Ветер сметает прочь залежавшийся снег (джен)

Мулан вернулась с войны — и она совершенно растеряна.

— Добро пожаловать домой! — кричит мясник Чань.

Ну... не то чтобы.

Мясник Чань вываливает горсть отборных кусков мяса прямо ей в руки.

— Пускай твоя мать знает: если она намерена приготовить своё знаменитое рагу с мясом и овощами на завтра — или даже в любой день, — ей всего только надо прийти ко мне, и она получит всё самое лучшее.

— Благодарю, — произносит Мулан; она вспоминает о манерах как раз вовремя, чтобы должным образом поклониться в ответ на подарок.

— Запомни хорошенько! Только лучшее для спасителя Китая! Для праздников в честь твоего возвращения, и даже после них!

Мулан кланяется снова — и спрашивает себя: насколько сильно ей придется совладать с собой, прежде чем она вновь полностью вольется в деревенскую жизнь.

* * *

Откуда ни взгляни, благосклнность императора на деле значит очень мало за пределами столицы и вне досягаемости чиновников. Не в том дело, будто в родной деревне Мулан не осознают значительности победы. Деревенские старейшины и впрямь горделиво надувают щеки, отмечая во вступительном слове, что кровь Фа Чжоу в который раз, и столь плодотворным образом, послужила стране, а потом с подобающим смирением возвратилась домой, дабы продолжить труд на полях во времена мира. Торжества, устроенные в честь Мулан, затмевают богатейшие из новогодних празднеств на ее памяти — и, скорее всего, даже на памяти бабушки, если завистливый блеск в уголках ее глаз о чем-то да говорит.

Она всё-таки натыкается на Нин Юклан и Мяо Шаньтин во время празднования — и едва не ломает им ребра, стискивая в объятиях.

— Найди нас, когда всё уляжется, — шепчет ей на ухо Шаньтин, прежде чем Мулан увлекают прочь: поприветствовать чайного мастера и его супругу. Ей, кажется, так и не удалось за весь тот вечер поговорить ни с кем больше одного раза.

Но деревенская жизнь не состоит из одних только праздников, и тем более — из признаний заслуг. Утро сразу же после праздничной ночи только обогащает ее коллекцию наблюдений.

— Проснись и пой, девочка! — Бабушка как-то особенно беспокойно гремит кастрюлями. — После того, как я помогу тебе подвести счет семенам, мне еще нужно сходить на рынок!

— Иду, бабушка! — Она выскальзывает из комнаты — и обнаруживает, что бабушка смеряет ее взглядом, изогнув бровь. — Что-то не так?

— Что бы там еще ни сотворила с тобой военная служба, — бабушка хлопает ее по бедру, — мне нравится твоя пунктуальность.

Мулан смеется и следом за бабушкой идет в поля. Сельская жизнь не так уж и отличается от жизни в военном лагере — в определенном смысле: и там, и там ей требуется вставать до рассвета и быть готовой натрудить тело. И она очень сильно рассчитывает, что это сходство поможет ей вернуться к жизни в качестве Фа Мулан, дочери Фа Чжоу, заслуженного военного гения и одного из самых уважаемых в деревне глав семейств.

* * *

Вот что она вспоминает яснее всего, когда ей снится зима:

Лед; жгучее прикосновение холода и выстывший ветер.

Стыд; тошноту, всё нарастающую по мере того, как громоздятся обвинения и подозрения.

Милость; меч, не вкусивший крови, брошенный в снег, и провизия, которой должно хватить для путешествия к ближайшему городу, нарочито оставленная рядом с ее вещами.

Забавно, как память об одном кратком мгновении зимы так легко стерла целые годы воспоминаний о временах года в гражданской жизни. Она пока что даже не думает о весне, но если та ей всё же приснится, ей любопытно: будет ли это сон о последнем бое с Шань-Ю, или об аромате магнолий в тот день, когда она вернулась домой — и увидела папу.

* * *

То, как внезапно Братец отворачивает в сторону от цыплят, даёт ей первую подсказку. Она останавливается на полпути, смотрит на растущую кучу корма позади пса и делает мысленную заметку: вернуться сюда позже и убрать помёт...

— Мулан! У тебя гости! Ох, проходите, она вот там.

— Благодарю, добрый господин, вы не возражаете, если мы...

— Ага, спасибо. Пинь!

— Эге, да ты, погляжу, всё та же хрустальная ваза, как в лагере новобранцев!..

— Ох, что за мирная обстановка, просто совершенный фен-шуй...

Она чуть не забывает поставить на землю полное ведро с водой, прежде чем прыжком выскочить из-за колодца.

— Яо! Линь! Чьен-По!

Они ловят ее ноги в захват прямо в воздухе, вопя от радости, и одной большой кучей вместе падают в траву. Она принимается бороться с Яо, и у нее выходит даже взять его в стальной зажим, прежде чем Линь опрокидывает ее на лопатки и засовывает ей в волосы пригоршню опавших цветов.

— Вот так-то, — ухмыляется он. — Теперь ты и впрямь цветочная ваза.

— Слезай с меня, — смеется Мулан — и подкрепляет свои слова, толчком ног отправляя Линя в кусты.

— Мулан! — каркает бабушка откуда-то из окрестностей дома. — Ах, дрянная ты девчонка, зачем ты притащила домой столько мальчишек? Сколько свободного времени было у тебя на войне...

— Бабушка! — возмущается Мулан и слышит эхо своих слов из дома: наружу спешит мама.

— Бабушка! Тетушка! — Парни вскакивают и вытягиваются в струнку — или, в случае Линя, пытаются это сделать, — с впечатляющей быстротой. Мулан удостаивается зрелища самых чинных поклонов, какие она только видела от этих троих вне парада. — Мы польщены, эмм, вашим гостеприимством...

— ...и щедростью, с какой были встречены в этом прекрасном доме, — гладко вклинивается Линь, когда ему наконец-то удается выпутаться из кустов. — Мы всего лишь скромные юноши, но мы всецело к вашим услугам.

Мулан фыркает вопреки собственной воле.

Яо и Линь наклоняют головы, одновременно выжидающе уставившись на Мулан. На сей раз она не может удержаться от смеха.

— Прошу, давайте я. Мама, бабушка — это Чьен-По, Яо и Линь. Мы служили в одном взводе, и они лично участвовали в спасении императора, когда Шань-Ю ворвался во дворец. Я не могла бы просить о лучших товарищах по оружию. Парни — мои матушка и бабушка. — Она прерывается, когда у наружной двери сада появляется папа. — И вы уже знакомы с моим отцом, Фа Чжоу.

Папа улыбается.

— Столь оживленные молодые люди наверняка тратят много жизненной силы. Если ваш режим это позволяет — останьтесь на обед.

— Господин, — робко отвечает Чьен-По, прежде чем остальные успевают сориентироваться, и на этом всё решено.

Папа с улыбкой помахивает им рукой, и они вновь остаются в саду одни. Братец обнюхивает пятки Яо, куры толпятся вокруг, но, похоже, вся эта пернатая публикая их ничуть не беспокоит. Линь наклоняется поворковать с ними, но следом вскакивает, как укушенный.

— Ох, подожди, пока мы не забыли: у нас для тебя письмо.

— А, да, вот же, эмм, э-э-э, надеюсь, мы не повредили его, когда тут боролись...

Линь издает мучительный стон.

— Капитан отрежет нам яйца, если оно порвалось. Да смилуются надо мной предки...

Мулан моргает.

— Что за письмо?

— Оно в порядке, — сообщает Чьен-По, выуживая откуда-то свиток.

— Сладкий мамочкин суп, слава богам...

— Письмо, — объявляет Линь, с несколько излишним пылом тыча пальцем вверх, — написанное капитаном собственноручно. Он хотел и доставить его сам, но чиновники сковали его по рукам и ногам, так что взамен вызвались мы.

— Деревня Яо как раз следующая на пути, — добавляет Чьен-По, указывая поверх плеча на горы, как будто горный хребет и три долины — вообще не расстояние. — Так что мы решили, что нам все равно по дороге. Мулан, тебе стоит в следующий раз отправиться с нами. Мы немного задержались в Чанъане, чтобы насладиться тамошней кухней, но его мать, очевидно, готовит лучше всех у себя в деревне.

— Оу, ребята. — Мулан растрогана. — Я буду очень скучать и по вам тоже.

— Не говори так, — возражает Яо. — Мы же соседи.

— И кстати говоря: вы можете рассказать больше о том, что я пропустила, за обедом!

* * *

Папа не удостаивает свиток в ее руках даже взглядом, когда она приносит его за обеденный стол следующим вечером. Так что бабушка радостно заглатывает наживку.

— Ну? Не томи нас! Твой здоровяк-капитан делает тебе предложение?

— Письмом? — отзывается Мулан, тотчас же отвлекшись.

— Что такое роман в письмах после войны?

Мулан смеется.

— Нет, это не предложение. Он приглашает нас в столицу на торжественный обед в следующем месяце.

Бабушка одобрительно хмыкает.

— О, пища как стратегия ухаживания. Он хорошо начинает!

Мама, сжалившись, вмешивается:

— В честь чего этот обед?

— В честь его повышения до генерала императорской армии.

Папа поглаживает бороду.

— Ты поедешь?

— Только если вы все поедете со мной.

— Мулан, это приглашение для тебя...

— И для моей семьи. Вот, взгляните.

Бабушка отмахивается.

— Чанъань слишком далеко для моих скрипучих костей, внучка. Так что тебе придется поглазеть на всех мужчин за меня и рассказать о них, когда ты вернешься.

Папа улыбается.

— Тебе также придется принести извинения от моего лица. Моя нога в эти дни не позволяет далеко путешествовать, и я уже давным-давно попрощался со столицей.

Мулан поворачивается к маме, но та качает головой.

— Ферма не будет ждать, особенно если урожай предстоит настолько обильный, как предсказывает гадатель. Ты уже представляла нашу семью на войне, дочка. Уверена, тебе будет не трудно представлять нас и во время мира.

Мулан оглядывает их решительные лица и вздыхает.

— Ладно. Завтра я накажу гонцу оповестить о моем прибытии и вашем отказе.

* * *

Вот что изменилось со временем:

Лицо отца, глубже изрезанное морщинами и отягощенное тревогой.

Волосы матери, где среди черных прядей всё больше седины.

Бабушка... что же. Бабушка ходит и говорит так, как будто ей не больше шестидесяти, хотя на деле она гораздо, гораздо старше, так что Мулан, по правде говоря, переживает о ней меньше всего. Бабушка примирилась с жизнью на своих условиях, и кто такая Мулан, чтобы возражать?

Но время течет, подобно реке: не останавливаясь, не поворачивая вспять. Как никогда, сейчас она рада, что вернулась: ее родителям, в их преклонном возрасте, понадобится вся поддержка, какую она способна оказать. Вопрос, конечно же, в том, на какую поддержку она вообще будет способна.

* * *

Воссоединение с ближайшими подругами проходит именно так, как и ожидалось.

— Мулан! — выкрикивает Шаньтин тотчас же, как замечает Мулан у входной двери. — Мулан, благодарение богам, это ты?! Входи же, входи скорее, ну что за нерешительность... — Она тащит Мулан сквозь прихожую и через черный ход, туда, где начинается поле. — Нин Юклан, пошла-ка сюда, от поля до твоей кухонной двери всего двадцать шесть шагов, почему ты так мешкаешь? Прибыл Герой Китая!

— Ах, подожди, ну почему же герой так рано! Я не вполне подготовилась, чтобы как следует отдать дань уважения... — Юклан вылетает наружу, взмахивая юбками и сверкая коленями, и театрально простирается в поклоне перед Мулан. — О великий герой Китая, спаситель всего цивилизованного мира...

— Хватит! Духи, хватит, ты такое же посмешище, как всегда. — Мулан дергает Юклан за руку — безо всякого успеха; от Шаньтин нет толку — она со смехом рухнула в плетеное кресло чуть поодаль. — Ох, ну хорошо же. Я принимаю столь щедрое выражение вашего гостеприимства, о хозяйка, и умоляю даровать мне милость... — С этими словами она медленно оседает на спину Юклан.

Речь Юклан обрывается на полуслове пронзительным воплем.

— Небеса! Мулан, ты и вправду набрала вес! Я перестану, я уже перестала, только слезь с меня!..

— ...и да улыбнутся вам предки, даруя добрые знамения и удачу...

Шаньтин обхватывает Мулан за плечи сзади.

— Ох, Мулан, мы так по тебе скучали, — произносит она дрожащим голосом. — Никто так не дерется, как ты. Но лучше бы тебе слезть с Юклан: она хрупкая фарфоровая вещица, и может не выдержать давления...

— Я тебе покажу давление, ты, неблагодарная!..

Мулан хохочет, сжимает руку Шаньтин и целиком плюхается на Юклан.

— Я тоже по вам скучала, — говорит она, уткнувшись носом в плотную, слегка пропотевшую рубашку Юклан. — Мои названные сестрицы. А вы даже не проводили меня на войну.

— Тьфу, ну слезь же! — Юклан переворачивается поистине изящным борцовским движением и сбрасывает Мулан на пол. Шаньтин перекатывается на спину и тянет Мулан на себя.

— Да, ты ведь знаешь, как мы здесь стараемся быть настоящими женщинами, — говорит она; в голосе меньше горечи, чем Мулан помнит.

Юклан согласно стонет.

— Мулан, жирная ты свинья, ты раздавила меня, и теперь я не могу встать!

— Это, наверное, потому, что она всё еще сидит на твоем платье, — здраво отмечает Шаньтин. — Она весит... сколько там, чуть больше, чем дан? Твоя одежда не так тонко соткана, она такого не выдержала бы, если расчеты Сыма Цяня верны.

— Ерунда. Мулан нарастила себе больше мышц, чем любой солдат, и теперь весит пять дан, и ей придется доказать, что поднять она может столько же, когда мы начнем летний ремонт. — Юклан с тяжелым вздохом принимает сидячее положение, как только Мулан любезно сдвигается с ее юбок. Она и вправду весьма растрепана: волосы выбились из хвоста, и воротнички разошлись в разные стороны. Шаньтин выглядит куда более более пристойно, соприкоснувшись с полом только один раз и на своих условиях, но на рукаве у нее осталось едва заметное пятно грязи — что для нее примерно равносильно тому, как для кого-то другого было бы рухнуть головой в колодец. А Мулан чувствует травинки в своих волосах и... искреннюю радость в сердце — и не сожалеет ни о том, ни о другом.

Она явственно представляет, как мама неодобрительно качает головой, но вот как раз поэтому она не стала затевать это под родной крышей, не правда ли?

— А если серьезно, — говорит Юклан, ощупывая плечо, а следом щеку, — хорошо, что ты вернулась. Я рада, что тебя не убили на войне.

Шаньтин наклоняется ближе — спиной Мулан чувствует ее тепло.

— Мы волновались, — бормочет она Мулан в плечо. — Когда сначала мы так долго тебя не видели, а потом заметили дядюшку Фа, когда пришли в гости, мы сообразили, что ты оделась мужчиной...

— И это так дико! Эй, Шаньтин, как ты думаешь: если одна из нас...

Шаньтин фыркает.

— Вот честно: считаешь, что у любой из нас вышло бы убедить мужчин? — Мулан представляет Шаньтин, невысокую и крутобедрую, в мужском ханьфу, а следом и Юклан — с ее ладным станом и выдающейся грудью, — и вынуждена согласиться.

— Что же, если оценка свахи о чем-то да говорит, мужчина из меня, наверное, выйдет лучше, чем женщина. Ну, впрочем, не то чтобы рядом с Мулан из нас и мужчины достойные получатся... И кстати, хоть я и помню, что мы как сестры, но не слишком-то гостеприимно с моей стороны заставлять тебя рассказывать нам всякое, сидя в саду на грязной земле. Идем, тетушка простит, если одно утро я проведу, не обрабатывая поля. — Юклан приглашает их на кухню и начинает раскладывать по тарелкам еду. — У нас кое-что осталось с прошлого вечера, так что давайте пожуем и поболтаем немного. Лучше начну я, раз я могу говорить быстрее, так вот, Дуньхан вышла за сапожника из соседней деревни, вот почему ее тут сейчас нет...

Мулан подозревает: это займет у них больше времени, чем только утро, и ее предчувствие оправдывается, когда девушки в следующий раз выглядывают наружу. Небо окрашено характерным рыжим румянцем сумерек.

Шаньтин моргает.

— Ничего себе, я даже не заметила, что мы не пообедали как следует! Потрясающая у тебя история, Мулан.

— Точно, потрясающая, — Юклан кладет ладонь ей на плечо. — Ну так когда ты собираешься обратно в столицу?

— Э-э-э... откуда вы знаете?

Шаньтин снова моргает.

— Подожди-ка — ты правда уедешь насовсем?

— Что? Нет! Меня просто пригласили на торжественный обед.

— И ты потом не останешься в столице?

— Нет! Моя семья — не в Чанъане.

— Ага, так я и думала. Ты всегда была привязчивая, прямо как я. — Юклан убирает руку и подпирает ладонью свой угловатый подбородок. — И дальше что? Чем ты собираешься заниматься? Работать в поле?

— Не все настолько терпеть не могут работу в поле, как ты, — ворчит Шаньтин.

— Не в том дело. — Юклан пристально смотрит на нее, и Мулан вдруг остро ощущает как три года разницы в возрасте между ними, так и несхожесть уделов, которые им присудила судьба. — Похоже, что ты решилась на правильный поступок, пускай все и вся были против тебя, и победила. Ты не можешь взять и отказаться от этого, сестрица.

— Юклан, — мягко произносит Шаньтин. Она сжимает ладонь Юклан между своими и нежно проводит большим пальцем по ее побелевшим костяшкам.

— Я просто говорю. Тебе больше не надо прятаться. Я этому завидую. Я бы тоже научилась сражаться, будь вдруг возможность. И не надо врать, Мяо Шаньтин: ты ей тоже завидуешь, — резко говорит Юклан. — Ты знаешь, что это так.

— Это так, — соглашается Шаньтин, одновременно понимающе и напряженно. — Но тут всё те же расчеты на абаке, не так ли? Твоя тетушка живет здесь, и ты не можешь бросить свое приданое на произвол судьбы. А я сирота. Если мы уедем, у нас не будет ни общественного положения, ни умений, с которыми можно хотя бы начать пытаться устроить себе достойную жизнь. Всё, чем мы когда-либо занимались — работа в поле, и чтобы трудиться на земле, тебе нужна земля, так что нам прямая дорога к свахе — чтобы нас хоть кто-нибудь взял, и...

Мулан опускает взгляд на грязные тарелки на столе, не зная, что сказать. Как-то так вышло, что Юклан и Шаньтин обеим за несколько лет так и не досталось от свахи выгодной партии. Это последний год, когда Шаньтин еще может попытаться устроить себе сговор посредством свахи, прежде чем выйдет из брачного возраста; встреча предстоит ей меньше, чем через месяц.

Мулан думает, что они скорее были бы счастливы, оставшись незамужними жить вместе. Но не то чтобы у них есть свобода высказаться на этот счет; не тогда, когда Юклан — единственная наследница земель своего отца, а Шаньтин во всем зависит от доброты ее тетки по материнской линии.

Юклан шумно вздыхает.

— Да уж, не знаю, как император тебе поможет в нашей маленькой деревушке. Не то чтобы он здесь, знаешь, жил.

— Мне не нужна его помощь. Вот почему я снова здесь, — напрямик говорит Мулан.

— Правда? Ты же умная девушка и уже должна была бы заметить. Твой отец получил признание за боевые заслуги, но вернулся сюда и сделал для деревни что-то более осязаемое, чтобы сохранить такое же признание среди местных. Ты слишком молода, чтобы тебя уважали, как старейшину, а то, что ты ветеран, не слишком много значит в нашей сонной деревне. Так что тебе придется сделать что-то. Что ты собираешься предпринять?

Мулан сжимает губы в нитку.

— Приложить больше усилий? Прошло только две с половиной недели. Я опробую разные сочетания действий и образа мыслей...

* * *

— ...и посвящу этому следующую неделю, — заключает она. — Что думаешь?

Хан выглядит впечатленным ничуть не более, чем Юклан. Мулан вздыхает, опуская скребницу, и Хан примирительно толкает ее головой в плечо, сопроводив это тихим ржанием. По меньшей мере, нежная Шаньтин более сдержанно озвучивала свои сомнения. Они слишком хорошо ее знают, ее подруги детства.

А она... она тоже знает их. Они — ее подруги, а не родня, поэтому она не может обеспечить им почёт так же, как для своей семьи. Но она точно так же и не смирится с их несчастьем.

План разворачивается в ее разуме столь же неторопливо, как на небе зажигаются звезды, когда она идет к храму предков. Она зажигает благовония и становится на колени в молитве. Она не отдавала предкам дань уважения, не считая первого дня после своего возвращения; она была небрежна.

— Мулан, девочка, это ты?

— Мушу! — Она стискивает дракона в объятиях, а спустя секунду ловит в воздухе подпрыгнувшего ей навстречу Кри-кри. — Рада вас видеть.

— Ну, лучше бы мы увиделись раньше! Ты не заходишь, не зовешь, и вообще я для тебя словно больше не существую!

— Я сейчас прямо тут, — произносит Мулан с улыбкой в голосе. — А окна моей спальни, к тому же, выходят на павильон.

— В принципе это ничего не меняет, — фыркает Мушу.

— Прости, что не прихожу так часто. В ближайшее время я тоже не смогу, раз уж через два дня уезжаю на торжественный обед в столице...

— Обед! В императорском городе?! Ух ты, я с тобой, обожаю фейерверки!

Мулан морщится.

— Вообще-то... могу я попросить тебя оказать мне услугу, пока меня не будет? Не мог бы ты связаться с хранителем другой семьи...

— Ты хочешь от меня... что?! Нет! — Мушу вскарабкивается на табличку и сердито оттуда взглядывает. — Ни за что!

* * *

— Поверить не могу, что я это делаю, — ворчит Мушу, свернувшись на столике в ее спальне. Кри-кри утешительно похлопывает его по лапе.

— Спасибо, Мушу.

— Ты у меня в огромном долгу, Мулан: хранители не бегают между семьями туда-сюда по мелочам. Есть такие, что нарушителей их границ попросту разгрызут в щепки!

— Но ты ведь дракон, не бамбуковая роща, — убеждает его Мулан, складывая в сумку очередную рубашку. Хотя, если подумать... она вытаскивает вещь обратно и проверяет. Точно; это полотенце, а не рубашка. — И это не мелочь, обещаю тебе.

— Точно? — Мушу следует за ней по пятам через всю комнату и взбирается по ширме рядом со шкафом, чтобы оказаться на уровне ее глаз. — Что ж, я буду скучать по столичным фейерверкам, а потому, что бы там мне ни пришлось проделать, пускай лучше оно бумкнет так же громко!

Мулан делает глубокий вдох, но правда толкается прямо под языком, и она не может не выпустить ее наружу.

— Так и будет. Кое-что... взлетит на воздух.

Мушу моргает, а следом расплывается в улыбке: широкой и зубастой.

— Ну-ка! Спрячь мне ноги и назови змеей — я этого не ждал! И что мы разносим на куски?

Еще одна правда.

— Традицию.

— И насколько большой ожидается «бум»?

— Не чересчур сильный. Я еще не вполне уверена, как это устроить, но мне нужно, чтобы ты поддерживал связь с другими хранителями. Просто чтобы заслужить их доверие. Когда вернусь, я буду лучше представлять, что делать.

— И в ухо чьего же хранителя я должен шептать?

— Дома Нин.

— Нин, Нин... а, львиная собака... — львиная собака?! Ты что, смерти моей хочешь, а? Она же сплошь верность и клыки. Мне и вправду понадобится все время, пока тебя тут не будет, чтобы испробовать на ней свои чары. — Он одаряет ее полной зубов улыбкой, и это совсем как в старые-добрые времена в армии: вместе строить планы во время редких передышек, вполголоса обсуждать что-то над охапкой одежды. — Ладно, девочка. Ты будешь мной гордиться. Так что пусть и мне будет чем гордиться, когда ты будешь в Чанъане, м? Езжай и покажи им всем, из чего ты сделана.

— Это просто обед, Мушу.

— И что? Разве меня плохо слышно? Съешь их всех под столом! Спаси императора от отравленной пищи! Давай!

* * *

Вот она, правда:

Уходит много времени, чтобы разобраться: что будет правильным в одно время или в другое, и как добиться этого.

Именно тогда, когда Мулан поступает правильно, ее душа действительно чувствует себя в ее теле, как дома.

Прошло уже много времени с тех пор, как у нее в последний раз получалось найти это тихое место внутри себя.

Но она начинает подозревать: время — больше не основная проблема.

* * *

До сих пор Мулан была в Чанъане лишь однажды, в безумной спешке в конце войны, и теперь она обнаруживает себя в лабиринте придворных манер и ужасно непривычных обычаев. Для начала, все здесь такие... нарядные. Во-вторых, всё раз так в шестьдесят более сложно устроено. На то, чтобы нарядить и украсить ее, дворцовые слуги тратят в два раза больше времени, чем ушло, чтобы превратить ее в куколку для встречи со свахой. И если ей представлялось, что праздник в честь ее возвращения в деревню был грандиозным, то обед по случаю повышения Ли Шана вообще не поддается описанию.

Она сидит во главе стола, слева от императора, лицом к Ли Шану. Обед из десяти перемен поразил бы Мушу в самую печень своей изощренностью. Мулан едва ли способна на что-то большее, чем улыбаться, кивать, пробовать по кусочку и стараться сохранить в памяти богатые, причудливые вкус и текстуру императорской кухни. Маме бы, без сомнений, это доставило большое удовольствие; ей надо будет потом попросить с кухни список поданных блюд.

То есть, если она вообще сможет об этом вспомнить. Она уже обменялась приветствиями и поклонами с таким количеством придворных, сановников и титулованных гостей, что почти потеряла счёт. Даже Шаньтин бы потеряла, должно быть.

Она как раз говорит с юным... князем? судьей?.. когда из-за ее плеча раздается знакомое покашливание.

— Если мне будет позволено вмешаться и быть прощенным, магистр, — произносит позади нее Ли Шан, — император просит Фа Мулан почтить его своим присутствием.

— Что ты только что сказал? — шипит на него Мулан, когда Ли Шан увлекает ее прочь.

— Воспользовался дворцовой речью, — говорит Ли Шан, не замедляя шага; затем бросает на нее взгляд, приподняв бровь. — Между нами: имперским чиновникам не по душе, когда к ним обращаются без должных формальностей.

— Ах, вот оно что.

Ли Шан косится на нее.

— Ты в порядке?

— Вполне. Много новых впечатлений, но ничего, с чем я бы не могла справиться.

— Думаю, за последние месяцы ты испытала немало новых впечатлений.

— Ну, ничего даже и близко не стояло с той лавиной, — говорит Мулан, и Ли Шан хохочет до тех самых пор, пока они не оказываются перед императором.

— Фа Мулан, — приветствует он ее. — Я хотел бы, чтобы ты сопровождала меня, когда я завтра отправлюсь почтить павших в войне. Мы сделаем остановку в трех храмах, дабы поблагодарить богов, что присматривают за нами, и попросить их с миром отправить наших солдат на перерождение в следующих жизнях.

— Конечно же, Ваше Величество. Вам не нужно было даже просить. Я сделала бы то же самое по собственному желанию.

— Полагаю, если вместе соберутся генерал, приведший войска к победе, спаситель Срединной Империи и правитель этой самой империи, это скорее привлечет внимание богов, м? Вот и отлично. На этом все. Прошу вас наслаждаться остатком вечера.

— Благодарю, Ваше Величество.

Ли Шан проделывает в молчании большую часть пути по лестнице вниз.

— Ты знаешь, что можешь попросить о помощи, — говорит он наконец.

Мулан удивленно глядит на него.

— С чего вдруг такая мысль?

— Просто... пришло в голову. Я знаю, что ты росла в другой обстановке. И не знаю, насколько тебе это пригодится, когда ты вернешься к себе в деревню. Но знание — сила, и я... — он запинается, а затем поспешно заканчивает: — ...а я был бы рад знать, что ты во всеоружии.

— Я... спасибо тебе?

— Я... так просто. Иди поздоровайся с экзаменатором вон там. Ага, с ним. И увидимся завтра? Хорошо. Приятного вечера.

Мулан с некоторым недоумением смотрит, как он уходит, чеканя шаг, а потом усаживается обратно рядом с Линем. Сидящий за ним Чьен-По выглядит так, словно сейчас потеряет сознание от радости.

— Это всё... очень здесь много всего, — замечает Линь, откидываясь назад. — Вся эта политика, и поклоны, и титулы, и всё такое прочее.

— Ты же любишь вызовы, — хмыкает Яо. Он снова принимается за еду, предельно сосредоточенно смакуя крохотные кусочки перепелки.

— Кстати, парни, а как дела в ваших родных местах? — решается спросить Мулан. — Я там еще не бывала.

— Спокойно, — отвечает Линь в тот же момент, когда Яо говорит: — Шумно. — Они переглядываются и согласно хмыкают.

— Я пока просто обживаюсь в городе и прикидываю, что делать, — поясняет Линь. — В отличие от Яо, который уже вложил всё свое жалование и награду в ремонт семейного дома.

— Крыша в уборной протекала уже сто лет, и западные стены готовы были рухнуть, — возражает Яо. — Почему бы не отремонтировать всё, если я могу это сделать?

— Поздравляю с наградой! За что ты ее получил?

Оба замолкают и смотрят на Мулан.

— А, ну да, — медленно произносит Яо, отрываясь от перепелиной ножки, — ты же уехала, не успев забрать деньги, точно.

Линь хлопает себя по лбу.

— Вот что мы забыли — ты хоть жалование свое забрала?

— Я... — На месте денежных вопросов в мыслях Мулан обнаруживается огромный пробел. — А когда можно будет его забрать?

— Ну, мы пойдем разбираться завтра... хотя нет, мы же заняты... послезавтра. Может, утром? Это вряд ли займет много времени. Надеюсь, твой боевой конь еще силен, потому что ему придется везти на себе немало денег.

— Нет уж, лучше положить их в банк прямо здесь. Незачем привлекать разбойников. Потом можно выслать деньги по почте. Я знаю того, кто этим занимается, я вас познакомлю.

— Спасибо, парни.

— Рады стараться. А теперь мне нужно попробовать это блюдо еще раз, ма наверняка будет меня допрашивать о составе специй. Поговорим чуть позже.

* * *

Храмовые службы проходят торжественно и с таким множеством ритуальных сложностей, что Мулан растеряла бы там половину своих соратников, не догадайся император в мудрости своей приставить к ним придворных для присмотра. Сама она проходит это испытание без потерь, и это... тоже достижение. Она не ожидала, что церемонии в столице окажутся втрое запутаннее, но что она может об этом знать.

Ли Шан дергает ее за руку, прежде чем все окончательно разойдутся.

— Ты не занята этим вечером? Нет? Не окажешь ли нам честь, проведя тренировочный поединок с новобранцами? Я не хочу зря тратить твое время, — быстро добавляет Ли Шан, — но я буду весьма признателен, если ты выскажешь свое мнение о наших лучших солдатах. Ну, о новейших из наших солдат. Разумеется, это всё равно сливки, лучшие из лучших...

— Конечно, конечно, — улыбается Мулан. — Всё в порядке, Шан. Я согласна.

По правде сказать, ей этого не хватало. Она успела привыкнуть к жесткому режиму тренировок, принятому в армии, и к тому, как разгоняется кровь, когда сходишься лицом к лицу с противником в единоборстве.

Два часа спустя, истекая потом и обзаведшись свежим набором синяков, Мулан понимает, что ее желание немного утихло, всё тело ноет лучшим из возможных способов, и медленно разгорающееся осознание лежит в ее груди тяжелым грузом. Она хвалит Ли Шана и его умение набирать рекрутов — и готовится вернуться в свою тихую деревеньку на следующий день.

* * *

Вот что она обнаруживает:

Множество частей ее самой (все — неподдельные, подлинные части), которые могут жить на поле боя.

Некоторые ее части также способны — или, возможно, нет — выжить в мирных условиях ее деревни.

Совсем немногие из них наслаждаются сложностью и ошеломляющим напором столицы.

Она не слишком хороша в математике; Шаньтин гораздо лучше даются подсчеты. Но никто, кроме нее самой, не может сложить вместе все эти обнаруженные и еще не определенные части и понять, каким же будет ответ.

* * *

— Сделано, — гордо заявляет Мушу в тот вечер, когда она возвращается домой. — Я завладел ушами хранителя семьи Нин!

— И тебя всё еще не превратили в груду зубочисток, — Мулан откидывает одеяло, подавляя зевок, и замирает. — Только, пожалуйста, не говори мне, что ты на самом деле украл уши хранителя.

— Нет! За кого ты меня принимаешь? Я же не клептоман! Хранитель той семьи просто немного подгорел, и всё!

— Ты их поджёг?!

— Совсем немного, госпожа, не надо так плохо думать о моем самоконтроле! — Кри-кри издает насмешливый звук. — Ну, сами бы попробовали разбудить спящую львиную собаку!

— А ты не мог сначала попробовать гонг, или что-нибудь вроде того? — беспомощно спрашивает Мулан.

— Знаешь что, в следующий раз, когда попросишь меня действительно украсть ухо каменного хранителя, я попробую «гонг или что-нибудь вроде того», — ворчит Мушу. — Ну, что дальше? Надеюсь, у нас есть план, а то я пообещал ей, что вернусь как можно скорее. Она любит поспать, и если вам интересно мое мнение, ей это только на пользу...

— Ты не мог бы убедить ее явиться старшей женщине в семье и предположить, что продать ферму будет более выгодно, чем делать ее приданым?

Мушу смотрит на нее, постукивая когтями по столу, и наконец говорит:

— И что я скажу, если она спросит про наследницу семьи Нин?

Хм. Об этом Мулан еще не думала. Но если и есть подходящее время для прыжка в темноту, для слепой веры в то, что прицел ее пушки против яростного ветра верен, — это время настало. Она делает вдох.

— Скажи им, пусть поищут меня.

* * *

Ее отец — очень дисциплинированный человек. Мулан находит его на следующее утро — довольно предсказуемо — на каменной скамейке в саду, где он с закрытыми глазами слушает птиц, приветствующих рассвет. Таковы его привычки: начинать каждый день в полной осознанности, в одиночестве и безтревожности.

— Доброе утро, — говорит он, не открывая глаз, — дочь моя.

Мулан прикусывает губу, затем проходит через калитку сада. Отец открывает глаза, услышав шорох ее одежды, но смотрит только на ее лицо, когда она останавливается на каменной дорожке.

— Доброе утро, папа. Мы можем немного поговорить?

— Конечно. — Отец дожидается, пока она заварит чай, затем ставит рядом еще одну чашку для нее.

Мулан садится на предложенную скамью и наполняет чашку. От того, что она будет тянуть время, ее слова не станут менее резкими, так что...

— Как ты приспособился? После войны.

Отец делает глоток чая, ставит чашку на стол. Мулан становится ясно, откуда она взяла эту стратегию: тянуть время.

— В основном — стиснув зубы. А ты? Как ты себя чувствуешь?

— Будто я не состоялась, — признается она. И выкладывает открытую, болезненную правду. — Это не значит, что я недовольна работой на полях и жизнью в деревне. Но... я знаю, что только опозорю тебя снова, если решу сделаться фермером. — Мулан опускает взгляд на свои руки, стискивающие ткань штанов. Сегодня у нее не было настроения надевать платье, но если отправиться на рынок в таком виде, неприятностей не избежать. — И я не думаю... даже если бы я тренировалась, чтобы снова встретиться со свахой...

— Нет, — задумчиво говорит отец, — нет, я согласен. Армия учит дисциплине и вере в правильный порядок вещей, но я не думаю, что земледелие или встреча со свахой для поиска супруга — это то, что тебе нужно.

— Но ты ведь смог смириться с этим после своей войны.

— Моя дорогая дочь, — с улыбкой произносит отец, — это только казалось, что я смирился. Мы уже смочили бумагу тушью. Назад дороги нет.

Мулан беспокойно ерзает.

— Назад? Я не хочу сражаться, папа, я люблю мир. Но я... я чувствовала себя по-настоящему живой, когда была в столице и помогала генералу Ли с тренировками. И я не... не уверена, что с этим делать.

— Я хочу сказать, что мы не можем вернуться в мирную жизнь такими же, как оставили ее, — негромко говорит отец. — Говорят, что каждый оставляет часть себя на поле боя, но я думаю, что каждый еще и приносит с собой часть войны. Так я принес сюда свой кусочек войны, и теперь, — он касается груди Мулан, прямо над сердцем, — ты тоже носишь такой в себе.

Ее сердце пропускает удар; она только молится предкам, кто бы они ни были, чтобы он этого не заметил.

— Папа, я не имела в виду...

— Это не обязательно плохо. Ты приспособилась к войне; теперь ты можешь приспособиться и к мирной жизни. Ты уже знаешь это, дочь. Ты уже знаешь.

— Я не... я не уверена пока что, но...

Взгляд отца становится отстраненным, словно он смотрит через стену сада и видит там древнюю мудрость.

— Ради чего ты сражалась? И почему ты вернулась назад? Нет, — мягко говорит он, когда Мулан открывает рот, — ты не должна отвечать мне. Ты должна ответить самой себе. И к тому же, — он приглаживает ее волосы и пристраивает цветок за ухом, — если этот взгляд в твоих глазах — не тот самый, что заставляет меня с твоей матерью рвать на себе волосы и в итоге безмерно гордиться тобой, то я съем собственные тапочки.

* * *

Вот — всё то правильное, чего она хотела достичь:

Защитить свою семью, принеся им почёт.

Увидеть свою семью снова.

Найти себя.

Но никто не может жить в одиночестве, и герой — лишь пустой титул, когда за ним нет земли, которую нужно возделывать, и кур, которых нужно кормить, и семьи, которую нужно поддерживать. Ее сердце — не в золоченых стенах Чанъаня, не среди его переменчивой политики; оно не принадлежит ни плодородной земле ферм, ни тихой суете маленьких деревень. Ее сердце стремится к чему-то выше и величественней, и хотя она еще не нашла для этого имени, она начинает различать очертания.

* * *

Ли Шан навещает ее снова, всего через две недели после повышения. Он сидит в саду с таким привычным видом, будто приходит сюда всю жизнь, и это радует. Мулан может расслабиться здесь вместе с ним — она даже не ожидала этого.

— Я и не знала, что звание генерала позволяет такой длинный отпуск, — говорит Мулан с улыбкой, стараясь не показаться язвительной.

Ли Шан поднимает бровь.

— Едва ли. Я завершаю поездку по стране, чтобы оценить состояние моих бывших солдат, которые возвращаются в родные места. Полагаю, ты еще не получила мое письмо из последней деревни, где я был.

— Нелегкий маршрут, — говорит Мулан, мысленно прочерчивая его путь. Как бы она ни старалась, ее деревня всё равно лежит довольно далеко в стороне от ближайших городов, где живут ее однополчане.

— Мои солдаты того стоят, — твердо заявляет Ли Шан и смеется. — Ты бы только слышала, какие истории о тебе рассказывают... К примеру, я видел людей, которые убеждены, что твои достижения — на самом деле работа драконов.

— Это что же, они думают, будто мне служат драконы? — Мушу ей этого не забудет. — Такого благословения мне не досталось. — Остается только надеяться, что Мушу достаточно далеко и ничего не слышит, иначе он точно еще долго будет ей это припоминать.

— Я собственнолично принесу дары дракону реки, дракону дождя, Нефритовому Императору и самой Госпоже Запада, чтобы благословить тебя за всё, что ты сделала для спасения Китая. Но ты должна знать, что для меня это — самое важное. Что без тебя боги не проявили бы свою милость, и Китая не стало бы.

— Это... мне кажется, это преувеличение, — слабо выговаривает Мулан.

Ли Шан улыбается.

— Но это не более чем правда. Спасла ли ты Китай сама по себе, или же была благословлена богами, чтобы спасти Китай, — ты должна была быть там. — Он откашливается и наклоняется вперед. — Ну, и... что теперь? Как ты, привыкаешь к этому Китаю, который ты спасла?

Мулан с радостью хватается за возможность поменять тему.

— Я, скажем так, в процессе. Помнишь, в последнем письме я раздумывала о том, чтобы учить новобранцев, да? Только я понятия не имею, как это делать. Я буду просто... делать что-то наугад. А ученики точно заслуживают чего-то получше.

— Хорошо. Так что ты собираешься делать дальше? — Ли Шан подпирает рукой подбородок. — Я не представляю тебя профессиональным солдатом.

— Я и не хочу им быть, — Мулан водит пальцем по стенке чашки. — Но я и не деревенская женщина, которая довольна будет свадьбой, работой в поле и семейной жизнью.

— В этой роли я тебя тоже не представляю. — Уже не в первый раз она благодарна за терпение в его взгляде. — Или, во всяком случае, исключительно в этой роли.

Мулан приподнимает брови.

— Ты великолепный воин. И было бы глупо не признавать это в первую очередь, даже прежде того, что ты женщина. Особенно если это признал сам Шань Ю. — Ли Шан смотрит куда-то вдаль, и Мулан вдруг вспоминает о красной крови, текущей в его жилах, о воинском наследии клана Ли, лежащем на его плечах. Он выглядит очень юным. — Половина Китая — женщины. Скольких воинов мы упустили, когда выбирали только сыновей?

Мулан хмурится.

— Шан, я не собираюсь учить женщин воевать.

Шан моргает, смотрит на нее и моргает снова.

— Нет-нет, я не имел в виду...

— Я вступила в армию не для того, чтобы сражаться с гуннами. То есть, для этого, конечно, но... Я пошла на службу не потому, что хотела войны.

Но Ли Шан уже улыбается — странной, кривой улыбкой.

— Я знаю. Ты вступила в армию, да, но то, что ты сражалась с гуннами — чистая случайность. Ты могла бы сражаться с уйгурами, или с мятежниками, или просто просидеть в резерве весь срок призыва, и всё это никак не было бы связано с тем, что ты явилась на службу. — Его задумчивый взгляд следит за отцом Мулан, который прогуливается на дальней стороне сада с ее матерью. — Я понимаю это.

Сделать нечто правильное — очень сложно. Но когда путь найден, он ведет к покою. Так что, возможно, это и есть самый легкий путь из всех.

— Честно говоря, Шан... Я думаю, что знаю, как ты можешь помочь мне. У тебя не найдется немного времени сегодня вечером?

Его улыбка точно сияет изнутри.

— Я к твоим услугам.

— Спасибо, Шан. Я поняла, что в самом деле понятия не имею, как научить пятнадцатой позиции третьего цикла пустой руки...

* * *

На следующее утро она замечает, как Мушу быстро показывает ей поднятый большой палец, и улыбается, давая понять, что обратила внимание. Минутой позже Нин Юклан и Мяо Шаньтин, спотыкаясь, вбегают на передний двор ее дома.

— Мулан, — выдыхает Юклан. Шаньтин хватает ее за руку и чуть ли не повисает на ней. — Мулан, тут такое странное... Тетушка сегодня утром вдруг приходит — и начинает твердить про сон, который ей послали предки, и...

— Она думает продать ферму. — Шаньтин рядом с ней вся трясется. Мулан приходится подхватить ее под вторую руку, на случай, если от дрожи она вдруг свалится с ног. — Мулан, она говорит, что предки сказали ей послать нас к тебе. Нам некуда больше идти, и если ферму продадут...

— Ох... — Похоже, Мулан следовало тщательнее продумать, как подать ситуацию с фермой. — Э, эмм, вы, на самом деле, очень вовремя! На самом деле, у меня найдется, куда пристроить вас обеих.

Юклан таращится на нее.

— Найдется... что? Объяснись-ка.

— Я собираюсь устроить школу единоборств — для самообороны. Но такую, где будут принимать всех: мужчин и женщин, мальчиков и девочек. Но я всего лишь один человек. И мне не помешают лишние руки. — Мулан улыбается. — Юклан, если не возражаешь, ты могла бы быть тренером для новичков, а ты, Шаньтин, умеешь устраивать всё с финансовой стороны, и не только, гораздо лучше, чем я. Так что... но только если вам самим этого хочется. Если да — места ваши.

Они ошеломленно глядят на нее еще какое-то время.

— Но у меня же совсем нет подготовки, — наконец беспомощно проговаривает Юклан.

— Тогда ты будешь моей первой ученицей! Я могу отточить на тебе свое преподавательское мастерство, а потом ты сможешь сама учить начинающих. — У Юклан уже есть все задатки; она не станет терпеть шалостей. И если кто-то не сможет свыкнуться с учительством Юклан, то с Мулан им тем более будет не по дороге.

— Мулан, — тихо спрашивает Шаньтин, — где именно ты собираешься учить?

— Ну, мне понадобится кое-какое свободное место и приемная. — Мулан чешет подбородок. — И, в общем, я привезла из столицы кое-что из положенных мне денег. Что, если я попрошу в аренду северное крыло в вашем семейном доме, Юклан? Там есть достаточно большой зал...

— ...а еще там наши спальни. — Юклан суживает глаза. — Мулан...

— Юклан. — Мулан выпускает Шаньтин и кладет ладонь ей на плечо. — Я просто тут подумала. Если у вас будут еще кое-какие умения, кроме опыта в сельском хозяйстве, а еще, может, рекомендательные письма от меня, вы обе потом могли бы уехать и поискать себе лучшей доли.

— Мулан, — сдавленным горлом произносит Шаньтин. Она вытирает глаза краями рукавов, затем делает глубокий вдох и говорит уже спокойнее: — Просто для прояснения. Мы не можем принимать от тебя плату; у нас нет ни подготовки, ни опыта, ни... ничего, чтобы ты выбирала именно нас, а не кого-то еще.

— Но у вас могло бы быть все это, если бы обстоятельства дали вам выбор. — Мулан сжимает ее ладонь в своей и улыбается. — Итак. Вот она, ваша возможность. От вас зависит: воспользоваться ей или нет.

— Конечно. — Свободной ладонью Шаньтин берет за руку Юклан; их пальцы крепко переплетаются. — Мулан, конечно же. Мы согласны.

— И серьезно, — хрипло говорит Юклан, — спасибо тебе.

— Нет, — мягко возражает Мулан. — Это вам спасибо. Возможность — это самое простое. Сложности начнутся потом. И вам еще предстоит с ними разбираться.

— Но у нас снова есть надежда. Я... не знаю даже, как нам тебя благодарить.

Мулан качает головой.

— Вы можете отблагодарить меня тем, что будете готовы. Мы начнем, когда вы будете уверены.

Они обмениваются взглядами, а затем одновременно расправляют плечи.

— Мы уже готовы.

— Отлично. Давайте проверим, насколько ваше северное крыло подходит для упражнений.

Она больше не станет прятаться. И когда важные для нее люди готовы перестать прятаться сами, она будет рядом, чтобы защитить их. Своих подруг, свою семью, своих сотоварищей-женщин, своих соседей по деревне, свою страну. Она будет рядом.

Они расчищают место, даже не моргнув глазом.

— А теперь к делу, — произносит она и улыбается, вспоминая, как Ли Шан бросался в них посохами — так давно, будто целую жизнь назад, — и как это было сногсшибательно. Буквально.

Настало время сделать что-то для своей деревни — со всей войной и всем миром. Мулан делает шаг вперед, встает в позицию, и понимает вдруг — резко, но без всякого сомнения, — что она на верном пути домой.