Отголоски сна (джен)

Здравствуй, добрый охотник!

Я — кукла, я буду присматривать за тобой в этом сне.

Старая мастерская помнила многое. Здесь его руки собирали первые инструменты, обращали простые и привычные вещи в смертоносно-прекрасные орудия охоты. Тяжелые и на первый взгляд неуклюжие, легкие, хрупкие и изящные. Разные. Но все неизменно прекрасные в своем хищном предназначении. Герман не заметил, когда стерлась разница между охотниками и оружием в их руках. Когда они настолько слились с очищаемыми улицами, что перестали узнавать друг друга. Когда сами стали чудовищами во много раз худшими, чем те, на кого была объявлена охота.

Узкое лезвие Ракуйо обагрено кровью. Впервые это не черная кровь чудовищ, а алая, терпкая — почти человеческая. Огромное тело Кос лежит у самой кромки прибоя, а над океаном далеко разносится отчаянный крик. Они уходили, но победителями себя не чувствовали. Разве для этого руки когда-то подняли оружие?

Герман чувствовал взгляд. Тяжелый, ищущий, но впервые не находил в себе сил обернуться и посмотреть в глаза лучшей из своих учениц. У него не было ответов для нее. Их Мария нашла сама — алыми каплями по белоснежному воротнику.

Герман осторожничал: хрупкий фарфор — не грубая сталь. Он соединял суставы, регулировал шарниры, смотрел, как сгибаются и разгибаются пальцы: тонкие, фарфоровые, нежные — им не сжимать рукояти клинков, не посылать смертоносные пули. Старый мастер старался не оборачиваться назад, туда, где высилась целая груда безнадежно испорченных заготовок. Несовершенных, неидеальных. Непохожих на ту единственную, что заслужила второе дыхание.

Шелк и бархат совсем не подходили охотникам. Это платье для благородной леди, не способное защитить даже от легкого касания когтей чудовищ. Пальцы, без труда сгибающие сталь в новую форму, едва справлялись с тонкой вышивальной иглой, расправляли складки нарядной юбки. Платье, перелина, изящные башмаки и тонкие чулки — все, о чем только может мечтать молодая девушка, из самой лучшей и дорогой ткани.

Широкий костяной гребень скользил по белым волосам, бережно, как будто любое неверное касание может причинить боль, невесомо, как над святыней. Герман никогда не занимался женскими прическами, пряди выскальзывали из рук, игривые, непослушные. Совсем как она. И он принимался заново, тихо напевая себе под нос старую колыбельную.

Она была идеальна. Стоило отвернуться, взглянуть искоса — и чудилось дыхание, едва заметный взмах ресниц. Идеальная мечта, хрупкая и эфемерная, будто сон. Невозможная в мире, где за стенами старой мастерской восходила кровавая луна и доносился вой начинающейся охоты.

Герман говорил. Много, долго, срывая до хрипоты голос: много того, что должен был сказать, что не успел, побоялся. Спорил сам с собой и искал, отчаянно искал, где можно еще свернуть на другой путь, изменить уже сбывшееся, перемешать сны и реальность. Голос утихал, переходил в сонное бормотание, а свет луны все ярче светил в окна.

Старая мастерская утопала в белых цветах, бесконечно закольцованные дорожки и забытые, уже ненужные инструменты. Фарфоровые пальцы сгибаются, бережно обрывают стебли, относят утренние звезды к надгробиям — старым, со стершимися и уже истлевшими именами, и новым, еще пахнущим свежей кровью и отчаяньем перед падением.

У них всех должен быть шанс. Шанс не переступить тонкую грань между человеком и чудовищем. До тех пор, пока, сколько бы крови он не нес на своих руках, закрывая глаза и проваливаясь в тревожный сон, он слышит:

— Добро пожаловать домой, добрый охотник…