Pointless (джен)

«Коль нет цветов среди зимы,

Так и грустить о них не надо». С. А. Есенин

Когда тело Генри с глухим стуком падает на пол, Чарльзу кажется, что на фоне алкогольной зависимости у него начались жуткие и мучительные галлюцинации. Два быстрых выстрела, оглушительно взревевшие в слишком дорогом, роскошном номере, разительно не вписываются в интерьер: красиво, величественно, богато, но подозрительно смахивает на дешевые картонные декорации для бездарной, бульварной пьески. Наиграно и фальшиво. Одеревенелое тело — манекен. Это все игра, жалкая бутафория. В дверном проеме сейчас появится живой, улыбающийся Генри и с видом разоблачителя посмеется над их растерянными напуганными лицами. Но этого не происходит, Генри лежит на полу с простреленной головой.

Через время Чарльз с болезненной точностью осознает, что в тот вечер навсегда врезалось в его память — безмятежное, слишком невозмутимое выражение на лице мертвеца.

Генри умирал мучительно долго. Чарльзу, который бесцельно, точно в бреду, бродил по коридорам и комнатам, все ещё хотелось, чтобы Генри поскорее умер. И спустя двенадцать часов его все-таки не стало. А после, когда воздушная, такая соблазнительно-реалистичная надежда превратилась в кандалы на его руках, он с очевидной ясностью осознал, что все-таки произошло. Вместе с Генри умерло всё. Умер Ричард с его сквозным ранением, умер рыжий, сладкий Фрэнсис, умерла... Камилла, и от их таинственной связи, огромной единой цепи остались только разрозненные звенья. Как прежде больше не будет. Там, в сырой земле вместе с молодым, красивым, сильным телом Генри гнило их безвозвратно потерянное прошлое. Болезненное, тяжелое, горькое, но столь бесценное для каждого.

Чарльз уже не слишком молод, не так красив. Его будущее безнадежно, настоящее слишком неясно и пусто, прошлое... прошлое Чарльза навсегда останется позади, плестись недобитой дворнягой. Такие ошибки судьбой не прощаются. Что теперь думать о выжженной на сердце ране, если рубец затянулся?

Потом, спустя годы, он спросит себя, что руководило им в тот вечер; зачем он спровоцировал ещё одну смерть; смог бы он сам убить Генри или это была жалкая игра в духе такого труса, как он. Спросит и не найдет ответов.

Камилла стала дальше от него на такое ужасное расстояние, что теперь он точно знал: всё потеряно, у него ничего не осталось.

Его жизнь, состоящая из расставленных в ряд бутылок из-под пива, дешевых забегаловок и беспорядочных связей, давно не принадлежала ему. Роль Чарльза в этой жалкой постановке была так плоха, что он потерял свою маску и, безнадежно слоняясь по сцене, стыдливо пряча лицо, надеялся отыскать другую.

Чаще, чем о чем-либо другом, он думал о Камилле. Её образ, когда-то мягкий, родной и ласковый, преследовал его, как наваждение. Чаще, чем пил, он только спал. Потому что в грезах появлялась она. Всегда разная, но неизменно любящая его, как прежде.

Однажды он набрался смелости и нарушил многолетнее молчание. С болезненной дрожью вслушивался в долгие гудки и, когда почти отчаялся, она ответила. Невыносимой тяжестью навалилась тоска, у него дыхание сперло и, беспомощно глотая воздух, он мял в руках провод телефонного аппарата. А потом вдруг расплакался. Беззвучно и горько. После её непонимающего и сонного: «Алло?», она встревоженно задышала и тихо-тихо, с каким-то трепетом произнесла: «Чарльз?». Он не выдержал, трубка с характерным звоном ударилась об пол. Чувствуя бессилие, он поплелся домой.

В ту ночь она была слишком реальной, настолько живой и настоящей, что даже во сне он чувствовал все обостренно. Ясные серо-голубые глаза, созвездия родинок на плечах, мерно вздымающаяся грудь, звенящий смех, малиновые губы, рассыпанные волосы. Сон пронесся перед ним стоп-кадром, яркими вспышками и всполохами. Звенит её смех, сквозь дрожащую тень листвы мелькает её улыбка. Протягивая руку, он пытается её коснуться, лишь уверить себя, что она не иллюзия, что она есть и не исчезнет, стоит ему открыть глаза. Но Камилла каждый раз ускользает и, смеясь, прячется в тени деревьев.

Когда картинка внезапно сменяется, Чарльз, даже находясь во сне, ощущает безотчетную тревогу. Алтарь, тихо бормочущий что-то священник, куча народа и две медленно плывущие в тусклом лунном свете фигуры. Он узнает Камиллу по одной походке, плавному повороту головы, такая грациозная, мягкая, а рядом... Чарльза бьет дрожь, он физически чувствует, как тело, заходящееся в судорогах, прошибает холодный пот. У алтаря Камилла и Генри, она — красивая, молодая, светящаяся счастьем, и он — разлагающийся труп, с черным месивом вместо лица, земляной кожей, со струпьями на гниющем теле.

В ужасе открыв глаза, с искривленным в немом крике ртом, Чарльз просыпается в поту посреди залитой лунным светом комнаты. Нащупывает выключатель и, шарахнувшись от собственного отражения в зеркале, стремглав бросается прочь. В то раннее майское утро, бродя по пустынным улицам, он тихо бормочет, повторяя набатом: «Он украл её у меня. Украл. Украл её».

Через несколько дней к нему внезапно, без предупреждения заявляется Фрэнсис, с которым они не виделись так давно, что едва узнают в друг друге прежних друзей. Чарльз пьян и расслаблен, ему тяжко и одиноко. Фрэнсис приветлив и чуть смущен, ерзает на стуле и кусает обветренные губы. Банальные прелюдии:

— Привет.

— Здорово.

— Как дела?

— Хорошо. Ты как?

— В порядке.

В комнату светит луна, в воздухе стоит удушливый запах пота, мешается с дорогой туалетной водой Фрэнсиса. Глухое «иди ко мне» Фрэнсис встречает с опаской, долго смотрит на силуэт в темноте, а потом встает из-за стола и перегнувшись, ловит губами его губы. Чарльз нетерпелив, слишком жаден, с остервенением бросается на худое тело, сносит стол, Фрэнсис падает на скрипучую кровать, но отвечает протестом.

— Нет, нет, — бормочет Чарльз, — нам это очень нужно.

Но Фрэнсис зол и раздражен, отталкивает его и отстраняется сам.

— Не сходи с ума, — шипит он, нервным движением комкая в руках пачку сигарет.

Они долго молчат. Чарльз тупым взглядом сверлит стену. Фрэнсис курит у окна, в бледном свете его фигура кажется призрачной. У Чарльза закрадывается подозрение, что он действительно сходит с ума.

Когда Фрэнсис стоит на пороге и в его потеплевшем, жалостливом взгляде Чарльз встречает вопрос, не выдерживает и надорванным голосом произносит куда-то в черный угол комнаты:

— Я так люблю её. А она любит его. Любит даже мертвого.

Фрэнсис уходит молча, звякает замок на двери. Пьеса сыграна, зал пуст. Занавес.