Рождённый ползать (джен)

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Вот в чём разгадка. Вот что удлиняет

Несчастьям нашим жизнь на столько лет.

А тот, кто снёс бы униженья века,

Неправду угнетателей, вельмож

Заносчивость, отринутое чувство,

Нескорый суд и более всего

Насмешки недостойных над достойным,

Когда так просто сводит все концы

Удар кинжала! Кто бы согласился,

Кряхтя, под ношей жизненной плестись…

Скабиор не планировал умирать. Он, конечно, знал, что однажды костлявая явится по его душу, но уж точно не предполагал, что подобное случится настолько неожиданно и нелепо. Он не слышал слов, которые чаще всего бывают последними в чьей-то жизни, да и ядовито-зелёной вспышки, которую он подсознательно ожидал, не было. Вместо этого с ним произошло что-то совершенно непостижимое. Его тело словно исчезло, развоплотилось, растворилось само в себе вместе с мордредовым пальто и поношенными ботинками, но при этом продолжало существовать, правда, в каком-то совершенно ином и чуждом для него качестве.

Скабиор никак не мог осознать, что с ним произошло или всё еще происходит — может быть, именно так и умирают, а все эти байки о таинственных коридорах и свете в самом конце не стоят и дерьма дохлых докси? Может, там совсем ничего нет? И никто никого не ждёт. Ни мёртвых врагов, ни покойных родственников Скабиор не видел, как, впрочем, и всего остального, и даже не уверен был, что ему всё еще есть, чем глазеть на мир.

Когда свет померк и всё вокруг не просто стало другим, а, как и он сам, переплавилось и исчезло, единственным, что Скабиор смог уловить, было лишь недолгое ощущение полёта и удар обо что-то твёрдое и упругое — хотя даже в этом он не мог быть уверен полностью. Просто из всех знакомых ему ощущений это было, пожалуй, самым близким к тому, что он испытал.

Позже Скабиор решил, что не рехнулся в тот миг только благодаря не успевшему ещё выветриться из него хмелю. Собственно, он даже толком и испугаться-то не успел — леденящий животный страх настиг его позже, когда мир перестал плавиться и застыл как смола. Вот тогда Скабиор действительно испугался — и замер на какое-то время… впрочем, течения времени он тоже не ощущал. Так и лежал, ну или ему так казалось — иными словами описать своё положение он не мог, знал лишь, что находится без движения, и уж точно не сидит и не стоит. А затем тьма начала рассеиваться, оставляя вместо себя смутные сероватые сумерки. Скабиор попытался зажмуриться, однако тусклый неясный свет всё равно причинял ему дискомфорт. Как бы он ни старался, он всё равно его не то чтобы видел, нет, скорее, ощущал большей частью своего новообретённого тела.

Постепенно Скабиор позволил себе отмереть. Пока больше ничего ни в нём, ни в окружающем его зыбком и непонятном мире не собиралось меняться, и его охваченный в первый момент паникой разум снова начал исправно ему служить. Для начала Скабиор постарался определить, что же он вообще чувствует. Прежде всего, он с уверенностью мог заявить о том, что больно ему точно не было. Было влажно, но это ощущение оказалось неожиданно приятным и очень правильным, а ещё было холодно. Холод действовал на Скабиора странно: от него хотелось не попытаться согреться, а наоборот, замереть и… он не знал, как определить это чувство. Переждать? Спрятаться? Перестать на какое-то время быть?

Мысли путались и не додумывались до конца, но Скабиор, по крайней мере, начал осознавать, что он всё же жив, пусть и жив теперь как-то совсем иначе, и явно не так, как он привык. Это значило… значило, что он изменился — но, поскольку, сам он меняться не собирался, тем более до такой степени, и уж точно для этого ничего не делал, зато тот обдолбанный сукин сын успел достать палочку… Значит, заколдовал, да? Превратил его в какую-нибудь гнусную дрянь. Но разве именно так это всё должно ощущаться?

Скабиор просто не мог вообразить себе превращение без сочащейся сукровицей кожи, выворачивающихся суставов и чудовищно изменяющихся костей, разрывающих связки и мышцы. Не мог даже на мгновение предположить, что превращение может прийти одно, без сопровождающей его боли. О, Скабиор отлично знал, как это — превращаться, однако то, что с ним происходило сейчас, совсем не было похоже на привычную ему трансформацию. К тому же, до полнолуния оставалось несколько дней, да и солнце ещё не скрылось за горизонтом.

Не к месту всплыло полузабытое детское воспоминание: мутноватое, мерзко отливающее радужными цветами, как плёнки на лужах в Ньюхеме после дождя — он ведь когда-то хотел узнать, бывает ли крысе больно, когда её превращают в стакан — ну вот, узнал. Осталось понять, во что же его самого всё-таки превратили. Вернее, в кого. В том, что это явно было что-то живое, он уже не сомневался, вот только хорошо это или плохо, пока не понимал.

Оглядеть себя не получалось. Скабиор понял, что почти слеп, когда попытался открыть глаза — конечно, он сознавал, что всего лишь цепляется за простые и привычные для себя понятия, но иного описания для подобного действа у него не было, да и вряд ли он когда-нибудь даже предполагал, что почувствует, как его глаза буквально вытягиваются вперёд. Сумрак вокруг стал ещё на пару тонов светлей, и Скабиор, к своему удивлению, окончательно убедился, что не силах разглядеть практически ничего, кроме света — он не просто его ощущал, он видел, именно видел его всем своим невозможным телом. Или же почти всем.

Обоняние тоже сыграло с ним сомнительную и невероятную шутку: запахи окружали его со всех сторон, утратив при этом не только привычную форму, но даже смысл. Насколько Скабиор мог судить, они, как и свет, словно воспринимались кожей, и отпечатывались в сознании чем-то средним между звуком, запахом, прикосновением и даже вкусом, но не были чем-то одним, и это ужасно сбивало с толку.

Мордреда ради, да чем же он стал таким? Может быть, его действительно больше нет, и всё это просто чудится его беспокойному духу? Он умер, наверняка умер и попал в какое-нибудь чистилище, или Хель знает ещё куда — что там после смерти бывает?

Думать становилось всё сложней, и паника, постепенно охватывающая его вновь, ни капли ему в этом не помогала. Скабиор хотел было привычно потереть лицо ладонями, но ни ладоней, ни рук, ни, собственно, лица, конечно, не обнаружил. Несмотря на всю свою очевидность, эта новость настолько его потрясла, что он парадоксальным образом успокоился и попытался вновь проанализировать ситуацию.

У кого обычно нет рук, и ног, похоже, не наблюдается… кажется, нет лица, проблемы со зрением, да и, к тому же, он глух, как Министерство к проблемам бездомных сквибов. Чем больше Скабиор думал, тем больше у него выходил какой-то жутковатый калека, о котором он когда-то читал в дешёвеньком бульварном романе. Осталось только заколотить его в ящике и заживо закопать. От этой мысли ему стало неуютно и холодно. Откуда-то справа тянуло теплом, и он подался туда всем своим существом, чем бы оно ни было — по телу прошла волна, и Скабиор, неожиданно для себя сдвинулся. Немного, совсем чуть-чуть.

И потрясённо замер, пытаясь осознать произошедшее только что. Все эти стремление, напряжение, и прокатывавшуюся медленную волну… Да лысого гиппогрифа, что это вообще было? Теперь он уже намеренно сосредоточился, пытаясь вызвать это состояние вновь, и к его удивлению, это вышло неожиданно просто — Скабиор снова самую малость сдвинулся.

Он вдруг вспомнил, как однажды, вытаскивая кошелёк у одной кошёлки, попал под какой-то паршивый сглаз — эта дура наградила его отвратительным нервным тиком практически до плеча. Он тогда весь вечер развлекал себя тем, что держал свою руку дугой, наблюдая, как она конвульсивно дёргается, когда мышцы начинали беспорядочно сокращаться. То, что он испытал сейчас, чем-то напоминало те странные дёрганые движения — только ощущались они теперь естественно и гармонично. Словно бы всё его тело стало единой мышцей, лишённой даже хрящей и способной самостоятельно передвигаться.

На этом логическом повороте Скабиор неожиданно снова упёрся в самый животрепещущий для себя вопрос — да что же он, мать его, всё же такое? У чего, вернее, кого нет костей? Какая-нибудь медуза? Так он, вроде бы, не в воде… Может быть, насекомое? Бабочка? Определённо нет — у неё хотя бы есть крылья, а он ничего подобного за спиной не ощущал, да и спина воспринималось как-то неоднозначно. И потом, бабочки ведь не ползают… вернее, ползают, но совсем иначе, у них же помимо крыльев и ноги есть… или лапы… не важно, как они там называются. Порхают себе с цветка на цветок и ползают… явно не напрягаясь. Не бабочка… И не медуза, тогда… червяк? Да — червяк подходит. Ну или гусеница какая, а то может быть, и вообще слизняк. Ему стало вдруг ужасно смешно, как бывает смешно, когда у кого-нибудь сдают нервы. Скабиор хотел было рассмеяться в голос, но и этого у него не вышло — похоже он, ко всему прочему, был нем — зато неожиданно обнаружилось, что рот у него расположен внизу. Уместно было бы подобрать какую-нибудь метафору попохабней, но в голову ничего не шло — Скабиор оказался в непривычном для себя тупике, решив говорить про себя просто «снизу» и не желая представлять в деталях, что у него сейчас там внизу.

Точно слизняк, мрачно резюмировал Скабиор — и дело было не в том, что у гусениц и червяков, насколько он помнил, рот находился спереди. Слизняк был логичным и, в общем-то, даже закономерным итогом: тот носатый ублюдок наглядно выразил своё отношение к таким, как Скабиор, в целом, и ситуации в частности. Ладно… наплевать. Слизняк так слизняк. Это просто трансфигурация и не больше. Мало ли что люди трансфигурируют… и во что. Заклинание ведь долго не продержится — вряд ли этот волшебничек вложился по-настоящему, как если бы собирался его кому загнать — выдохнется через пару дней и само спадёт. Вот тогда Скабиор снова станет самим собой и вернётся в стаю. А потом подкараулит где-нибудь эту тварь и…

Эту мысль он не успел посмаковать до конца — его снова охватила совершенно иррациональная паника. А что, если не выдохнется? Вдруг этот скот под опиумным дурманом что-нибудь перепутал, и чары не спадут вообще? Если он таким теперь останется навсегда? Сколько там слизняки живут? Ну или не навсегда, а надолго? Да ещё полнолуние через пару дней — даже представлять страшно во что он там обратится. Воображение немедленно подкинуло ему образ в котором немилосердно слились обе сущности и за мохнатой уродливой тварью, волочившейся по земле растекалась слизь.

Нарастающая паника вкупе с захлестнувшей Скабиора яростью были совсем не к месту — он немедленно потерял даже те немногие способности управлять своим новым телом, с которыми хоть как-то освоился. Да и думать стало куда сложней: мысли вязли, как мухи в патоке, а слоги в словах перемешивались и путались. И вдруг на фоне этого мутного болота в своём рассудке Скабиор ощутил непреодолимое стремление двигаться куда-то вперёд, к неведомому теплу, и голод.

Голод ощущался не так, как Скабиор привык, не важно, будь это дразнящий голод, когда загоняешь дичь, или же то муторное бессильное ощущение, когда и не надеешься на ужин, как в те времена, когда они с матерью перебивались с бобов на хлеб. Теперь голод был частью его сознания, самой его сутью, словно в его нелепом теле не хватало чего-то важного, и чем дальше, тем сильнее становилась потребность в нём восполнить недостающее.

Может быть, обоняние и обманывало его, но Скабиор был уверен, что его окружала трава. Целое море травы. Судя по всему, его просто вышвырнули в окно, и он приземлился на что-то мягкое, а кроме травы, вариантов было не так уж много, если только он не оказался на кувшинке в центре какого-нибудь пруда. В любом случае, пахло вкусно, и Скабиор даже задуматься не успел о том, как, собственно, будет есть, когда осознал, что уже делает это, соскребая с поверхности неведомого растения верхний слой. А потом он обнаружил, что этот способ неплохо сочетался с движением — выходило, правда, довольно медленно, но всё же, есть на ходу Скабиору было не привыкать, и он погрузился в этот неспешный ритм, неторопливо перемещаясь туда, откуда тянуло теплом, и свет был ярче.

С того момента, как Скабиор понял, кем же теперь является, он практически успокоился, хотя правильнее было бы выразиться «перестал отчаянно паниковать». Пока что он просто старался привыкнуть к своему новому телу и придумать, как ему протянуть пару ближайших дней.

И если с отсутствием зрения он уже в какой-то степени примирился, то абсолютная, невозможная глухота сводила его с ума. Когда-то, став оборотнем, он с трудом привыкал к тому, как много вокруг него было звуков, которых он прежде не замечал, и сколькие из них буквально нашептывали ему об опасности. Теперь же он внезапно оказался в полной пугающей тишине, и это было настолько неприятно и тяжело, что Скабиору чем дальше, тем больше хотелось не просто заорать, а завыть. Отчаянно, по звериному, срывая голос до хрипоты. И пусть он знал, что выть ему было нечем, понимание того, что, как бы он не старался, всё равно не смог бы услышать себя, делало всё только хуже. Впрочем…

Пусть не сразу, но со временем он нашёл некоторую замену звукам. Вибрации. Его новое тело оказалось к ним удивительно восприимчиво — правда, лишь к тем, что прокатывались по земле… или же по той странной поверхности, на которой он сейчас находился. Его тело вообще оказалось невероятно чувствительным, и это немного помогало Скабиору смириться с тем, что он был полностью лишен слуха и почти — зрения. Нет, кое-что он, всё-таки, видел — когда это что-то находилось совсем рядом с ним, так, что ещё немного, и можно было коснуться. Правда, помочь это могло мало чем: он с трудом воспринимал непривычные для него цвета и формы, не говоря уже о размерах, и скорее угадывал, нежели действительно видел склонившуюся травинку или застывшую на её конце каплю росы. Однако Скабиор радовался и этому: слишком уж чудовищным ему поначалу казалась то, что он практически заперт в этом убогом теле, без возможности привычно ощущать окружающий его мир.

Постепенно, но он научился справляться и с тем странным чувством, что теперь заменяло ему привычное обоняние — и понял, что вокруг целый океан запахов, многие из которых были ему незнакомы. Даже в волчьем обличии Скабиор не ощущал их в таком количестве! Пахло всё, и пахло невероятно по-разному — даже два соседних стебля травы имели свой собственный запах. И чем дольше Скабиор впитывал окружающую его феерию своим новым склизким телом, тем яснее всплывали откуда-из подсознания, словно когда-то знакомые, а после позабытые, ароматы — всё больше и больше, ясней и ясней. Это, конечно, помогало ему ориентироваться, хотя, вместе с этим, отвлекало и даже заставляло Скабиора ненадолго выпадать из реальности, но каждый раз он заставлял себя отмирать и двигаться дальше.

Мягкое расслабляющее тепло, до которого он добрался, и ставший куда ярче свет, заставили его замереть и потянуться всем своим существом куда-то вверх. Солнце, это наверняка было солнце, и даже слизняком он бы его не спутал никогда и ни с чем. И как же странно, что оно ещё не зашло! Скабиор готов был поклясться, что, с того момента когда он ещё был собой, прошла уже целая вечность.

От тепла он ощутил себя немного сильнее — правда, очень скоро с ним начали происходить очередные странности, которые он с трудом мог описать. Тело словно бы высыхало, как это бывает, если надолго оказаться в жару без воды. Может ли засохнуть слизняк, и как быстро они вообще высыхают? Скабиор попытался было сосредоточиться и додумать эту тревожную мысль, но чем больше нарастало мучительное ощущение, как влага буквально испарялась с поверхности его беззащитного тела, тем настойчивее звенело в его голове паническое желание спрятаться. Спрятаться, укрыться, забиться куда-нибудь, и он, ведомый не столько разумом, сколько инстинктом, начал зарываться куда-то в грунт, ища спасения от последних лучей заходящего солнца.

Нельзя сказать, что это вышло так уж легко, и, пока Скабиор пытался подчинить доставшееся ему тело, он постепенно начал приходить к пониманию того, что он, оказываете, вовсе никакой не слизняк — он улитка! Всё это время на его спине была раковина, и когда он осознал это, ему немедленно захотелось втянуть в неё своё тело и закрыться в ней. Если бы не довлеющий над ним голод, он бы непременно так и поступил, но ему необходимо было питаться, что изнутри было бы решительно невозможно.

Неожиданный прорыв в фундаментальном вопросе, кто же он теперь есть, Скабиора немного взбодрил. В раковине можно было укрыться: улитки совсем не так беззащитны, как обычные слизняки. И даже как с садовыми вредителями, с улитками обходятся куда гуманней, ограничиваясь лишь крепким пивом против всякой дряни из Лютного, которой можно было бы вместе со слизнями потравить надоедливого соседа, и заодно его пса. И потом, у Малфоев, насколько Скабиор помнил, была идеально ухоженная лужайка — да и кто в таких роскошных местах стал бы разводить под окном шпинат — значит, и вредителей не травили и от хозяев особой угрозы не стоит ждать.

Впрочем, кроме людей, были ведь и иные твари: в любой момент на него могли положить свой глаз птицы или какие-нибудь мелкие грызуны, охочие до того, чтобы полакомиться сочной улиткой. В природе кто-нибудь кого-нибудь обязательно ест. Эта мысль Скабиора испугала по-настоящему — настолько, что он, поддавшись тут же вспыхнувшему в нём инстинкту, втянулся в раковину.

Внутри было… спокойно. Словно бы весь мир остался где-то там, снаружи, за пределами его поразительного убежища, самого безопасного места на всей земле. Никогда ещё Скабиор не испытывал такого чувства всепоглощающего покоя и безопасности — и это было так прекрасно, что он сам не понял, как впал в состояние, похожее то ли на сон, то ли на странное блаженное оцепенение. Может быть, он действительно умер? Тогда это не самый плохой конец.