдом понимая, что у меня покраснели глаза. Он закатывает глаза и что-то бормочет про свое доброе сердце. Наконец, он опускает до тех пор скрещенные руки и освобождает мне проход.

— Ладно, на этот раз. Но только ты, окей? Если мой шеф неожиданно зайдет и увидит, как твой цербер патрулирует коридор, я получу нагоняй.

Я живо киваю и поворачиваюсь к оставшемуся позади месье Г.

— Подождите меня в машине, пожалуйста.

Телохранитель молча кивает. Обменявшись приветственным жестом с санитаром, он разворачивается. Фабрис придерживает мне дверь, и я вхожу, торопливо стуча костылями.

По сравнению с бурным днем, больница кажется мне невероятно тихой и пустынной. Резкий свет в коридорах приглушен в связи с поздним часом. Я послушно следую за Фабрисом до двери палаты Маринетт. Он разворачивается и останавливает меня, чтобы заявить тоном, не допускающим никаких возражений:

— Я заканчиваю дежурство в девять часов, так что к этому часу ты должен уйти. Моя коллега начнет обход пациентов в следующие полчаса. Я скажу ей, что пустил тебя, она будет бдительна. Если, когда она придет поздороваться с Маринетт, ты еще будешь здесь, тобой займется служба безопасности. Понял?

Я киваю:

— Да, Фабрис. Большое спасибо, правда.

Он хлопает меня по плечу и устало улыбается. Он тихонько стучит в дверь, ждет, когда знакомый голос позволит ему войти. Его улыбка становится теплой.

— Маринетт? Твой прекрасный принц бродил в коридоре. Пустить его или дать отворот поворот?

Из палаты до меня доносится удивленный смех.

— А-Адриан здесь?

Вместо ответа Фабрис широко открывает дверь. Маринетт — как всегда — сидит в кровати. На столике на колесах рядом с ней ждет начатая партия в шахматы. Она как-то сказала санитарке, что тренируется, играя сама с собой, но я знаю, что на самом деле она играет с Плаггом.

При виде меня лицо Маринетт сразу проясняется.

— Адриан!

Она, сияя, улыбается мне. Я прохожу в комнату, на мгновение удивившись — от ее утреннего подавленного настроения не осталось и следа.

— Адриан, мы начинаем смену в восемь сорок пять. Коридоры будут пусты десять минут. Я полагаюсь на тебя, — замечает Фабрис, после чего быстро салютует Маринетт. — Хорошего вечера, влюбленные!

Как всегда, когда нам делают подобные замечания, Маринетт сдавленно вздыхает и краснеет.

— Х-хорошего вечера, Фабрис!

Санитар закрывает за мной дверь. Плагг тут же вылезает из розовой сумочки, лежащей рядом с шахматной доской. Его раненый белый глаз остается почти закрытым, словно он отказался пользоваться им, тогда как невредимый зеленый сверкает радостью.

— Ну, пацан, ты знаешь чудесную новость?

— Э? Какую новость?

Улыбка Маринетт становится еще шире:

— Всего час назад моим родителям позвонили из Фонда. Они дали согласие на вторую операцию. Родители думают, что после этого я точно смогу ходить! Я сменю больницу и после операции отправлюсь в санаторий для реабилитации, но Фонд возьмет все расходы на себя!

Я не знаю, что ответить. Значит, Совет сдержал слово — и быстро.

— Это… Это отлично, Маринетт. Потрясающе!

Ее легкий веселый смех разносится по комнате.

— Да! Завтра к нам зайдет хирург, чтобы всё объяснить. Я позвоню тебе, когда узнаю больше!

Она кажется такой счастливой, такой успокоенной. Ее улыбка заразительна, как всегда. Горло по-прежнему сдавливает. Рюкзак тяжело давит на плечи, но я не осмеливаюсь ни сесть, ни даже приблизиться.

— Это отлично, Маринетт.

— Да…

Ее улыбка немного гаснет. Потом она хмурится.

— Всё в порядке?

Я моргаю с тяжелым сердцем. Нет. Нет, не в порядке. Я бы должен тоже радоваться, я хочу радоваться! Но у меня не выходит…

— Эй.

Маринетт переглядывается с Плаггом, который подчеркнуто зевает и возвращается в розовую сумочку. Она отталкивает столик с шахматной доской, ворча от усилия, перемещается к краю кровати и хлопает по свободному пространству справа.

— Иди сюда.

Я смущенно усмехаюсь: она не впервые так устраивает меня рядом с собой. Долгими вечерами в больнице мы уже смотрели вместе несколько фильмов, прижавшись друг к другу. Признаю, в такие моменты я больше был заинтересован шелком ее волос на моей щеке или теплом ее плеча рядом с моим, чем фильмом.

Я прислоняю костыли к изножью кровати и кладу рюкзак на матрас.

— Я… Я хочу, чтобы ты кое-что прочитала.

Она с готовностью кивает. Я достаю конверт из кармана и протягиваю ей. Увидев надпись, она колеблется.

— Адриан, возможно, это не…

— Пожалуйста, моя Леди. Мне это нужно.

Она, наконец, берет конверт. Пока она аккуратно разворачивает письмо, я достаю из рюкзака металлическую коробку и, не открывая, кладу на стол. Прихрамывая, я подхожу и сажусь рядом с ней. С облегчением вытягиваю раненую ногу на покрывале, рядом с ее накрытыми и по-прежнему неподвижными ногами.

По собственной инициативе она кладет голову мне на плечо. Удивившись сначала, я вздыхаю и, наконец, закрываю глаза — ее присутствие, ее прикосновение производят на меня эффект, который я не могу объяснить. Чем больше проходит дней, тем более я становлюсь чувствителен к нему. Это успокаивает, подбадривает, придает сил. Умиротворяет. Ей ничего не надо делать, просто… просто быть рядом, со мной.

И знание, что скоро это закончится, временами придает всему горький привкус. Но делает еще более ценным…

Она пораженно вздыхает, читая письмо. Я приоткрываю глаза и невольно снова погружаюсь в текст, написанный тонкими каракулями. Я так скоро выучу его наизусть.

Адриан,

Если ты читаешь эти строчки, значит, я уже не могу поговорить с тобой лично. Мне очень жаль, сын мой.

Мое исчезновение может вызвать много вопросов и забот. Надеюсь, я успею передать тебе некоторую информацию, чтобы просветить тебя — не хочу делать это посредством письма, поскольку боюсь, что оно может попасть в плохие руки, несмотря на все мои предосторожности.

Но, возможно, ты уже всё знаешь. В этом случае, надеюсь, ты простишь меня. Я хотел избавить тебя от этого разочарования. Знай, всё, что я мог сделать, я сделал для нашей семьи. Я этим не горжусь, но я принял такое решение согласно моей совести и беру на себя ответственность за свои действия.

Ты совершенно ни при чем в этой истории, Адриан. Никому не позволяй внушить тебе противное.

Я уже несколько месяцев пытаюсь осуществить свой план, и мое недавнее превращение в Коллекционера заставило меня задуматься. Ты еще слишком юн, чтобы услышать всю правду, но будет хорошо, если ты узнаешь некоторые детали, особенно насчет ухода твоей матери.

Твоя мать любила тебя больше всего на свете, не сомневайся в этом. Когда ты серьезно заболел, она сделала всё, что могла, чтобы вернуть тебе здоровье, и в итоге пожертвовала кое-чем, что было ей очень дорого. После этого она уже не была прежней. С течением времени уход от нас стал единственным доступным ей решением, и я не знаю, где она сегодня. Однако очень надеюсь, что она обрела мир. Эмили всегда добивается своих целей, так или иначе.

Я знаю, как ты жалеешь об ее уходе. Но ни ты, ни я не смогли бы ее удержать. В то время она сделала свой выбор, чтобы спасти тебя, но и сегодня, даже зная все обстоятельства, уверен, она поступила бы точно так же. Твоя мать хотела, чтобы ты был счастлив, Адриан. Воздай ей эту честь, поскольку ты на это способен. Ты такой же сильный, как она, даже если, возможно, пока этого не знаешь.

В то время, когда я пишу тебе, мой план заставляет меня всё больше рисковать. И я предпочел позаботиться о худшем. Если однажды я исчезну, неважно по какой причине, Совет буквально последует моим рекомендациями и отправит тебя учиться в Лондон. Уверен, ты будешь блистать в Кембридже, а главное, будешь вдали от Парижа. Если общественность раскроет мой секрет, до тебя не смогут добраться, пока не схлынет ажиотаж. А если кто-нибудь займет мое место, ты не окажешься в его власти.

Ты волен вернуться или не вернуться в Париж, когда достигнешь совершеннолетия. Компания размещена по всему миру, она последует за тобой, если захочешь. Ты похож на свою мать: приключение у тебя в крови, но ты также и прирожденный бизнесмен, я прекрасно это видел. Какой бы выбор ты ни сделал, сын, я знаю, он будет правильным.

Я спрячу это письмо в нашем доме, там, где никто не сможет его случайно найти. Я дам распоряжение месье Г. забрать его в случае моего исчезновения или моей смерти. Он передаст тебе это письмо и всё, что его сопровождает, когда посчитает своевременным. Он не болтун, но достойный человек, и хорошо нас знает. Я доверяю его суждению.

Наше семейное прошлое таково, каково есть, Адриан. Я настоятельно советую тебе не терзаться им и двигаться вперед, но знаю, насколько это может быть трудно. Мы с твоей матерью были не из тех, кто отрекается, так с какой стати ждать этого от тебя?

Если вдруг ты решишь пойти по нашим стопам, ты найдешь элементы ответов в этом письме. Я предпочел бы, чтобы ты оставался в стороне от этой истории, но не может быть и речи, чтобы оставить тебя в будущем безоружным. Единственное, о чем я жалею — что бросаю тебя одного справляться со всем.

Ты справишься. Я надеюсь. Я знаю.

Я люблю тебя, мой сын.

— О, Адриан…

Маринетт дрожит. Она кладет письмо на покрывало и шмыгает носом. Похоже, она плачет.

— Мне так жаль… вас двоих. Вас троих!

Тронутый, я нежно обнимаю ее, помня о перевязанной ране у нее на спине. Она обнимает меня за шею и прижимается ко мне. Я показал ей письмо не для того, чтобы меня пожалели, но потому что не хочу больше скрывать от нее ничего из того, что со мной происходит. И потому что не знаю, что думать. Насколько я помню, отец никогда не проявлял ко мне никаких чувств. Эти признания кажутся нерешительными, почти чуждыми — и полностью выпадают из нашего последнего разговора посредством акумы…

Он говорит о Коллекционере как о недавнем деле, значит, этому письму несколько месяцев. Предвидел ли он уже тогда, что передаст мне свои воспоминания через акуму, если ему придется умереть? Или же он решил это в ту ночь, когда понял, что я тоже Носитель?

— Адриан. Ты… Ты правда уезжаешь?

Маринетт дрожит. Она с трудом сдерживает слезы.

— Да. Я узнал сегодня, во время собрания, — огорченно шепчу я.

Она сильнее сжимает объятие.

— Когда?

От того, как она подавляет рыдания, у меня горит горло и жжет глаза.

— Я договорился с Советом. Я могу остаться, пока ты не будешь вне опасности. Но не дольше.

Она коротко тонко всхлипывает, словно мой прогноз оказался хуже, чем она думала. Она с трудом сглатывает, бормочет в несколько приемов:

— Мы… мы сможем разговаривать каждый день? Хотя бы смс-ками? Пожалуйста?

Я безрадостно усмехаюсь. Перед глазами расплывается.

— Мы уже это делаем, моя Леди. Но… да. Сто раз да. Я засыплю тебя дурацкими каламбурами. И думаю, в Лондоне есть телефон. Возможно, даже вебкамеры, кто знает?

Она в свою очередь смеется, но ее смех заканчивается жалобным всхлипом. Мы инстинктивно крепче сжимаем объятие. Слезы тихо текут по моим щекам, когда я слушаю, как она плачет.

Ее рыдания усиливаются, душераздирающие. Потом она потихоньку успокаивается. Несколько минут спустя тихий вздох напоминает нам, что мы не одни в палате. Маринетт неохотно отпускает меня. Я целую ее горячий лоб, и она бледно улыбается, с сопением восстанавливая дыхание.

На столе, как всегда обернув хвост вокруг Кольца, Плагг тоже сопит, опустив уши. Серебристая струйка стекает от его единственного открытого глаза. Маринетт протягивает к нему руку, и квами медленно и неровно подлетает к нам, устроившись между нами.

— Какая слезовыжималка. Вы двое стоите друг друга, — бормочет он.

Маринетт, дрожа, гладит его. Потом прерывисто вдыхает, вытирает покрасневшие щеки и расправляет плечи.

— Что ж. Посмотрим, что он тебе оставил, да?

Я беру металлический контейнер — можно подумать, ящик сейфа — и ставлю нам на колени. Вместе мы поднимаем крышку.

Внутри мы обнаруживаем на скорую руку нарисованные и помятые карты, словно их торопливо сложили, а также несколько книг и пыльные путевые дневники. Среди них я узнаю Гримуар о Камнях Чудес, и горечь сдавливает мне горло. Несколько месяцев назад я обнаружил его в кабинете отца и под влиянием импульса украл. Но прежде чем я успел изучить его подробно, он исчез из моей школьной сумки. В итоге кто-то неизвестный вернул его в особняк, и отец тут же положил его обратно в сейф…

Любопытно, что Маринетт не выглядит сильно удивленной. Она берется за толстую книгу и пытается вытянуть ее из кучи документов.

— Это же было так очевидно, — ворчит она. — Почему я не могла понять раньше? При том, что твой отец владел Гримуаром Камней Чудес…

Собираясь помочь ей, я удивленно дергаюсь. Мой отец пришел в бешеную ярость, потеряв один из источников вдохновения, что официально послужило причиной его превращения в Коллекционера. Но Ледибаг не должна была в то время знать больше!

— Подожди… Тебе знакома эта книга?

Она краснеет, помрачнев.

— Помнишь Лилу Росси? Она хотела спрятать ее, чтобы привлечь твое внимание. Я забрала книгу сразу после того, как она избавилась от нее. Благодаря… благодаря этой книге я встретилась с Мастером Фу, Ти… моя квами познакомила меня в тот день с Хранителем.

Голос Маринетт горестно вздрагивает, когда она упоминает Тикки, не сумев даже произнести ее имя. При виде ее убитого лица я поспешно подталкиваю ее говорить дальше:

— А потом? Что он сказал?

— Что надо проверить владельцев Гримуара. То есть твою семью. Но я не могла вообразить тебя Бражником и еще меньше Носителем, — с горькой иронией произносит она. — Тогда я и начала подозревать Габриэля Агреста.

— И ты связалась с Черным Котом, чтобы провести расследование…

Я вижу, как мы в тот солнечный день бежим вдвоем по крышам. Подозрения моей Леди насчет Габриэля и его образа жизни, насчет логотипа компании, странно напоминающего стилизованную бабочку. Я удрученно вздыхаю: подумать только, мы могли решить эту ситуацию гораздо раньше!

Я помню, что был убит предположением — к несчастью, логичным, — что мой отец является нашим заклятым врагом. В тот день я совершал оплошность за оплошностью и вернул себе самообладание, только когда понял, что если мой отец был акуманизирован в Коллекционера, значит, был не Бражником, а лишь очередной жертвой.

О чем мы в то время не подумали, так это о том, что означенный Бражник мог акуманизировать сам себя, чтобы замести следы.

И ведь были все указания. Как я мог не заметить? Какой дурак!

— На следующий день после миссии Коллекционер я узнала, что ты наказан из-за исчезнувшей книги и лишен права выхода на неопределённый срок. Тогда Мастер Фу сделал копии каждой страницы Гримуара, и я отдала его твоему отцу, сказав, что это я «позаимствовала» его у тебя.

Рассказывая, Маринетт тщательно складывает путевые дневники на соседний столик. Потом берет Гримуар обеими руками, чтобы вынуть его из контейнера.

— Твой отец сказал мне, что в гравюрах он черпал вдохновение для собственных работ. А я испытывала такое облегчение, что он снова позволил тебе покидать особняк, что не захотела нервировать его дальнейшими расспросами. Однако это было…

Когда она наугад открывает Гримуар, что-то проскальзывает между страницами и, звякнув, падает ей на колени. Это крошечный фиолетовый камень в серебряной оправе, окруженный четырьмя тонкими крыльями — хрустально-прозрачными, но местами посеревшими. На камне черная закоптелая трещина, как если бы он побывал в сильном пекле.

Я издаю сдавленный стон. Маринетт выпускает из рук Гримуар, и он тяжело падает обратно в контейнер.

— Нет?!

Между нами вдруг проносится черная вспышка.

— Покажись!

Хлопает маленький взрыв. Камень ударяется в белый потолок и падает на пластиковый пол рядом с кроватью. Плагг прыгает к краю матраса, его вибриссы напряжены и дрожат.

— Я сказал: покажись!

К моему великому изумлению, он говорит теперь на китайском. Его хвост так неистово хлещет воздух, что Кольцо скатывается на покрывало. Здоровый глаз сверкает: он в ярости. Он кричит что-то еще на незнакомом языке, и если тон — яростный, угрожающий — остается прежним, одно слово кажется мне знакомым.

— Нууру!

Мой квами скорее плюется и рычит, чем говорит. Я вдруг вспоминаю, где мы и как сейчас поздно.

— Плагг, нас из-за тебя засекут!

Но он спрыгивает с кровати и кое-как подлетает к неподвижному Камню Чудес.

— Покажись!!!

Он снова ударяет брошь, которая с хрустальным, почти жалобным позвякиванием отлетает до соседней стены. Рыча, вопя неизвестно что на своем иностранном языке, Плагг, обнажив клыки, обрушивается на брошь и энергично трясет ее, как кошка могла бы трясти несчастную добычу. В ответ из нее вылетает короткая лиловая вспышка. Я тяжело вскакиваю с кровати.

— Плагг, стой! Перестань!

Боль в ноге застает меня врасплох, и я падаю, дыхание перехватывает. Прикованная к кровати, Маринетт встревоженно кричит:

— А-Адриан!

Сжав зубы, я доползаю до Плагга. Тот разворачивается на сто восемьдесят градусов и отступает ползком, сжав клыками одно из хрустальных крыльев, таща брошь за собой, его зеленый глаз полыхает яростью.

— Плагг, брось его немедленно!

Прижав уши к голове, он рычит еще сильнее, яростно хлеща хвостом.

— Если бы он сопротивлялся своему Носителю, Тикки была бы еще здесь! — выплевывает он.

— Тихо! Отдай его мне!

Но Плагг вместе с Камнем Чудес забивается в угол. Дрожа от гнева, он колотит фиолетовый камень об пол, снова и снова, не обращая внимания на звон, который тот издает. Хрустальный звук становится нестройным, раздирающим, как будто брошь готова окончательно разбиться.

— Это его вина! Нууру должен объясниться!

— Плагг, отдай мне брошь!

— Плагг! Прекрати немедленно! Иначе… — кричит у меня за спиной Маринетт.

И против всякого ожидания Плагг застывает, распахнув оба глаза, поставив уши торчком. Проследив за его одержимым взглядом, я обнаруживаю, что Маринетт сидит среди сбитых в кучу покрывал, подняв правую руку на уровне лица. На безымянный палец она надела обугленное Кольцо.

— Помнишь свои предупреждения? Насчет того, что твой Камень Чудес в слишком плохом состоянии, чтобы позволить безопасную трансформацию? Продолжай, и скоро мы узнаем, был ли ты прав!

Я вздрагиваю, в горле пересыхает.

— М-Маринетт?! Что ты…

Она бросает на меня резкий и умоляющий взгляд, а потом возвращается к Плаггу. Ее лицо становится жестче.

— Брось эту брошь. Немедленно.

Плагг рычит, однако тише.

— Ты не осмелишься, Носительница. Духу не хватит!

— После Лувра ты еще сомневаешься в этом? — она с вызовом сжимает кулак. — Плагг, трансф…

Плагг тут же выплевывает крыло, которое было у него в пасти, и я слышу, как Камень Чудес, звякнув, падает на пол. Прервавшись, Маринетт бросает на меня настойчивый взгляд, и я кидаюсь вперед, чтобы забрать брошь.

— Нет! — вопит Плагг.

Я хватаю камень — он ледяной, крылья такие легкие и такие хрупкие, что, кажется, того и гляди рассыплются на части под моими пальцами. Вырывается ослепительная вспышка в сопровождении внезапного вихря энергии — знакомая. Я чувствую, как крылья исчезают. С колотящимся сердцем я заставляю себя не закрывать глаза.

В воздухе материализуется фиолетовая бесплотная сфера. Она уплотняется и в итоге принимает форму маленького существа, которое смутно напоминает Тикки, его бархатистая кожа нежного лилового цвета. Его крылья, похожие на крылья бабочки, вздрагивают и распахиваются в воздухе, но одно из них оказывается разорванным, обугленным. С болезненным писком квами падает, не в состоянии держаться на лету. Я протягиваю руку, чтобы поймать его у самого пола.

— Я держу тебя!

Квами не реагирует. В моих ладонях он легче перышка. Задерживая дыхание, я наклоняюсь к нему.

— Н-Нууру?

Он дергается и с трудом выпрямляется, выглядя измотанным. Веки приоткрывают большие молочные глаза, едва видные зрачки, которые, дрожа, осматривают окрестности. Несколько раз он встречается взглядом со мной и Плаггом — который в такие моменты подбирается, злобно рыча, — но, похоже, не видит нас по-настоящему.

— Нууру, так тебя зовут?

Квами Мотылька садится в моей ладони, ошалелый.

— Хозяин. Хозяин Габриэль, — бормочет он растерянно и боязливо. Почти умоляюще.

Я удрученно мотаю головой.

— Нет, Нууру. Это Адриан. Адриан, сын Габриэля. Ты…

От волнения я повысил голос, и он тут же съеживается, со стоном опустив голову. Я замолкаю, молча глядя на него, крошечного и дрожащего. И у меня сами по себе вырываются слова, одновременно страшные и дарующие свободу:

— Ты теперь в безопасности. Тебе не причинят зла.

Молочные глаза Нууру слегка расширяются. Он с трудом выпрямляется. Наконец, встав, он расправляет крылья — и здоровые, и искалеченное.

— Хозяин Габриэль хочет вернуть Эмили, — шепчет он немного более встревоженно. — Хозяин Габриэль хочет обрести ту, кого он любит. Хозяин Габриэль — мой Хозяин.

Плагг перестает рычать. Прижав уши, он испускает печальный стон. Маринетт подавляет всхлип. С комом в горле я смотрю в неподвижные глаза Нууру. Но, как и его голос, они остаются как никогда невыразительными, пустыми.

Он мягко кланяется — отрешенный, отсутствующий.

— Я к вашим услугам, Хозяин Габриэль.

День + 11.

«Burn» — Madi Diaz

День + 25. 18.35

Гремит гром. В надежном укрытии под козырьком подъезда я слушаю беспрерывную песнь ливня. Пахнет дождем и перегноем. Шумный грязный город прямо за воротами внизу, и, однако, кажется очень далеким. Мой взгляд бродит по парку, который окружает клинику: посетители и больные давно убежали с аллей. Приемная у меня за спиной пуста из-за позднего часа.

Мы словно одни во всем мире. Это умиротворяет.

Я глубоко, но осторожно вдыхаю, помня о сломанных ребрах. Боль становится всё реже и реже, но всегда возникает, когда я ожидаю меньше всего.

Тихий вздох отрывает меня от созерцания. До тех пор спрятанный в складках одеяла на коленях Маринетт, Плагг только что закончил свою традиционную послеобеденную сиесту. Он зевает с риском вывихнуть челюсть, а потом бормочет:

— Нет, серьезно, вы двое. Что мы делаем снаружи в такую погоду…

Квами лениво потягивается, а Маринетт с улыбкой на губах почесывает ему голову, как он любит. Затем он подползает к ее сумочке и проскальзывает внутрь, ворча:

— Слишком сыро. Вы насмерть простудитесь.

Я вопросительно смотрю на Маринетт — из-за грозы воздух становится довольно свежим, а она еще выздоравливает. Но, свернувшись в кресле-каталке, она качает головой, чтобы успокоить меня, и подтягивает одеяло до талии.

— Я целыми днями сидела взаперти, хочу еще немного подышать. Пожалуйста!

И чтобы разом оборвать мои возражения, она достает из бумажного пакета шукет⁽¹⁾ и с озорным выражением бросает мне:

— Лови, Котенок!

Я протягиваю руку, хватаю лакомство на лету и тут же откусываю. Кристаллы сахара хрустят, а потом тают на языке, быстро вытесненные маслянистостью заварного теста с нежным ароматом. Я невольно испускаю восхищенный вздох. Я наивно полагал, что невозможно создать что-то лучше круассанов и макаронов Тома Дюпена. Просто я еще не пробовал его шукеты…

Маринетт очарованно смеется.

— Если б я знала, что достаточно подарить тебе сладости, чтобы ты так улыбался, я бы ограбила родительский магазин, — подтрунивает она.

Она заботливо выбирает другой шукет и с блаженным видом спокойно пробует его. Она, наконец, добилась права на дополнительную еду после операции, и ее отец-булочник немедленно принес целый ассортимент самых легких — но по-прежнему вкуснейших — сладостей из своего репертуара. Я засовываю в рот остаток шукета и с наслаждением жую, после чего наставительно замечаю:

— Не всякие сладости. Сладости твое отца — это просто что-то. Я мог бы съесть сотню за раз! Счастье, что я не узнал о них раньше, иначе Парижу достался бы жирный герой. Моя напарница не одобрила бы…

Она тихо фыркает, когда ее телефон издает негромкий звонок.

— Это Алья, — бормочет она, посмотрев на экран. — Она придет завтра, чтобы помочь мне с переездом. Отлично, мне надоело постоянно дергать родителей, когда они готовят самую крупную свадьбу года. К субботе они должны закончить три фигурных торта, представляешь?

Я киваю, чувствуя укол в сердце. Я тоже хотел бы быть здесь завтра, чтобы проводить ее. Переезд на машине скорой помощи до центра реабилитации должен длиться не больше часа, и у нее будет хорошая компания, но это не отменяет того, что она окажется одна в незнакомом месте, далеко от дома и от родителей, по меньшей мере на три месяца.

Если бы я только мог добиться недели дополнительной отсрочки. Но Совет непреклонен, а я обещал подчиниться их требованиям, как только Маринетт будет вне опасности. Меня ждет Кембридж и его подготовительные курсы…

Я сглатываю и опускаю глаза, чувствуя горький привкус во рту, несмотря на шукет. Маринетт замечает мое расстроенное выражение.

— Эй. Всё будет хорошо.

— Знаю. Но мне дурно от одной мысли, что я оставляю тебя здесь одну.

— Я буду не одна. Алья собирается навещать меня каждый вечер после уроков. Нино тоже придет, как только поправится. И мои родители скоро возьмут в пекарню подмастерье и смогут по очереди брать выходные, чтобы в начале реабилитации как можно больше времени проводить со мной. Я буду не одна, — мягко повторяет она.

Она дарит мне уверенную улыбку, окрашенную лукавством.

— И потом, ты обещал посылать мне каждый день дурацкие каламбуры. Так что ты тоже как будто бы будешь рядом.

Операция «последней надежды» была тяжелой, но с тех пор на ее лицо вернулись краски. Она даже уже начала сеансы реабилитации, и физиотерапевты, похоже, весьма оптимистичны насчет ее первых успехов. Я в свою очередь слабо улыбаюсь.

Моя Леди… Это она. Это действительно она.

Мы молчим, по традиции наслаждаясь тишиной. Я рефлекторно массирую обездвиженную шиной ногу. Уже несколько дней она болит меньше. Гремит гром, всё дальше и дальше, однако дождь усиливается. Телефон Маринетт снова звонит, и она тихонько смеется.

— А! Аликс, несмотря на гипс, снова начала кататься на роликах. Она пишет «первое падение» с кучей смайликов и сердечек. Думаешь, это хороший знак?

Она показывает мне телефон и появившееся на экране фото. Наша рыжая сорви-голова с сияющей улыбкой сидит на земле — колени в крови, а рука в гипсе поднята высоко над головой, на которой красуется защитный шлем. Я позабавлено фыркаю.

— Почему больница выпустила ее? Очевидно же, что она не будет спокойно отдыхать дома!

— И я ее понимаю! — соглашается Маринетт. — Когда вижу, как хорошо мне становится, когда я покидаю палату, чтобы подышать воздухом! Даже всего лишь прийти сюда посмотреть на дождь — уже рай…

Мы обмениваемся понимающим взглядом: у меня было такое же ощущение, когда я в первый раз вышел из помещения, несколько дней спустя после поступления в больницу.

Ощущение, что я живу. Что мне, наконец, по-настоящему лучше. Это почти неописуемо, и тому, кто этого не пережил, не понять…

Маринетт с улыбкой на губах печатает на телефоне ответ. Я колеблюсь, прежде чем снова заговорить — умышленно легким тоном, совершенно не соответствующим тому напряжению, что у меня вызывает этот простой вопрос:

— Кстати, парень, о котором ты рассказывала? Он приходил тебя навещать?

«Я всё обдумала. Когда всё закончится, я скажу ему о своих чувствах».

Она застывает на короткое мгновение, а потом заканчивает сообщение и отправляет его.

— Да, он… Он заходил. Несколько раз.

Ее улыбка тускнеет, пока она подбирает слова. Я жду — внимательно, но с тяжелым сердцем. За последние дни все наши одноклассники друг за другом побывали у ее изголовья, все наперебой воодушевляя и подбадривая ее. Даже Хлоя заходила, официально сопровождая Сабрину, и была немного менее несносной, чем обычно. Но тот парень, значит, уже приходил? Кто-то из одноклассников или из их родственников? Я не видел, чтобы поведение Маринетт менялось с кем бы то ни было, но, возможно, он заходил, когда меня не было?

Маринетт избегает моего взгляда. Кажется, вся ее уверенность в себе испарилась.

— Но… Это сложно объяснить. Мы много говорили, и я поняла, что не так уж хорошо его знала. Он не такой, как я себе представляла. Не совсем.

Опустив голову, она сжимает кулаки на одеяле, и у меня вдруг возникает плохое предчувствие. Я встревоженно выпрямляюсь на скамейке.

— Неужели он как-то прокомментировал твое состояние? Был недобр?

Только этого не хватало! Ее прекрасный принц разочаровал ее? Ну, подождите — я до него доберусь!

— Напротив, он был очень милым, — торопливо говорит она, покраснев. — Н-но я идеализировала его, не зная, какой он на самом деле, и я вдруг поняла, что не уверена, была ли влюблена, и-или же, если была, то в парня, который не существовал на самом деле. Ты… понимаешь?

Она нерешительно смотрит на меня, и я вздыхаю, сбитый с толку. Вот опять заикающаяся и неуклюжая Маринетт, как в коллеже. Это по-прежнему так мило…

— Э… не уверен, нет.

Она встряхивает головой и прочищает горло, ее щеки порозовели.

— Н-неважно… На самом деле, это моя вина. Я столько всего навоображала насчет него, что не заметила его проблем с… с близкими. Я думала, что знаю и понимаю его лучше всех, и я почувствовала себя… ужасно глупой. И особенно — эгоисткой. Мне стало стыдно. Поэтому я ничего ему не сказала. Это не казалось мне больше… актуальным, учитывая, что я уже не знаю, что думать. Он хороший человек, и я не хочу обременять его своими колебаниями…

— О.

Она вздыхает, опустив плечи.

— Короче. Мне нужно время, чтобы… чтобы подумать.

Она кажется искренне расстроенной и даже смущенной. Ее глаза блестят, словно она вот-вот расплачется. Я перемещаюсь к краю скамейки и кладу свою руку на ее дрожащую ладонь.

— Моя Леди, мне жаль.

Она одаривает меня долгим задумчивым взглядом и постепенно перестает дрожать. Против всякого ожидания другая ее ладонь накрывает мою. Я невольно улыбаюсь, растерянный, но тронутый. И тогда она щипает меня — как раз достаточно сильно, чтобы заставить отстраниться.

Как Ледибаг раньше.

— Нет, Котенок, вовсе тебе не жаль, — произносит она с насмешливой улыбкой и по-прежнему розовыми щеками. — Я даже уверена, что тебя это прекрасно устраивает.

— Ауч! Признаю, моя Леди. Так у меня становится одним соперником меньше.

Я выпячиваю грудь и театрально потираю кожу там, где она ущипнула. Она хихикает, а потом тихо шепчет:

— Мы здесь сейчас. Мы боремся вместе. Это… Это всё, что важно для меня сегодня.

Она смотрит в серое небо, потерявшись в мыслях. Я украдкой наблюдаю за ней, в горле стоит ком. Для меня более чем очевидно — она была влюблена. И по-прежнему влюблена, даже если не знает, что думать. Даже если кажется, что она любой ценой хочет разрешить то, что терзает ее…

Любить безответно. Если бы у меня было решение для ее проблемы… Я сам его еще ищу.

Я озорно усмехаюсь:

— Моя Леди?

— Мм?

— Я получу когда-нибудь право узнать, кто он?

Она вздрагивает, но не теряется. Одаривает меня недобрым, преувеличенно угрожающим взглядом.

— Если для того, чтобы терпеть твои напыщенные замечания, при каждой моей встрече с ним, то ни в коем случае, Котенок.

— О! Ты так хорошо меня знаешь!

Опять звучит ее смех, более искренний и снова заразительный. От этого хрустального звука, еще редкого, а значит особенно драгоценного, у меня на сердце становится немного легче.

Мой телефон вибрирует — новое сообщение. Реальность настигает нас: мой желудок встревоженно переворачивается, Маринетт сжимается. Я без особой надежды смотрю на экран, а потом бормочу с притворной непринужденностью:

— Месье Г. уже недалеко. Я должен встретиться с ним на стоянке через десять минут.

Она согласно бормочет, и ее улыбка окрашивается горечью:

— Правда, уже поздно. Твой самолет вылетает в восемь, да?

— Ммм…

Я встаю и беру рюкзак, а потом костыли.

— Я провожу тебя в палату?

— Нет, не надо. Я останусь здесь еще немного.

— Совсем одна?

— У меня тоже есть телохранитель.

Она показывает на сумочку, в которой спит Плагг.

— Но… Ты точно уверен, что хочешь оставить его в Париже? — с тревожной ноткой спрашивает она. — А вдруг ты тоже забудешь?

Я посылаю ей самую успокаивающую улыбку:

— Я много говорил об этом с Плаггом. Я не «отказывался» официально быть Черным Котом, и даже если я отдалюсь от своего Камня Чудес, до тех пор, пока никто меня не заменит, я остаюсь связанным с моим квами. Следовательно, по его словам, я не рискую забыть.

Разлуку нелегко пережить, но Плагг на самом деле не оставил нам выбора. В день моей первой встречи с Маринетт он был счастлив видеть меня, но даже не попытался последовать за мной, когда мне пришлось вернуться в свою палату. Удивленный, я не решился разлучить его с моей Леди, раздавленной исчезновением Тикки и не способной остаться в одиночестве, чтобы не разрыдаться.

На завтра и на следующий день — тот же сценарий. Но постоянное присутствие моего квами вместо того, чтобы растравить горе Маринетт, похоже, утишало его. День за днем она приходила в себя, как и Плагг понемногу оправлялся от ран и выходил из состояния апатии, возвращая себе обычное поведение — то заботливое, то насмешливое.

— Плагг хотел бы остаться. Но только если ты хочешь. Тебе решать, Маринетт.

Мы много говорили об этом с Плаггом во время нескольких уикэндов, когда он возвращался со мной в гостиницу, оставив Маринетт в безопасности рядом с ее родителями. Наши последние битвы еще сильнее укрепили нашу дружбу, и Плагг всегда останется моим квами, моим лучшим другом и — он знает это — братом, которого у меня никогда не было. Но я не могу отрицать, что отныне что-то связывает его с Маринетт, что-то, родившееся с исчезновением Тикки и создавшее между ними любопытное взаимопонимание. Как моя скорбь по отцу стала эхом той, что переживала Маринетт, потеря Тикки определенно сблизила их с Плаггом, единственным выжившим из их тысячелетнего тандема. В их связи нет ничего официального, и она не настолько осязаема, как мой статус Носителя Тени — если допустить, что в нем еще есть смысл теперь, когда Кольцо, похоже, испорчено так, что нормальная трансформация уже невозможна…

В конце концов, неважно: знание, что они вместе, вызывает у меня больше облегчения, чем горечи. Мне тяжело уехать без Плагга, но оставить мою Леди одну в Париже — выше моих сил.

— Да… Да, конечно, он может остаться, — выдыхает Маринетт. — У него дурной характер, но… в душе он добрый. Спасибо, Адриан.

Она прижимает к себе сумочку. Подумать только, это та же сумочка, которая раньше служила тайником для Тикки… Где она может быть сегодня? Выпала ли ей та же судьба, что остальным квами, и она тоже вернулась в Природу?

— А у тебя всё будет хорошо с Нууру?

Она смотрит на внутренний карман моей куртки, где, как она знает, я храню поврежденный Камень Чудес Мотылька. Две недели с тех пор, как мы его обрели, Нууру почти беспрестанно дремлет в своей броши. Его редкие пробуждения — по моей просьбе, как в самый первый раз — оказались хаотичными, он едва осознает окружающее и даже, кто я такой. Возможно, потому что у Нууру нет Носителя, официально закрепленного трансформацией? Или, возможно, это из-за ран, которые получил мой отец, когда еще был в трансформации. Плагг, который дуется, когда затрагивается эта тема, не пожелал высказаться. Думаю, он по-прежнему видит в Нууру своего брата, но также считает его частично ответственным за эту катастрофу и смерть Тикки.

— Возможно, когда-нибудь Нууру придет в себя, — грустно говорю я. — Плагг говорит, не надо торопить время. Возможно, хорошо, что он не едет со мной в Лондон: он не перестает злиться. Кроме того, он совершенно не желает покидать тебя.

— Я его понимаю. Меня успокаивает его общество. Он помогает мне… лучше справляться с ее отсутствием. Она…

У нее та легкая дрожь в голосе, от которой у меня каждый раз сжимается сердце. Подумать только, ей до сих пор не удается произнести имя Тикки…

Я снова сажусь рядом с ней. Шмыгая и опустив голову, она прислоняется ко мне. Я огорченно целую ее в лоб и шепчу:

— Прости. Я так хотел бы остаться в Париже, с тобой. Но…

…но я обещал!

— Не беспокойся, — бормочет она немного хриплым, но решительным голосом. — Мы продолжим разговаривать сообщениями, да? И у меня есть родители. И Алья, и Нино, и все остальные… всё будет хорошо. Да, всё будет хорошо.

Она повторяет это снова и снова, словно убеждая саму себя. Я обнимаю ее за плечи и прижимаю к себе немного сильнее, в горле стоит ком. Когда она утыкается лицом мне в рубашку, я бесстыдно вдыхаю запах ее волос.

— Будь осторожна, моя Леди. И хорошо заботься о Плагге.

— Обещаю. Ты тоже будь осторожен.

Я отстраняюсь от нее — неохотно — и протягиваю ей мое Кольцо, почерневшее и деформированное.

— До моего возвращения. Ладно?

Ее горькая улыбка немного проясняется. Она храбро вытирает уголки глаз.

— Договорились.

Она осторожно кладет в сумочку мой недействующий Камень Чудес. Я уверен, что Плагг не спит, но ему, вопреки обыкновению, хватает деликатности не показываться. Мы с ним уже попрощались вчера вечером, и я предполагаю, что он не хочет еще больше разводить сантименты — особенно перед Маринетт.

Голубые глаза Маринетт снова обращаются на меня — ясные, а потом вопрошающие. Воцаряется нерешительная тишина. Вдруг почувствовав себя неуютно, я в последний раз киваю и встаю, опираясь на верные костыли.

— Что ж… Пока? Я буду держать тебя в курсе, ладно?

Она слабо улыбается:

— Доброго пути! Уверена, там всё будет хорошо. Ты видал и не такое.

Со сдавленным горлом я просто киваю. Делаю несколько шагов до порога и накидываю на голову капюшон куртки. В тот момент, когда я собираюсь устремиться под дождь, я останавливаюсь, бросаю на нее последний взгляд. Молчаливая, крошечная в кресле-каталке, она простодушно машет мне.

О, моя Леди!..

Охваченный порывом ностальгии, я, стукнув костылями, разворачиваюсь и начинаю поклон, достойный Черного Кота. Но раненая опорная нога без предупреждения подводит меня, и я кое-как выпрямляюсь, подтягиваясь на руках.

— Упс! Еще не совсем в порядке. Сожалею.

Мой принужденный и смущенный смех замирает, когда я встречаю ее взгляд: Маринетт страшно побледнела.

— М-моя Леди?

Она не шевелится, невозмутимая. И вдруг она отбрасывает одеяло, хватается за подлокотники кресла. С ворчанием опирается и встает. Ее ноги почти сразу же подгибаются, но она держится, скривившись. Я бросаюсь поддержать ее.

— Эй! Постой! Слишком рано!

Тихо ругаясь, она вновь собирается с силами, и на секунду ей удается удержаться стоя. Потом дрожащие ноги подводят ее, и она падает вперед. Я бросаю один из костылей, и она едва успевает схватиться за мою протянутую руку. Она обхватывает меня и, задыхаясь, утыкается лицом мне в плечо. Твердо настроенный не отпускать ее, я встаю на обе ноги. Левое бедро, заключенное в шину, яростно протестует, но я изо всех сил сдерживаю крик боли.

— Маринетт?!

Она дрожит, молчаливая. Опустив подбородок, я пытаюсь разглядеть ее лицо, зарывшееся в складки моей куртки.

— М… Маринетт?

Ее руки обнимают меня за шею, и она еще крепче вцепляется в меня, чтобы выпрямиться. Наконец, она поднимает глаза, которые, несмотря на полумрак, блестят слезами.

— Ма…

Ее губы касаются — или скорее обрушиваются на мои. Я вздрагиваю — удивленный, ошеломленный. Второй костыль выскальзывает и катится где-то по асфальту. С пустой головой, размахивая руками, я едва начинаю осознавать, что со мной происходит, когда Маринетт, выбившись из сил, соскальзывает по мне и невольно со стоном разрывает поцелуй. Я неловко подхватываю ее и, ворча от усилия, кое-как помогаю сесть обратно. А потом с острой болью в одеревеневшей ноге падаю возле ее кресла, задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем.

Гром гремит, дождь становится еще сильнее. Молчание затягивается. Надолго.

Я разглядываю ее в несколько приемов. Съежившись на краю кресла, спрятав лицо в ладонях, она ничего не говорит, но ее плечи дрожат. Я рефлекторно провожу пальцами по рту. Это длилось лишь короткое мгновение, однако мои губы словно онемели.

Это было на самом деле? Она правда меня… Не так ли?

Она шмыгает. Немного поднимает голову, и в тени ее распущенных волос я вижу, что она в слезах. Но одновременно она улыбается. Она действительно улыбается. А потом всхлипывает. Но затем смеется.

— Маринетт?

Поколебавшись, я боязливо кладу ладонь на ее колено. Наклоняюсь, ища ее взгляд. Она еще немного выпрямляется, ее сверкающие голубые глаза встречаются с моими. Она торопливо вытирает слезы, подавляет нечто среднее между смехом и нервным всхлипом. Я неуверенно улыбаюсь.

— Эй. Ты смеешься или плачешь?

Она разражается — смехом или слезами? Понятия не имею.

— Н-не знаю, — сердито икает она. — Так что н-не смейся! Это не з-забавно, и мне реально н-н…

— Ш-ш-ш-ш. Ладно, ладно, я понял. Опять эффект «скороварки». Определенно!

Она давится рыданием, а потом прыскает — окончательно на этот раз.

— Болван. Полный бред… полный бред!

Однако она кивает, вспомнив то же, что и я: катастрофичная ситуация, безумный смех, а потом откровенный разговор на Парижских крышах в ту ночь…

Несмотря на слезы, ее улыбка — одна из самых прекрасных, что мне доводилось видеть. Искренняя. Я жду, пока она успокоится, голова полна вопросов. У меня в кармане вибрирует мобильник. Я пытаюсь игнорировать его.

Пропущенный вызов. Еще один. Дайте мне еще несколько минут, прошу.

Всего несколько минут…

Наконец, она дышит свободнее, хотя время от времени ее еще сотрясает нервное икание. Она в последний раз вытирает мокрые щеки, а потом невероятно пронзительно смотрит на меня.

— Котенок, пожалуйста, скажи что-нибудь!

— Э… «Что-нибудь»?

Она ошеломленно смотрит на меня, и я огорченно усмехаюсь. Согласен, этот был действительно никудышный. Даже с моей стороны. Но у меня в запасе не нашлось ничего лучше!

— Что… что на тебя нашло? Я не понимаю…

Я мягко сжимаю ее колено. Приложенное ею усилие было таким отчаянным, что она до сих пор дрожит. Когда она начинает пораженно моргать, я спешу успокаивающе продолжить:

— То есть, я хочу сказать, я, конечно, доволен, но… а как же тот другой парень?

Она снова съеживается. Однако ее ладонь ищет мою, и я сочувственно сжимаю ее. Она колеблется, а потом энергично мотает головой.

— Не говори мне об этом. Не говори о нем, всё и так уже достаточно сложно! Но нужен мне ты; и рядом со мной сейчас — ты! И потом, это ты виноват!

— Э? Но что я сделал?

— Твой поклон, — жалобно выдыхает она. — Хотя он и не удался, я узнала тебя, Котенок. Я не могла устоять.

Я изумлен. На губах появляется одновременно гордая и сокрушенная улыбка.

— Конечно. Передо мной невозможно устоять, даже когда я увечный и никуда не годный.

Она бросает на меня разочарованный взгляд.

— Полный бред. Ты…

Немного нерешительно она зарывается ладонью в мои волосы. У меня возникает внезапное ощущение, что она неосознанно ищет мои накладные уши. И вновь тот заботливый жест, что был на Марсовом Поле, когда она стряхивала с меня снежинки с этакой позабавленной нежностью.

«Соблазнитель. Милый соблазнитель…»

Ласка просто… божественна, еще приятнее, чем в ночь сражения. Я опускаю веки. Она шепчет:

— …Ты — это просто… «ты».

Другая ее рука гладит мой висок, потом в свою очередь зарывается в мою шевелюру, откидывая капюшон. Внезапно возникает ощущение, словно я ждал этого прикосновения всю свою жизнь, даже не подозревая, насколько оно было мне необходимо. Если бы я сейчас вновь стал Черным Котом, я наверняка мурлыкал бы от счастья.

Ее руки крепко держат меня, когда она наклоняется. Ее губы прикасаются к моему лбу в долгом поцелуе. Прохладные, немного влажные. Но нежные. Такие нежные…

Сердце колотится с бешеной силой. Она отстраняется, немного прерывисто дыша. В тот момент, когда я — неохотно — собираюсь открыть глаза, ее губы касаются моей левой щеки и задерживаются на короткое мгновение. Я угадываю — мне хочется угадать — столько всего в этих прикосновениях, которые она впервые дарит мне, в этих прикосновениях, которые заходят куда дальше, чем всё, что я позволял себе до сих пор.

Уважение. Взаимопонимание. Дружба.

На правой щеке она еще нежнее, еще медлительнее. Она легонько всхлипывает. Почти извинение без слов…

Время растягивается, я не обращаю на это никакого внимания. И когда ее губы робко ласкают мои, я вздрагиваю, но не отстраняюсь.

Несколько секунд чистой нежности.

Ее легкие пальцы сжимаются на моем затылке, словно немое приглашение. Когда ее губы возобновляют свои ласку, чуть-чуть настойчивее, я, наконец, отвечаю.

Поцелуй. Вначале неуклюжий. Потом нежный. Инстинктивный. Незнакомый, и, однако, почти очевидный.

Словно так было всегда. Словно так всегда должно было быть…

Она отстраняется — уже. Прислоняется своим лбом к моему, и я снова слышу, как она вздыхает, слегка задыхаясь. Я тоже восстанавливаю дыхание. Не знаю, когда перестал дышать.

— Я так хотела бы, чтобы ты остался. Или вернулся побыстрее…

У нее шепчущий голос, удивительно тихий. Он убаюкивает меня.

На улице внизу, заглушаемый непрекращающимся пением дождя, короткими сигналами звучит клаксон. Сердце сжимается. Ее голос торопится — она тоже слышала.

— Следующее лето — это… так далеко! Мы только-только нашли друг друга!.. Я не хочу, чтобы ты уезжал! Не так скоро!

— Я тоже… Я тоже.

Я накрываю ее ладони своими и аккуратно опускаю их между нами, на ее колени. Неохотно открываю глаза и на короткое мгновение слепну, несмотря на сгущающийся вечер.

— Эй.

Она моргает. Ее голубые глаза без колебаний встречаются с моими. Я улыбаюсь ей:

— Когда мне исполнится шестнадцать, возможно, у меня получится освободиться от их контроля. До тех пор не остается ничего, кроме как сотрудничать.

Снова раздается клаксон. Она молча кивает, смотрит прямо и открыто.

— У нас всё получится, — горячо выдыхаю я. — Мы были сильны вдвоем. Но мы были сильны и каждый сам по себе. И будем всегда.

Она снова кивает. Ее взгляд опускается на мои губы. Не знаю, кто из нас подается вперед первым. Но этот новый поцелуй опять другой, более глубокий. Торопливый, немного хаотичный.

…но страстный. Окрашенный отречением, отказом. Как когда в первый раз бросаешься в пустоту. Мы открываем вкус полета, опьянение свободного падения. Это неизведанно, неумолимо, незабываемо. И едва мы касаемся земли, как уже хочется начать заново.

Клаксон ревет. Она отстраняется — всё закончено. Я подавляю разочарованное ворчание.

— До свидания, Котенок.

Ледибаг смотрит на меня, непреклонная. Я делаю вид, будто не замечаю ее слез, так же как она игнорирует мои. Я подношу ее руки к губам, целую пальцы со всей доступной мне нежностью.

— До свидания, моя Леди.

День + 25. 19.10

День + 25. 19.37

Привет?

Привет

…порядок?

порядок

мне этого уже не хватает. Мне следовало поцеловать тебя раньше…

^o^

Польщен, моя Леди.

Я не решался этого сказать, но я думал то же самое ;-)

^_^

Кстати, о наших прозвищах.

Пожалуйста, никаких письменных следов.

Алья может читать наши сообщения поверх моего плеча, особенно, если будет знать, что это ты…

Хорошо, моя Леди.

Болван :-/

Ладно… Тогда что ты предпочитаешь? "Госпожа"?

XD

Будь немного посерьезнее!

«Принцесса»?

Мой отец называл меня Принцессой.

В последний раз мне было восемь лет ^^u

...

?..

Маринетт?..

Да... Адриан?

Я люблю тебя, Маринетт.

День + 25. 19.44

«Я люблю тебя, Маринетт».

Я смотрю на экран, сердце бешено колотится. Обычно сообщения в наших разговорах появляются моментально, даже когда они несерьезные, и даже в поздние часы. Но на этот раз разговор безнадежно застывает. Однако она прочитала мои последние слова.

Я жду. Минута. Две. Три. Ничего.

Я опускаю телефон и осознаю, как прерывисто дышу. Я глубоко вдыхаю, глаза горят в неоновом освещении зала ожидания.

«Я люблю тебя».

Это пришло спонтанно. Я не жалею, что сказал ей, только сомневаюсь, что сделал это в подходящий момент. Возможно, я слишком поторопился? И такие вещи скорее надо говорить вслух. Но как — по телефону завтра? Через скайп, когда представится случай? Или же по моем возвращении неизвестно когда?

Нет, нет, нет…

Я утыкаюсь лицом в дрожащие ладони. Я уже не знаю, что делать. Мне всё еще кажется, что я чувствую ее тепло на моем лбу и щеках, ее губы на моих. Это пьяняще. И удивительно, и потрясающе, и пугающе тоже…

На мое плечо опускается ладонь, и я невольно дергаюсь. Месье Г. кивком указывает мне на выход на посадку, после чего берет мою дорожную сумку. Я торопливо убираю мобильник в карман куртки и устремляюсь за ним, сопровождаемый быстрым перестуком костылей. Снаружи уже темная ночь. Сквозь застекленную стену на дорожке, освещенной цветными посадочными огнями, я вижу маленький частный самолет, который был нанят для меня по просьбе Совета. Путешествие в одиночестве не слишком меня привлекает, но это всё же лучше, чем терпеть то подозрительные, то грустные взгляды пассажиров, которые узнали бы меня, как сына почившего месье Габриэля Агреста. Я вздыхаю, в горле стоит ком.

В тот момент, когда я вхожу в самолет и экипаж с улыбками на губах приветствует меня, вибрация возле рубашки заставляет меня вздрогнуть. Я отделываюсь от обычных формальностей под предлогом больной ноги и поспешно сажусь в первое попавшееся кресло в салоне. Месье Г. убирает мою сумку, а я, бросив костыли к ногам, с трепещущим сердцем достаю из куртки телефон.

Это чат с Маринетт. Но новое сообщение не оставляет никаких сомнений в его отправителе.

«Ну, молодец, пацан».

На экране появляется фотография. Я сразу узнаю больничную палату Маринетт в ракурсе сверху вниз. Выглядя полностью выпавшей из реальности, моя Леди с пылающими щеками и улыбкой на губах свернулась возле спинки кровати, прижав к себе подушку.

«Я держу ситуацию под контролем. К приступам романтизма я привык. Нет, ну посмотри, в какое состояние ты мне ее привел. Судя по всему, мне это весь оставшийся вечер. Будет стоить тебе еще больше камамбера, можешь мне поверить».

Я подавляю судорожный смех.

«Спасибо, что остался с ней. Мне тоже тебя уже не хватает».

«Надеюсь».

Время останавливается.

«Меня застукали, пацан. Думаю, она хочет забрать свой мобильник. Сложно понять с этим заиканием».

Я тихонько смеюсь. Поскольку я уже сталкивался с таким, я прекрасно представляю, как Плагг с мобильником в лапках летает ровно на такой высоте, чтобы его нельзя было схватить. Нет, правда, какое облегчение знать, что он рядом с ней!

Я колеблюсь, прежде чем добавить:

«Я позабочусь о Нууру. И найду способ привести его в себя».

Ответ не заставляет себя ждать.

«Всё в свое время, пацан, и ты забываешь самое важное. Позаботься о себе. Там никто не сделает это вместо тебя».

Короткая пауза. Потом последнее сообщение, и я не уверен, что могу определить его отправителя:

«Мы любим тебя. И гордимся тобой, Адриан».

Стюардесса любезно просит меня пристегнуть ремень и выключить телефон на время взлета. Я отключаю мобильник — со слезами на глазах, но невероятно легким сердцем.

1) Одна из разновидностей французской выпечки из заварного теста. Чаще всего они остаются полыми внутри, а сверху посыпаются крупным кондитерским сахаром.

Вернуться к тексту