Пять нот (гет)

День или два спустя после ужасного приключения на крыше — кто считает эти однообразные ноябрьские дни? — Филифьонка решительно собрала чемодан и достала из шкафа горжетку. Ей надо было в Муми-дол, навестить Муми-маму, и то, что Снусмумрик ушел туда же, не имело никакого значения. Конечно, она не поблагодарила как положено воспитанной филифьонке, но он сам сбежал, даже не выпив чаю. Или кофе.

Была пора выходить, путь был неблизкий, но Филифьонка топталась на пороге гостиной. Гардины были открыты, впуская в дом неяркий осенний свет, и она медленно пошла по комнате, зашторивая одно окно за другим. Стало темно и душно, в углах ей тут же стали мерещиться пыльные коконы моли, но Филифьонка сжала губы и тряхнула кудряшками. В гостиной не было ничего нового — семейные фотографии, фарфоровые котята, тетушкины салфетки и уродливая ваза, которую подарила троюродная бабушка со стороны матери. Филифьонка провела пальцем в перчатке по нижней полке. Весной надо оставить только те, до которых она может достать не напрягаясь. На верхних всегда полно пыли, и снизу не видно, что там стоит. Так что никаких высоких полок и лестниц. А помыть чердачные окна она попросит Гафсу.

Филифьонка вздохнула и погладила маленького фарфорового слоника по спине, а затем, неожиданно для себя, спрятала его в карман. Затем задернула гардины на последнем окне, подхватила стоящий на пороге чемодан и вышла, вздернув подбородок. Сомнения остались в гостиной, оседая невидимой глазу пылью.

Первым, что увидела Филифьонка в Муми-доле, была палатка Снусмумрика. Он поставил ее у самой реки, под кустами сирени. Почти стемнело, и сквозь ткань был виден слабый огонек лампы. “Там, должно быть, уютно”, — подумала Филифьонка, но пошла дальше, к дому, оставляя позади неверный мерцающий свет. Конечно, не дело было наносить визиты на ночь глядя. Но ей так хотелось вытянуть ноги, выпить кофе на теплой кухне Муми-мамы и долго-долго лежать в постели с грелкой в гостевой спальне, погружаясь в сон под шум дождя.

Кофе не было. Кухня была холодной и пустой, как и весь дом, выстуженный ноябрьским ветром. Для грелки пришлось бы таскать дрова и греть воду. Филифьонка сглотнула непрошенные слезы и забралась под одеяло в северной спальне. Она долго лежала, свернувшись калачиком, но даже дождь подвел: он закончился.

Утром Филифьонка решительно вышла в сад. Незнакомый хемуль сгребал опавшие листья, маленький хомса сидел на веранде с толстой книгой, а Снусмумрика нигде не было видно. Палатка была закрыта.

— Мне нужны дрова, — заявила Филифьонка, и хемуль нехотя бросил грабли. — И вода. Кто-нибудь хочет кофе?

— Не откажусь, — повеселел хемуль. — Фру?..

— Просто Филифьонка. Несите все на кухню, я приготовлю, — и она решительно ушла обратно в дом.

Хемуль и хомса переглянулись.

— При Муми-маме тут все по-другому, — протянул хомса.

— Они скоро вернутся, — хемуль жизнерадостно улыбнулся и отправился за дровами.

К обеду в Муми-дол пришла Мюмла, к ужину — Онкельскрут с небольшим уловом, а Снусмумрик не появился. Филифьонка приготовила ему приборы, но они не пригодились, и она с тяжелым сердцем посмотрела на пустую тарелку, а потом подогрела воды и начала мыть посуду, ни о чем не думая. Вторую ночь в Муми-доле она провела именно так, как хотела — с грелкой, в теплой натопленной спальне.

Дождь так и не пошел, да и снег не спешил ложиться на землю. Дни были серыми и прозрачными, по утрам изо рта на улице шел пар, без перчаток мерзли лапки. Тонкая корочка льда на лужах с каждым днем становилась все прочнее. Онкельскрут сидел на мосту с удочкой, закутавшись в самый теплый плед, а Мюмла тайком приносила ему кофе и бренди.

Снусмумрик редко заходил в дом, в котором теперь хозяйничала Филифьонка. Он бродил по окрестным лесам, часто сидел у реки, будто прислушиваясь к шуму воды, затем разочарованно пожимал плечами и уходил снова в лес. Он перестал играть на губной гармошке, опасаясь, что старые мелодии отгонят новую и она больше не придет. Третья нота пряталась от него, хотя он чувствовал, что она рядом.

Филифьонка тоже была неподалеку, она вечно крутилась со своим кофе и ужинами. Ее забота не была похожа на заботу Муми-мамы, Филифьонка словно заглаживала свою вину. Снусмумрик не понимал, почему и что ей от него надо. Так было до того вечера, когда Снусмумрик решил наконец сыграть. Нельзя забывать старых друзей ради новых. Снусмумрик думал о Муми-тролле, о том, где тот сейчас: в море или где-то на острове, бродит по холодной гальке пляжа, не давая волне достать до его ножек. Наверняка он фыркает и смеется, если не удается вовремя отпрыгнуть, а еще, наверное, собирает выброшенные морем сокровища. Снусмумрик заиграл песню Муми-тролля, потом весеннюю песенку, потом что-то еще и еще. Он не заметил, как в палатку забрался хомса, как вздыхал о чем-то хемуль и как у входа робко жапась Филифьонка, рассматривая его губную гармошку.

Снусмумрик играл долго, пока совсем не устал. Он соскучился по песням, они по нему — тоже, и гармошка звучала в этот вечер как-то по-особенному. Шумно благодарил хемуль, хомса восторженно кивал, смотря снизу вверх, а Филифьонка подождала, пока все уйдут и протянула руку:

— Можно?

— Умеешь? — Снусмумрик немного засомневался, выпускать ли из рук гармошку.

— Конечно, — Филифьонка обиженно посмотрела на него и потянула инструмент на себя. Снусмумрик не отпускал. Они держали гармошку за разные концы, рассматривая ее будто впервые, а потом одновременно выпустили. Она глухо стукнулась о пол палатки, Снусмумрик подхватил низкое “фа”, повертел и с сожалением отложил. Не то.

Филифьонка подняла гармошку.

— Я пойду? — спросила она, не поднимая глаз.

Снусмумрик молча пожал плечами.

— Можно?.. — переспросила она.

Он разжал ставшие вдруг сухими губы:

— Конечно.

— Утром верну. Благодарю! — Филифьонка уже выбиралась из палатки, когда повернулась и прошептала: — Спасибо!

Снусмумрик еще раз пожал плечами. Странная она все-таки, эта Филифьонка.

Он уже спал, когда сквозь сон услышал робкую, неуверенную, дрожащую “си”. “Третья”, — подумал он и повернулся на другой бок. Филифьонка играла до самого утра — или ему это просто приснилось.