Ненависть (джен)

Как же она их всех не-на-ви-де-ла.

Родителей и вообще всю свою родню, которую война чудесным образом не затронула. Её отец оказался умней отца Драко и метку не принимал, хотя и всецело сочувствовал идеям Тёмного Лорда, — а может быть, ему не предлагали. Однако же, так или иначе, метки у него не было, что после войны оказалось буквально спасением. Он даже свои места что в Визенгамоте, что в попечительском совете Хогвартса не потерял! Пусть и потратил огромную сумму на восстановление школы.

Брата, слишком маленького, чтобы оказаться участником всех этих событий — он и в школу-то пошёл только на ее седьмом курсе и, конечно же, просто эвакуировался вместе со всеми и никакого отношения к событиям последнего военного года и битве за Хогвартс не имел и иметь не мог.

Сестру, которая вообще была слишком мала, чтобы ей что-либо можно было предъявить, кроме грязных пелёнок.

Мать, одарившую её этой сестрой — кто вообще рожает в таком возрасте? Ей в следующем году будет сорок!

Своих соседок по комнате: Гринграсс, чей папенька, как внезапно выяснилось после войны, оказывается, вообще не то что не поддерживал Лорда, но даже защищал кого-то там из нынешних героев — хотя от своего места в Визенгамоте тогда не отказывался! Булстроуд, страшную толстуху Булстроуд, которая была такой уродливой, что её все жалели, а родители сразу же после школы отыскали ей такого же мерзкого жениха и отправили их обоих на континент — «пока всё тут успокоится». Эту чокнутую Мун, которая, кажется, вообще не заметила ни войну, ни окончание школы, и теперь присылала ей иногда разноцветные открытки из самых разных уголков света.

Драко Малфоя, забывшего о её существовании.

И всех, всех своих однокурсников.

И учителей.

И конечно же Гарри Поттера, из-за которого она теперь жила так, как жила. Да, она в тот вечер предложила его выдать — а что, она была неправа? Почему они все должны были из-за него умирать? Тем более что он всё равно убил Лорда, как и было — как оказалось — предсказано. И она не понимала, почему ей всё время припоминают это, раз в конце концов Поттер с Лордом всё равно сошлись в поединке.

На Лорда она злилась тоже, потому что он взял — и умер, и оставил её в дурах. А ведь если бы он убил Поттера, она бы оказалась права! И все бы это признали. Но нет — он предпочёл умереть, а она осталась — одна.

Школа кончилась, и выяснилось, что подруг у неё нет. Не то чтобы её вовсе никуда не звали — звали, конечно. Туда, куда было положено: на дни рождения, например. Или на рождественские праздники. Или на чай — раз в пару месяцев. Но эта светская муть её тоже бесила: какая радость полдня сидеть и улыбаться тем, с кем даже и поговорить не о чем? И кто — ты точно знаешь — шепчется за твоей спиной, мол, помните, как эта Паркинсон нас опозорила? Весь факультет! Как будто те, кто теперь шептался, тогда возразил ей! Нет, Панси знала, что такое лицемерие, и даже честно признавала, что сама бы на их месте вела себя так же. Но разве ей было легче от этого?

А главное — ей совершенно нечем было заняться. Вообще. Работать ей было не нужно, и хотя экзамены она сдала на отлично — потому что это позор, Паркинсон иметь что-либо ниже «Превосходно» по ТРИТОНам, — полученные результаты пылились у неё в столе. Семь ТРИТОНов, между прочим! Чары, Трансфигурация, Зелья, ЗоТИ, Руны, Нумерология и Прорицания. В последних, правда, Панси плохо разбиралась, но ответы всегда угадывала на удивление точно, сама не зная, как. А поскольку сдавать минимум семь ТРИТОНов было их семейной традицией, она и взяла Прорицания седьмым номером, понимая, что, к примеру, ту же Нумерологию на «Превосходно» не вытянет. Животных она на дух не переносила, так что с УЗМС радостно распрощалась после пятого курса, от Истории магии её клонило в сон, да и учить там для ТРИТОНов было много, Гербология и Астрономия навевали на неё скуку… оставалось Маггловедение — но вот только этой дрянью ещё она не занималась!

Но её блестящие результаты никто даже не заметил — потому что как ещё могла она сдать все экзамены? На «Выше ожидаемого»? Да её бы из дома выгнали, наверное. Отец, по крайней мере, даже на пергамент не взглянул — а матери вообще было не до того, потому что она как раз собиралась рожать себе другую дочь. Которая, как мрачно размышляла Панси, возможно, будет лучше предыдущей. А что — это будет совсем несложно! Надо только нос иметь нормальный, а не как у неё, короткий, вздёрнутый и широкий на конце. У-у-у, как Панси ненавидела свой нос! А ещё больше — идиотскую позицию родителей, которые считали недостойным исправлять черты лица, если речь не шла об откровенных уродствах или травмах. А ведь это было бы сделать так просто! Но нет — когда она лет в тринадцать заикнулась было о том, чтобы исправить хотя бы форму носа, отец холодно на неё посмотрел и отчеканил с тем брезгливым выражением, от которого у Панси всегда внутри всё холодело, что только слабохарактерные идиотки не способны жить с тем лицом, с которым родились, и если его дочь желает быть такой — что ж, пусть. Он не может ей запретить. Но смотреть на это не желает. Так что если Панси это сделает, ни домой, ни в их семейный сейф может никогда не возвращаться.

Так она с носом и осталась. Вздёрнутым, курносым, идиотским, который вместе с широко расставленными хотя и большими, но круглыми глазами придавал ей удивительное сходство с мопсом. Её в школе дразнили так — не свои, конечно, и не в лицо, но она-то знала. Панси даже злиться на это толком не могла, потому что сама видела — похожа. И чем дальше — тем сильнее, потому что…

Ну, в этом она была, честно говоря, виновата уже сама. Потому что неприлично располнела за последний год — а что ей было ещё делать? Еда, по крайней мере, приносила Панси удовольствие — вот только, к сожалению, откладывалась на теле сперва тонким, а потом уже не слишком слоем жира, делая её круглое лицо ещё больше похожим на мопса. Ушей только не хватало! Ну и складок — но, как мрачно думала Панси, жуя очередной кусок лимонного кекса, это дело наживное.

Тем более что после своего двадцатого дня рождения она вообще не собиралась больше выходить из дома. Она и праздновать-то не хотела, но родители упёрлись — как же! Первый взрослый юбилей!

Панси помнила, какой пыткой стал для неё выбор платья. Она перемерила всё, что нашла в «Твилфитт и Таттинг» — и в любом платье выглядела как свинья. Жирная свинюшка на ножках! Тоже жирных. Панси в последнее время не очень-то разглядывала себя в зеркале, тем более, целиком, и в примерочной её ждало тяжёлое и отвратительное зрелище. Она видеть не могла свой выпирающий живот и складки на боках! И колыхающиеся, словно желе, бёдра в мелких ямках. Гадость, гадость! Она была омерзительна сама себе и смотреть на это обтянутое шёлком тело не могла. Да, конечно, все Паркинсоны были людьми, как говорится, в теле, но не в двадцать же лет!

Однако платье выбрать пришлось — и, хотя мать требовала шёлковое с открытыми плечами, Панси упёрлась насмерть и получила-таки бархатное и закрытое, приталенное и с широкой юбкой, отчасти скрывавшей и живот, и бёдра. Хотя в нём она всё равно смотрелась расфуфыренной тумбой… ну за что ей всё это?! Почему её подруги все остались прежними, а многие даже похорошели, а она разъелась до свиньи?

Ну или мопса.

Которого подружки ей и преподнесли. Панси глазам своим не поверила, когда во вручённой ей белой коробки с большим золотым бантом обнаружилось не… не что угодно, а мелкий бежево-коричневый щенок, пучеглазый, кругломордый и коротколапый. Точь-в-точь как она.

— Он такой миленький, не так ли? — проворковала Булстроуд, и Панси услышала, как у неё за спиной захихикали. — И вы с ним так похожи!

— Собаки и должны быть похожи на своих хозяев, — поддержала её мелкая Фоули. Панси вообще не собиралась её звать — они даже не общались толком! Летиция Фоули училась на курс младше и ещё в школе бесила Панси: маленькая, тощенькая, хлипкая лицемерная дрянь, первой эвакуировавшаяся — и первой же потом, весь остаток седьмого курса, демонстративно не замечавшая свою старосту. Да! Старосту! Панси так и осталась старостой до конца года — вероятно, просто потому, что никому не было в то время до этого дела. Что там оставалось — пара месяцев, из которых часть времени — экзамены.

Панси тогда не смогла сдержаться — разрыдалась и, швырнув коробку вместе со щенком на пол, сбежала в свою комнату и выходить оттуда наотрез отказалась. И что? Все разошлись? Как бы ни так! Они так и отпраздновали её день рождения без Панси — а когда праздник закончился, отец просто вскрыл её дверь и, посадив подаренного щенка на пол, сказал сурово:

— Стыдно, Панси. Ты вела себя сегодня безобразно.

— Я?! — буквально взвизгнула она от обиды и отчаяния.

— Займись животным, — сухо сказал он. — Твоя ответственность теперь.

— Вы все издеваетесь, что ли?! — завопила Панси, топнув с такой силой, что отбила себе пятку. — Папа, это мопс! Ты что, не понимаешь, почему они мне его подарили?!

— Какой стыд, — пробормотал отец. — Держи себя в руках, пожалуйста. Взрослая женщина, — покачал он головой. — Это твой подарок — изволь найти для него место и воспитать как следует.

— Папа, — Панси сощурилась, — если ты его не заберёшь, я его зааважу. Или превращу во что-нибудь.

— Как знаешь, — равнодушно сказал он — и вышел, а у Панси даже сил злиться больше не было. Она сдала щенка эльфам, велев позаботиться о нём, но предупредив, что видеть его не желает, и заперлась у себя.

Несколько дней она просто лежала в кровати и ревела. Ну и ела — а когда, наконец, собралась встать и выйти, обнаружила, что новая, буквально три недели назад купленная блузка не сходится ни на груди, ни на животе. Ещё одна! Снова!

С тех пор Панси впала в мрачную тоску. Она перестала выходить из дома и почти всё время сидела в своей комнате, глядя, как за окном постепенно берёт своё весна и на деревьях распускаются зелёные листья, а дни становятся длинней и солнечней. Панси смотрела, как в очередной раз просыпается природа — и думала, что в её жизни ничего хорошего уже не будет. А раз так — зачем ей жить? Ну правда — для чего? Кому она нужна? Такая? Толстая, похожая на мопса и опозоренная? Нет, определённо, лучше будет умереть. И не мучиться самой, и родных своих не мучить. Её похоронят, и останется она просто именем на семейном дереве. Возможно, будущие Паркинсоны станут представлять её как раз по имени — милой нежной девушкой, и гадать, от чего же она умерла? Почему покончила с собой? И полезут изучать семейную историю и всё узнают — колдографии-то никуда не денутся. И поймут, что она просто дала слабину и, по сути, сбежала.

Нет, Панси не желала оставлять о себе такую память. Надо было что-то придумать, чтобы о ней думали иначе! А ещё она хотела, чтобы её помнили — и не просто вспоминали как «ту самую девочку, что предложила выдать Гарри Поттера», а как-то особенно. Отдельно от этого проклятого выжившего мальчишки.

Мысль, как это сделать, пришла к ней, когда она с родителями, младшим братом и сестрой сидели тёплым апрельским днём у Фортескью и ели мороженое. Кто какое, а Панси шоколадное и с шоколадной крошкой и соусом — её любимое. День был солнечный, воскресный, и кафе было забито отвратительно счастливыми семействами и парочками, при одном взгляде на которые Панси хотелось надеть им на головы ведёрки с мороженым и залить сверху лимонадом. Лучше бы малиновым или смородиновым — они оставляют самые яркие пятна. Почему, ну почему они все так счастливы? Это было так несправедливо! Они все, все, все сидели тут и веселились, когда ей хотелось умереть… или убить.

Всех.

Да, убить всех — и умереть. Сидеть и смотреть на них, зная, что они вот-вот умрут, наблюдать их муки, пока мерзкий Фортескью-как-его-там, как две капли воды похожий на своего покойного братца, мечется, пытаясь хоть кому-то помочь. И как бегают целители из Мунго… Вероятно, её тоже поначалу запишут в жертвы — и лишь потом, когда найдут её письмо, которое она оставит на своём столе… или нет — кто знает, может быть, его вообще никто не станет разбирать? Наверное, лучше на кровати. На подушке, да… или нет — между. Между подушками. Их точно будут снимать — и найдут. Или, может, просто взять его с собой?

Эти размышления настолько захватили Панси, что она даже не заметила, как доела свою порцию. А когда хотела заказать вторую, мама похлопала её по руке и негромко — но недостаточно тихо, чтобы отец и брат, сидящие тут же за столом, её не услышали — сказала:

— Милая, я думаю, тебе достаточно.

— Но я хочу ещё! — насупилась Панси.

— Я понимаю, — на лице мамы отразилось бесконечное терпение и понимание. — Но я правда думаю, тебе достаточно.

— А я нет, — упрямо сказала Панси. Обиднее всего ей было от того, что она прекрасно понимала: мать права. И от этого ей ещё больше захотелось посмотреть, как они все здесь будут умирать. Не немедленно, конечно, и уж точно без её семьи. Но будут.

— Милая… — вновь начала мама, но отец пожал плечами:

— Пусть делает, что хочет, — и презрение в его голосе было ещё хуже материнского терпения.

Панси поняла, что сейчас расплачется с позором и, вскочив, убежала в туалет. Что-то она стала часто плакать в последнее время — ей это тоже совсем не нравилось, но она ничего не могла с собой поделать.

Успокоившись и умывшись, она вернулась за столик как раз к тому моменту, когда все доели, и вопрос с добавкой решился сам собой. Но, вернувшись домой, Панси свои мысли не оставила — напротив, она впервые с тех пор, как выпустилась, отправилась в библиотеку, сама ещё толком не зная, для чего. Впрочем, логика подсказывала, что лучше всего для её целей подходит яд — вот только какой? И куда его добавить? И как?

Купить яд она не могла: тайных мест Панси не знала, а делать это открыто… Нет, конечно, дело было не в возмездии: она всё равно умрёт, и ведь Панси же хотела, чтобы все узнали её имя. Но… нет — это слишком подозрительно. Ей наверняка зададут вопросы… или же она, со своим везением, просто попадётся аврорам. Или её выдадут. Нет, нельзя так рисковать! Она сварит яд сама — она ведь отлично знает зелья.

Но, как вскоре оказалось, знать зелья на отлично и действительно в них разбираться — вещи очень разные. Рецепт нужного яда Панси нашла быстро: он не имел ни запаха, ни вкуса, и не требовал таких редких дорогих ингредиентов, как, к примеру, Живая смерть. Зато и распознать его непросто, и умирают от него куда как интереснее, а не просто засыпают. Не-е-ет, она хотела зрелища! И она его получит. Жаль только, попробовать ей не на ком… на мопсе, разве что? О, да. На мопсе.

Мопса ей принёс эльф — и Панси скривилась при виде радостно подпрыгивающего рядом с ней пыхчащего создания. Вот кого отравить бы — так эту дуру Фоули. И Булстроуд. Но это будет далеко не так эффектно…

А сработает ли яд на собаке, думала она, брезгливо отодвигая ногой льнущего к ней мопса, который изо всех сил пытался вилять задницей с прилепившимся к ней дурацким завитком хвоста. Какой же он мерзкий! Пучеглазый… брыли эти… нос, которого почти не видно в складках… ну какая мерзость! Кто вообще такое вывел? И зачем? Вот наверняка какие-нибудь китайцы, думала Панси, кривясь. Они любят что-нибудь такое гадкое.

— Да уйди ты! — крикнула она, раздражённо пнув лизнувшего её в ногу мопса. Тот отлетел, скуля, и сел, так грустно и обиженно глядя на неё, что Панси вдруг стало его жалко. Он, как и она, не виноват, что таким родился. И если ей просто не повезло, то его вообще вот таким несуразным вывели. — Уйди, сказала, — буркнула она, вызвав эльфа и велев забрать собаку.

Но ведь яд проверить надо? Но на ком? На эльфе, может быть? Нет, их мало — и потом, на эльфах яд, наверное, сработает по-другому. И потом, всё сразу раскроется… Или, может быть, найти какого-нибудь маггла? Только где? А может, брата отравить? Или сестру? Вот тогда её родители поплачут. И точно никогда её не позабудут. И отец уже не будет презирать её… он станет ненавидеть. Но ей будет уже всё равно: она уже умрёт.

Да! Панси даже улыбнулась. Вот что она сделает. Заставит их обоих вспомнить, что у них есть дочь по имени Панси. И напишет длинное письмо, и объяснит, что они сами во всём виноваты. Ведь она пыталась с ними говорить! Пыталась — но её не слышали.

Ничего. Теперь услышат.

Или… или нет? Панси поняла вдруг, что не может на такое решиться. Прекратить их род — нет, Панси не могла так поступить. Тем более что отец ведь может тогда вызвать её дух и… и что-нибудь с ним сделать. Панси поёжилась. Нет, определённо, она не желала оказаться после смерти запертой в какой-нибудь каморке, или, например, вообще развеянной. А с отца бы сталось…

Нет.

Она не заслужила мучиться ещё и посмертно! Ни за что!

Панси устало посмотрела в маленькую колбу, в которую по змеевику стекали прозрачные капли яда. А ведь можно сделать пробу! Есть же антидот. Если она его сварит, и реакция получится…

Панси вновь развела огонь и, поставив на него котёл с водой, вдруг поняла, что отчаянно устала. И что ей уже не хочется ни антидот варить, ни что-то проверять — просто пойти к Фортескью и сделать дело. Или спать лечь. И не просыпаться. Никогда.

Она погасила пламя и даже не стала дожидаться, пока весь яд окончательно стечёт в колбу и остынет — забрала, что было, плотно запечатав, а остальное вычистила и поплелась в свою комнату, где рухнула на кровать, кое-как раздевшись и бросив вещи на пол. Как же она всё-таки устала… ужасно!

Завтрак она проспала, и, когда проснулась и обнаружила, что уже за полдень, зарылась в одеяло и зажмурилась. Её даже не позвали к завтраку! Потому что мама озабочена её фигурой, а отцу просто всё равно. Зачем ему она? У него есть сын! И теперь ещё одна дочь. Беспокоиться о Панси вовсе не обязательно.

Что ж, раз так — она заставит всех их если и не полюбить её, то испугаться. Навсегда. Сделает так, что её имя будут вспоминать пусть с отвращением, но и со страхом. С ужасом! Но не сегодня. Нет. Она дождётся воскресенья, когда у Фортескью всё полностью забито — ей хотелось, чтобы жертв было как можно больше.

До воскресенья оставалось ещё три дня, и Панси их потратила на то, чтобы изучить место будущего преступления. Деньги у неё имелись: отец в тратах Панси никогда не ограничивал, и она садилась в уголке кафе, ела разные сорта мороженого и обдумывала, как и куда добавит яд. Самым простым было, по её мнению, добавить его не в лотки с прилавка, а в бочонки, в которых мороженое хранилось в кладовке. Потом нужно будет, к примеру, разбить витрину — и лотки заменят. Хотя нет — просто разбить недостаточно: стёкла легко извлечь Акцио или Репаро. А вот если кинуть грязевую бомбу… только как? Да и разбегутся все… нет, нужно что-нибудь другое.

А хотя зачем мороженое? Лимонад! Ведь воду-то берут одну и ту же — просто добавляют разные фрукты и сиропы. Да! Вода. Она выльет яд в воду — только нужно будет как-то попасть на кухню. Или… нет. Всё проще! Прав отец: совсем её мозги жиром заплыли. Лёд! Она отравит лёд дома — а потом просто его подменит. Жарко — лимонад пьют все. Со льдом. И всё!

Домой Панси вернулась воодушевлённой. Сделать лёд было несложно: довольно было простого заклинания. Оставалось только верно раздробить его — достаточно мелко, но при этом без острых осколков. В точности как у Фортескью. Ей пришлось, конечно, потрудиться, но в конце концов она получила идеальный лёд — и только после этого смешала яд с водой и с замирающим сердцем и трепетом его заморозила.

Оставалось только ждать — и это было самое мучительное. В ночь с субботы на воскресенье Панси почти не спала, и вскочила на рассвете. А ведь она собиралась дождаться послеполуденного часа — когда в кафе будет больше всего народа. Это были самые мучительные и длинные часы в её жизни — она слонялась по дому, мылась, одевалась, потом переодевалась, и так — много раз. Наконец, выбрав более-менее нормально сидящее на ней платье, она причесалась, раздробила лёд, уменьшила ёмкость с ним, спрятала её в карман — и аппарировала к самому кафе, в переулок.

Подменить лёд оказалось очень просто — Панси даже удивилась. Неужели никому до неё не приходило это в голову?

Она сидела за столиком в середине зала и смотрела, как Фортескью разносит лимонад. Себе она взяла клубничный — и когда первый глоток потёк по горлу, а затем медленно разошёлся в груди прохладным облачком, закрыла глаза. Ну вот и всё. Хотя нет — она ещё успеет допить стакан… и посмотреть, как люди будут умирать. Как станут задыхаться в приступах истерического кашля, как станут плевать кровью — и как в какой-то момент просто не смогут вдохнуть.

И её ждёт то же самое. Да. То же. Но она не искала лёгкой смерти — такая мопсиха ничего другого и не заслуживала. Да, она убийца — и очень справедливо будет умереть самой, как все.

Письмо! Панси почти допила лимонад, когда вдруг поняла — письмо! Она так была занята вопросами сперва как и куда добавить яд, а затем — как подменить лёд, что забыла написать письмо!

Панси показалось, что её оглушили, у неё в ушах зазвенело — а потом ей вдруг стало… весело. Смешно. Очень смешно. Глупо вышло… Она хихикнула, зажав рот ладонью — и услышала, как рядом, за соседним столиком, вдруг весело расхохоталась женщина. А потом ещё одна… и девочка… и компания сидящих у окна подростков… Панси, хохоча, думала, что, кажется, надо было всё же яд проверить, и она что-то в нём напутала… вот дура… но на душе ей было так легко и весело, как разве что бывало в детстве.

Сквозь выступившие на глазах от смеха слёзы Панси увидела, как встревоженный Фортескью заметался между столиками, затем убежал куда-то за стойку, внутрь кафе, а потом вернулся и пошёл к столу, за которым расположилась компания молодых и тоже весело сейчас хохочущих авроров. Фортескью им что-то говорил, взволнованно и нервно, и Панси показалось, что он показывает на неё — но её это почему-то ничуть не волновало. Ей даже, наоборот, стало легче — ещё легче и веселее, и она, вскочив, прокричала, заходясь хохотом:

— Да! Это я! Да! Ха-ха-ха… Я это сделала!

Теперь на неё все смотрели — и смеялись, и кто-то захлопал, и она стояла, наслаждаясь всеобщим вниманием, и смотрела на смеющиеся счастливые лица. И когда к ней подошли четверо красавцев авроров, и, тоже хохоча, сказали, что она должна пойти с ними, она не удержалась и обняла их, переполненная счастьем и смехом, а они взяли и ответили ей, и вот так, обнявшись, и аппарировали.

В Мунго.

Где целители, осмотрев хохочущую Панси с веселящимися аврорами, взяли какие-то пробы и спросили её, что именно она сделала. Но Панси сейчас было так хорошо и весело, что ей было неловко ответить правду и расстроить их всех, так что она просто выдохнула:

— Лёд! Я… Там… ха-ха-ха… лё-ё-ёд…

Целительница — строгая чопорная дама, один вид который вызывал у Панси сейчас буквально пароксизмы хохота, куда-то ушла, а кто-то из авроров сказал радостно:

— Это штра-а-аф! — и они все покатились со смеху. Штраф! Это было ужасно, невероятно, гомерически смешно. Панси представляла, как отец его платит, и эта картинка заставляла её буквально складываться пополам от смеха.

А потом целительница вернулась и, велев им всем открыть рот, влила в каждого какую-то жидкость и произнесла заклинание — и всё вдруг закончилось.

Мир снова стал прежним, тяжёлым и тусклым. Больше всего Панси сейчас хотелось поспать — просто лечь и закрыть глаза. Пусть даже и в Азкабане — не важно, она настолько устала, что ей было уже всё равно.

— Очень глупый розыгрыш, мисс, — сурово сказала целительница, и Панси вяло удивилась. Розыгрыш? Там же яд… они что, не опознали его? Какие кретины… — Эйфорийный эликсир в такой концентрации может быть опасен: долгое бурное веселье приводит к быстрому истощению.

— Вам придётся заплатить штраф, — сказал один из авроров, тёмно-рыжий красавец с густыми жёсткими волосами до плеч. Никто из них не смеялся больше, но на Панси при этом они смотрели не так уж сурово.

— Эйфорийный эликсир? — тупо переспросила она.

— Где вы его купили? — спросил другой аврор, высокий, русый и, хотя и не такой красавец, как первый, но тоже весьма привлекательный. Мерлин, о чём она думает?!

— Сама сделала, — буркнула Панси.

— Прекрасная работа, — недовольно сказала целительница. — Но концентрация… мисс… простите, как вас зовут?

— Паркинсон, — назвалась она. — Панси Паркинсон.

— Мисс Паркинсон, — целительница, похожая на длинную сушёную рыбу, наряженную в лимонно-жёлтую мантию, осуждающе покачала головой. — Вы понимаете, что кто-то мог пострадать?

Панси угрюмо молчала, хотя ей очень хотелось сказать, что целительница даже не представляет, насколько они должны были пострадать. Все. Но тот тёмно-рыжий аврор так на неё смотрел, что она просто не решилась признаться.

— Ну, по крайней мере, всем было весело, — примирительно сказал третий аврор, пониже других, но с очень живым и приятным лицом и мягкими тёмными волосами. — Однако вам всё же придётся пройти с нами, мисс.

— Заключение сейчас будет, — сказала целительница — и вышла.

— А по-моему, вышло весело, — заявил русый, как только они остались одни. И улыбнулся.

— А вы страшный человек, мисс, — тоже улыбнулся тёмно-рыжий. — Эйфорийный эликсир — сложное зелье.

— И опасное, — подхватил тёмненький. — Напутаешь с температурным режимом — получится страшный яд.

— Ну, мисс Паркинсон подстраховалась, — заметил четвёртый, тоже русый, но посветлее, с длинным шрамом на скуле. — В любом случае заморозка бы яд нейтрализовала.

Так вот в чём дело… Какая же она дура! Кто сказал, что она разбирается в зельях? Она даже не проверила особенности хранения! Панси стало ужасно обидно, и она, разозлившись на себя, чуть было не сказала правду, когда тёмно-рыжий вновь похлопал её по плечу.

— Вы в следующий раз осторожнее с концентрацией, — попросил он. — Хорошо, что там маленьких детей не было.

— Я следила, — зачем-то соврала вдруг Панси.

— Вот есть же нормальные люди! — воскликнул вдруг русый. — Вы не представляете, мисс, как часто шутники становятся преступниками просто потому, что не удосуживаются задуматься о последствиях своих шалостей!

— Побольше бы таких, да, — поддержал его тёмненький. И спросил: — А вы чем занимаетесь?

— Оставь даму в покое, — вступился за Панси тёмно-рыжий. — Ну чем может заниматься мисс Паркинсон, сам подумай? Живёт себе. Радуется, — он посмотрел на Панси и улыбнулся ей. — Это мы тут… ты ещё спроси, кем она работает.

Они благодушно рассмеялись, а Панси лишь грустно вздохнула. Ну да… она не работала и не думала даже никогда. И не будет — ей это просто не нужно. У неё ведь и так всё есть, верно? Хотя… что у неё есть? Деньги? Так они не её, а семейные — и отец в любой момент может взять и отнять их, если Панси сделает что-то, что ему не понравится. А своих у неё нет — и не будет, потому что откуда им взяться? А вот были бы — отец бы даже и не узнал о том, что случилось. Или узнал из газет — Панси представила, какое бы у него было лицо, и не удержала улыбку.

А ведь у неё семь ТРИТОНов. И все — «Превосходно». Она может поступить куда угодно… да вот хоть в Аврорат. Ну а что она, глупее, чем Поттер? Зато там точно никого не будет волновать, как она выглядит — там ведь смотрят совсем на другое. На что, интересно, кстати? И как туда поступить?

— Никем пока, — сказала Панси и улыбнулась. — Но вообще-то я собиралась к вам. Поступать.

— В Аврорат? — дружелюбно переспросил русый.

— Там три года учиться, — предупредил тот, что со шрамом. — И очень непросто.

— Я была старостой, — с лёгким вызовом ответила Панси. — Справлюсь как-нибудь.

— Но штраф заплатить всё равно придётся, — заметил тёмно-рыжий.

— Впрочем, это ничему не помешает, — заверил Панси русый.

— Возможно, даже наоборот, — широко улыбнулся тёмненький — и они рассмеялись чему-то, понятному только им.

Но ничего. Скоро Панси тоже поймёт эту шутку.

Она представила выражение лиц родителей, когда они узнают, что их дочь пошла учиться на аврора, и рассмеялась. Ну и что, что она похожа на мопса? Это даже символично: мопсы — тоже собаки, а собаки — значит, ищейки. Да, она станет отличным аврором.

Определённо.