Найдёныш (джен)

Этим утром Гарх чувствовал себя хуже обычного.

Всю ночь ворону равно не давали покоя как впопыхах проглоченный на ужин кусок солонины, так и мышиная возня под грудами старых книг и прочего хлама, громоздившегося в углах темной комнаты, и Гарх коротал долгие часы бессонницы тем, что с сожалением вспоминал (преимущественно вслух) лучшие годы своей лихой и бравой, но, увы, давно миновавшей молодости. В те благословенные времена, что ни говори, нахальные грызуны не осмеливались хозяйничать в башне столь нагло и безнаказанно, но ныне охотник из ворона был никудышный — и вся эта назойливая мышиная братия годилась разве что на роль невзыскательных слушателей его бесконечных воспоминаний о былых подвигах и деяниях. Лишь под утро, превозмогая ломоту в суставах, свидетельствующую о скорой перемене погоды (будь она неладна!), Гарху наконец удалось задремать, но тут же его разбудили натужные хрипы напольных часов, готовящихся встретить боем грядущий рассвет — и дальнейшие, явно не сулящие успеха попытки уснуть ворон со вздохом решил оставить.

Да, часы не врали — за окном рассветало. Бледные серенькие лучи бесшумно, как опытные лазутчики, проникали в горницу, смутно обрисовывая очертания предметов, окрашивая общий фон комнаты в голубовато-серые тона, едва заметно поблескивая на гранях стеклянных бутылей и реторт, скупо освещая позолоту на выступающих из полумрака корешках книг. Ворон, позёвывая, потянулся всем телом и, расправив и сложив крылья, как следует встряхнулся — раз, и другой, добиваясь, чтобы оперение легло красиво и аккуратно, перышко к перышку, как подобает. Потом почесал когтем клюв и, приведя таким образом себя в порядок, прошелся туда-сюда по столу, приостанавливаясь и раскланиваясь то там, то здесь, репетируя вид загадочный и глубокомысленный, приличествующий важной и мудрой птице. Мимоходом он перевернул когтем бювар, проверяя, нет ли под ним чего примечательного, тронул лапой пустую чашку аптекарских весов, чтобы полюбоваться её мерным раскачиванием, и внимательно оглядел свое отражение в пузатой, поставленной в штатив колбе, с сожалением вынужденный признать, что оно, это отражение, не способно вызывать у стороннего зрителя ни интереса, ни симпатии, ни особенного восторга. «Отвратительное зрелище!» — сердито сказал он себе: сначала мысленно, потом, по птичьей привычке склонив голову к плечу, повторил вслух:

— Отвр-ратительное!

Дверь распахнулась, в комнату стремительно вошел высокий сухопарый старик в долгополом, невнятного цвета серовато-белом одеянии. Гарха он то ли не приметил в смутном рассветном полумраке, то ли не почел его персону нуждающейся в приветствии — молча подошел к окну и принялся перебирать бумаги на конторке, время от времени болезненно морщась и потирая длинными тонкими пальцами левый висок. Он был долговяз, худощав и почти полностью сед (лишь кое-где в волосах пробивались черные пряди) и, хотя впечатления немощного старца не производил, вид у него был усталый и мрачный, что называется, постный — вид человека, не только потерявшего к жизни всякий интерес, но и не надеющегося вновь в ближайшее время его обрести. Ворон смотрел на него искоса, хмуро и безо всякого удивления — но скорее строго и неодобрительно, нежели сочувственно.

— «…а что касаемо оных способов, — нарушая стоявшую в горнице тишину, прокаркал он хрипло и громко, назидательным тоном, вроде бы ни к кому конкретно не обращаясь, — способов, кои устраняют хворобу, уныние и утреннюю хандру, особо рекомендовано употреблять «похмелье», сиречь настой пятитравника, он же «напиток исцеления души», жидкое хлебово из мочёной болотной ягоды. А также, дабы не попустить упадка сил и душевного надрыва, вкушать смиренно и благоутробно капустный либо огуречный рассол…»

— О чем это ты, позволь поинтересоваться? — с раздражением, по-прежнему не глядя на ворона, буркнул старик, поднося к свету, сочащемуся из окна, очередной желтоватый свиток и бегло его просматривая. — Первый раз слышу, что огуречный рассол способен помочь при приступе обыкновенной мигрени.

Ворон переступил с лапы на лапу.

— Ах, вот оно что… Теперь, значит, это называется обыкновенной мигренью, Саруман?

— Что «это»?

— Последствия содержательного вечерка, проведенного в обществе бочонка с крепленым вином, которое…

Саруман что-то небрежно отчеркнул ногтем в тексте.

— Я просто устал. Я, если ты заметил, весь вечер корпел над переводом с харадского последних трудов Эсхара Аш’х’Арда — а язык Харада, сам знаешь, требует сосредоточенности и вдумчивого к себе отношения.

— А также, надо полагать, нескольких кубков доброго розового вина — для лучшего понимания.

— Внушаю тебе еще раз — я просто устал. Я не виноват, если ты не способен отличить обычного усталого человека от запойного выпивохи.

Ворон сердито втянул голову в плечи.

— Как-никак эта усталость оставила тебе наутро головную боль… Чем он так знаменит, этот Аш’х’Ард, что ты взял на себя труд переводить с харадского его сочинения? Они что, настолько хороши?

— Аш’х’Ард излагает любопытные вещи.

— Это какие же? Что-нибудь о «жарких ночах» и «страстных очах»? Или…

— Ах, Гарх! Можешь ты наконец помолчать минуту, мне кажется, я сегодня уже достаточно наказан и головной болью… Ну, кто там еще? — Саруман с раздражением бросил пергаментный свиток на конторку и повернулся к прикрытой двери. — Заходи, Бальдор, что ты там топчешься на пороге, ровно кот у горячей каши, яму скоро протопчешь…

Двустворчатая дверь горницы бесшумно распахнулась — без какого-либо, видимо, физического воздействия на неё со стороны. В покой, чуть помедлив, шагнул тот, кого Саруман назвал Бальдором — мужчина средних лет, крепкий и жилистый, облаченный в простецкий кожаный гамбезон-подкольчужник поверх серой льняной рубахи. Это был сотник изенгардской дружины, человек десятка отнюдь не робкого и обычно чуждый сомнениям, но сейчас явно чувствующий себя слегка не в своей тарелке — видимо, дело, которое привело его в башню, было свойства неприятного и достаточно щекотливого.

Вид он имел безрадостный и изрядно помятый. На секунду остановившись на пороге, пригладил аккуратно подстриженную русую бороду и неловко поправил сползшую со лба черную повязку, закрывающую пустую глазницу — былой след какой-то давно позабытой пограничной стычки. Почтительно склонил перед магом простоволосую голову.

— Приветствую, Саруман. — Сделав шаг вперёд, он отрывистым жестом прижал правую руку к сердцу. В левой у него имелась большая плетеная корзина, из которой через край выглядывал измятый уголок серого шерстяного одеяла.

— Здравия и тебе, Бальдор, — негромко отозвался Саруман, присаживаясь в резное деревянное кресло возле стола. — Что стряслось, да еще в столь неподобающе ранний час? Нам объявили войну?

— С чего ты взял?

— Ты плохо отмыл доспех, старый вояка.

Бальдор окинул нервным взглядом свою кожаную куртку, на полах которой смутно виднелись засохшие брызги крови — и со вздохом поставил корзину на ближайшую лавку.

— Видишь ли… Грм! — Он основательно прочистил горло, деликатно прикрывая рот обветренной ладонью, широкой и крепкой, мозолистой от бесконечного истирания рукояти меча. — Сегодня ночью нас подняли по такому делу: на Изене, чуть выше по течению, в окрестностях Шакал-озера местные заметили свору орков — да не гоблинов, которые обычно из своих пещер в долины и носа не кажут, а настоящих орков, с севера — урук-хай, или как там они себя называют… Вот мы с ребятами и поехали проверить, слухи это пустые или как.

— Проверили?

— Ну.

— Где вы их нашли?

— От Шакал-озера они уже убрались и, судя по следам, направились в сторону Фангорна, к восточным отрогам Метхедраса. Мы их нагнали в одном из ущелий — эти теснины там узкие, извилистые и непроходимые, как мысли старого пьянчужки… Им практически некуда было бежать.

— Понятно. Они дали вам бой? Кто-нибудь пострадал?

Бальдор минуту помолчал; тяжело опустился на лавку и, пошарив рукой на поясе, нащупал флягу с остатками воды. Зачем-то встряхнул её в руке, потом поднес ко рту, и, сделав судорожный глоток, рукавом утер выступивший на лице пот — хотя в горнице было более чем прохладно.

— Уже по следам было ясно, что орков не слишком много, не целое племя — так, от силы дюжины полторы-две. Мы решили, что это какие-нибудь лазутчики, разведывательный отряд — мало ли, может, зима у них там на севере суровая выдалась или еще что стряслось, что вынудило их, значит, на юг податься, жильё себе тут подыскивать — ну, они разведчиков для этой цели и отрядили. Только… — он замолчал.

— Что? — У волшебника с каждой секундой крепло убеждение, что о дальнейшем Бальдору рассказывать не в охотку; тем не менее сотник все же сделал над собой усилие:

— Это были не лазутчики, Саруман. Это… в общем, это, по-моему, были просто какие-то беженцы. Старухи, бабьё, звереныши ихние сопливые, от горшка два вершка… на две дюжины стариков и детей — ни одного более-менее боеспособного орка! Мы их, конечно… просто смели, можно сказать. Будто веником. — Он опять потянулся к фляге, вытащил пробку, но пить не стал; подержал флягу в руке, покосился на волшебника своим единственным, покрасневшим от бессонной ночи воспаленным глазом. — Вот такие дела, н-да… В общем, мне до сих пор противно. И стыдно. Старух и детей убивать — не дело это для того, кто мнит себя воином. — Он с такой силой сжал в руке злосчастную флягу, что она, негодуя, беззастенчиво рыгнула.

— Они — орки, Бальдор, — помолчав, мягко напомнил маг. — Существа, стоящие вне закона.

— Я знаю. И все равно — паскудно это… не бой, а бойня, позорище для уважающего себя мужика.

— Кто-нибудь спасся? Из орков, я имею в виду.

Бальдор покачал головой.

— Мы окружили их в ущелье со всех сторон, бежать-то им, по совести говоря, было попросту некуда. Ну, может, кому по-тихому да в темноте и удалось улизнуть, мы не стали никого преследовать… в ночном мраке они ориентируются лучше нас. Хотя, признать откровенно, в здешних горах они все равно не жильцы — слабые, изможденные, грязные, все тощие и задохлые какие-то — видать, издалека притащились. Гоблины их рано или поздно поодиночке переловят да в расход пустят — дело известное…

Саруман лениво приподнял брови.

— И ты пришел ко мне только для того, чтобы об этом рассказать?

Сотник поёжился.

— Нет, не только… поэтому. Мне нужен твой совет.

— По поводу чего?

— По поводу вот этого. — Бальдор потянулся к своей корзине и откинул край одеяла. Волшебник заглянул внутрь — и даже не особенно удивился.

В складках грязного серого тряпья утопало маленькое, сморщенное, как печёное яблоко, и вообще довольно-таки непривлекательное на вид личико спящего младенца. У него была темная, смуглая, серовато-коричневого цвета кожа, прижатые к голове ушки с острыми кончиками и жесткая поросль коротких черных волос, топорщащихся на макушке. Гарх, сунувший любопытный нос в корзину следом за магом, издал изумленный возглас:

— Орк!

— Этого следовало ожидать, — пробормотал волшебник.

— И что теперь скажешь, Саруман? — Бальдор устало вздохнул.

Белый маг неторопливо поднялся, добыл из какого-то темного угла пузатую бутыль в тростниковой оплетке и невозмутимо плеснул её густо-красное, глянцевито поблескивающее содержимое в два стоявших на столе деревянных кубка. Придвинул один из них Бальдору.

— Скажу, что ты умолчал о чем-то исключительно интересном, дружище. Будь любезен, расскажи свою историю до конца.

Сотник медленно кивнул и взял в руки кубок с вином.

— Видишь ли, когда уже все… было кончено, и мы возвращались обратной дорогой, неподалеку от устья ущелья я услышал… стон. Наверно, не стоило обращать на это внимания, наши-то все были целы… Но я все-таки решил проверить, в чем дело, мы с Эодилем спешились, и… там густые кусты росли по краю тропы и, видимо, эта орчанка… она то ли думала там укрыться, то ли заползла умирать — в общем, мы нашли её на прогалине в небольшой лощине. Она была ранена, при смерти, кишки у неё вываливались наружу, и при ней был вот этот сверток. Она прижимала его к груди… И она… — Бальдор запнулся. — Она плакала, Саруман. Слезы текли по её лицу… Я никогда не видел, чтобы орки плакали. Я до сих пор думал, что они вообще… не умеют.

— Они умеют не показывать свою боль и страх, Бальдор. Тем более — врагам.

— Э-э, ну… понятно. Эта орчанка увидела нас и… съёжилась вся, задрожала. Она думала, мы явились её прикончить. Ну, изенгардские-то дружинники не бьют лежачего, знаешь ли. Я даже сжалился над ней, дал ей остатки воды из фляги…

— Это раненной-то в живот?

— Она все равно была не жилица, я только хотел, ну… чуть облегчить её муки. А она стала совать мне в руки этот узел с тряпьём! И всё плакала, и что-то бормотала на своем, на орочьем… повторяла что-то вроде: «Ирхат!» «Ирхат!» Я не понял.

— Это просьба… мольба о помощи. О пощаде. О заботе.

— Потом она умерла.

— И ты взял сверток.

— Ну, сглупил, да. Я почему-то подумал, что в нем что-то… что-то очень ценное, раз она так отчаянно и судорожно, на пороге смерти в него вцепилась.

— Ценное… — пробормотал Саруман.

Орчоныш в этот момент беспокойно завозился в своей корзине, захныкал и запищал — недовольно, пискляво и скрипуче, абсолютно по-человечески. Над плоским вздернутым носиком открылись два маленьких зеленоватых глаза, и очень серьёзно, очень пытливо уставились на склонившихся над ним не званых и не чаянных зрителей. Видимо, увиденное орчонышу не особенно-то понравилось, потому что он кисло сморщился, скорчил гримаску и сердито засопел — и, запихнув в рот сжатый кулачок, принялся старательно и сосредоточенно, с трогательной серьёзностью его слюнявить. Бальдор, вполголоса выругавшись, извлек из его грязных пеленок обгрызенную корочку хлеба, которой, судя по её измочаленному виду, уже не раз доводилось играть роль подобной «затычки», и хотел всунуть её орчонышу в рот — но Саруман его остановил:

— Погоди. — Маг вынул из настенного шкафчика склянку с каким-то снадобьем, плеснул темную пахучую жидкость в деревянную плошку, и, обмакнув в неё сухарь, поспешно вложил его в цепкую ручонку орчоныша — прежде, чем тот успел окончательно убедиться в чёрствости и враждебности окружающего мира и разразиться горестным плачем. Орчоныш отнесся к этому благосклонно — немедленно потянул размякшую корочку в рот и принялся жадно её мусолить, пуская пузыри и время от времени негромко гукая в унисон каким-то своим непонятным младенческим мыслям.

— И что это было? — подозрительно спросил Бальдор. — Там, в плошке?

Саруман отмахнулся.

— Всего лишь настойка белокопытника, безобидное средство от бессонницы. По крайней мере, еще пару часов он сладко проспит, пока мы тут… в поте лица решаем его судьбу.

Они посмотрели на орчоныша. Он широко зевнул, являя миру внутреннюю поверхность рта с беззубыми набухшими деснами и крохотным, дрожащим в горлышке язычком, и принялся жалобно хныкать, кукситься и тереть кулачками глаза. Через пару минут веки его смежились, и тряпица с сухарем выпала из разжавшейся ладошки — он задремал, мирно посапывая, причмокивая и подергивая во сне пухлыми когтистыми пальчиками.

— Вот же маленькое чудовище… Сколько ему отроду, как по-вашему? — хрипло прокаркал Гарх.

— Месяца три, я думаю, или чуть меньше, эти звереныши развиваются куда быстрее человеческих младенцев, — задумчиво отозвался Саруман. Он быстро взглянул на Бальдора. — Ну и почему?

— Что почему?

— Почему ты сразу не свернул этому орчонышу шею? Когда понял, что этот узел с тряпьём ценен был только для орчанки… но отнюдь не для тебя?

Бальдор повел плечами.

— Потому что я нашел кое-что интересное в складках его грязного одеяла. И подумал, что тебе будет любопытно на это взглянуть.

— Что же?

Бальдор отстегнул с пояса кожаный кошель и вытряхнул на стол перед волшебником его содержимое.

— Вот, взгляни. Эта штука висела у него на шее на кожаном шнурке.

Это был то ли амулет, то ли оберег: половинка фигурки из странного темного металла, обломок, на котором с трудом можно было различить вычеканенный узор — не то символ, не то загадочную руну — вернее, половинку руны. Саруман несколько секунд внимательно разглядывал диковинную вещицу, держа её на ладони, осторожно повел над ней другой рукой, слегка пошевеливая длинными пальцами.

— Занятно… — пробормотал он. — А вторая половинка?

— Я ее не нашел — ни у орчоныша, ни у этой орчанки, хотя, можешь, поверить, очень внимательно все там осмотрел. Впрочем, погляди на излом: он старый, потемневший от времени; этот амулет раскололся… или был расколот далеко не вчера.

— Да, пожалуй, ты прав…

— И это не орочья вещь.

— Нет. Эльфийская.

— И, э-э… что ты обо всем этом думаешь, Саруман?

— Почему я должен что-то об этом думать? Даже так — почему именно я должен что-то об этом думать?

— Если не ты — то кто? — спокойно возразил Бальдор. — Я полагал, ты сумеешь объяснить, каким образом эта изящная эльфийская цацка могла оказаться в лапах вшивых вонючих орков с Туманных гор. У тебя что, совершенно на этот счет нет никаких мыслей, волшебник?

Саруман тяжело откинулся на спинку кресла и прикрыл ладонью глаза.

— У меня, знаешь ли, всегда есть какие-то мысли, Бальдор. Ну, если ты способен себе такое представить…

— И?

Белый маг задумчиво сложил пальцы домиком.

— Возможно, этот амулет — добыча разбойников, военный трофей, доставшийся оркам в результате какой-то давней стычки с эльфами, или они просто отыскали его где-то в горах и возвели в статус волшебного оберега… Никакой загадки здесь нет, дружище. Для меня куда бо́льшая загадка заключается в другом.

— Это в чем же?

— Зачем ты притащил этого орчоныша в Изенгард? Почему — всем на радость — не проломил ему голову камнем прямо там, в том глухом и дальнем, никому не ведомом ущелье? Ты бы избавил меня этим от очень тяжелого и неприятного выбора.

— Да, конечно… — Бальдор замялся. — Ты, в сущности, прав, но… В общем… Послушай, она, эта орчанка… — он облизнул губы, — я ведь был для неё врагом, заклятым, злейшим врагом, одним из преследователей и убийц, из тех, кого ненавидят лютой и неизбывной ненавистью, но… в минуты отчаяния и смертной тоски они искала моей помощи и… и, как я уразумел, просила позаботиться об этом звереныше. И я не… — Он осекся. Судорожно схватил со стола кубок с вином и, одним глотком его опростав, поднял отчаянный взгляд на волшебника. — В общем, мне совсем мерзко стало... И не смог я, старый дурень, наплевать на её последнюю просьбу!

Саруман, не глядя на гостя, задумчиво поводил пальцем по краю стола.

— И что теперь? — спросил он спокойно. — Надо полагать, ты мыслишь взять этого орчоныша на воспитание?

— Я? На воспитание? Творец упаси! — Бальдор в ужасе отшатнулся. — Как только такое в голову тебе могло прийти!

— Я просто наиболее логичным образом продолжил твои слова, Бальдор, — посмеиваясь, невозмутимо заметил Саруман. — Да почему бы и нет, в конце-то концов? Наверно, это было бы… занятно.

— Уж куда занятнее! — проворчал Бальдор. — Орки — злобные, грубые, необузданные существа, хищники в своей сути… Неужели ты всерьёз думаешь, что этого звереныша вообще возможно воспитать по человеческой мерке?

— Почему нет? Человека во многом — если не во всем — воспитывает среда, которая его окружает. Если поместить ребенка в волчью стаю, он вырастет волком — будет бегать на четвереньках, рычать, есть сырое мясо и чесать пяткой за ухом.

— Странный пример. Ведь это не значит, что волчонка, взятого в человеческую семью, можно вырастить человеком…

— По крайней мере, у него будут неплохие шансы стать добропорядочным и верным псом.

— Но это совсем не одно и то же!.. В конце концов, он все равно останется волком. И, как волку не место в хлеву или овчарне, так и орку не место среди честных людей, тебе это всякий скажет… Да меня мои же парни с потрохами сожрут, если я что-то подобное отважусь отчебучить и притащу этого звереныша к себе в дом!

— Так что же? Камень на шею этому злосчастью — и в Изен его?

Бальдор вздохнул. Слова Сарумана упали в тишину горницы негромко, но грузно, будто увесистый камень.

— Я, конечно, не зверь… Но…

— Ты ведь именно этого от меня ждешь?

— Что?.. — Сотник рывком поднял голову — и встретился с волшебником взглядом… О чём, признаться, тут же и пожалел. Глаза Сарумана были темными, непроглядными и ледяными, точно бездонная полынья морозной зимой, и по коже Бальдора неприятными мурашками пробежал нервный ознобец. Маг пристально смотрел на него… нет, глубже — в него, в глаза, в душу, в печёнки, в самое нутро, и взгляд этот пронизывал и обжигал, словно раскаленная спица.

— Если бы дело было только в амулете, — вполголоса проговорил Саруман, — ты бы избавился от этого звереныша уже давно, без зазрения совести и не спрашивая на этот счет моего весомого мнения… Загвоздка-то в другом, любезный мой Бальдор: ты чувствуешь себя виноватым перед этой несчастной орчанкой и не желаешь брать на душу убийство беззащитного и невинного младенца.

— Ну, в общем…

— Но ты хочешь, чтобы это сделал я.

Бальдор мучительно побагровел. Отвел взгляд. Поскреб грязными ногтями шею.

— Да я вовсе не… я ничего подобного не имел в виду…

— За что ты так со мной, дружище? — очень тихо, почти шепотом, но как-то очень проникновенно спросил волшебник. — Не совет тебе от меня нужен, а одобрение твоим намерениям… твердый приказ — сей момент избавиться от орчоныша. Вот прямо простыми и ясными словами, от Сарумана Белого исходящими. Орки, дескать, племя неумытое, про́клятое и нечистое, нечего им небо в Средиземье коптить, посему предписано этому орчонышу категорично и самым незамедлительным образом огрести лопатой по темечку… Вот тогда твоя совесть была бы чиста, верно, мой друг? И стыд бы за твое смятение и нерешимость тебя не мучил… — Он секунду помолчал. — Только не ты ли сам только что говорил о том, как это бесчеловечно и гнусно — убивать детей?

Бальдор смотрел в темный, исчерченный полустертыми меловыми линиями пол так, точно надеялся высмотреть там достойный… или, по крайней мере, достаточно подходящий к неловкому моменту ответ.

— А не ты ли сам только что говорил о том, что орки объявлены вне закона? — хрипло пробормотал он. — А, Саруман?

— Закона людей. Но не закона этого мира, Бальдор.

Бальдор не ответил. Волшебник поднялся и, подойдя к окну, оперся плечом об оконный переплет: отсюда, с высоты сорока локтей, всё пространство от подножия Ортханка до крепостных ворот видно было, как на ладони. Тянулась к воротам выложенная каменными плитами дорога, по которой ползла груженая серыми мешками телега, суетились на обочине землекопы в холщовых рубахах, поправляя просевшую после последнего дождя насыпь, какие-то мальчишки гоняли тряпичный мяч на травянистой площадке на берегу пруда, окаймленного грустными плакучими ивами. Где-то в отдалении лениво пофыркивали лошади, и негромко поскрипывала маслобойка, и разносился в прозрачном воздухе бодрый мерный перестук кузнечных молотов. С низким басовитым гудением промчался мимо окна мохнатый шмель, яркий и полосатый, будто тряпичная игрушка — обычное изенгардское утро, чистое, росистое, звонкое, деятельное, было в самом разгаре.

Так и не дождавшись от волшебника ни слова, Бальдор поднялся: аудиенция, по-видимому, была окончена, ни малейшего желания к продолжению беседы Саруман, погрузившийся в собственные размышления, определенно не проявлял. Делать было нечего; сотник со вздохом взял злосчастную корзину и, секунду в нерешимости потоптавшись возле стола, направился к выходу.

— Что ты собираешься делать, Бальдор? — небрежно окликнул Саруман его в спину, по-прежнему не оборачиваясь. — Швырнёшь орчоныша с ближайшей скалы? А как же твои обязательства перед… убитой? Чувство человеколюбия? Совесть, в конце концов? Ты готов всем этим вот так запросто поступиться?

— Почему тебя это интересует? — пробормотал сотник.

— Так… из чистого любопытства.

Бальдор передернул плечами.

— Даже если и швырну… мне это ни малейшего удовольствия не доставит, уж можешь поверить.

Саруман обернулся. Лицо его было скрыто в тени падающих из окна солнечных лучей.

— Оставь его здесь.

Сотник замер. В первую секунду он явно решил, что ослышался:

— Что?

— Оставь этого звереныша в Ортханке. Я… подумаю, куда его можно пристроить.

Бальдор медленно поставил корзину на лавку. Он был в замешательстве.

— Зачем? Зачем он… тебе? Хочешь… попытаться вырастить из него… верного пса?

— Почему бы тебе не думать, что я просто хочу оказать тебе услугу? Тебе, моему старому другу, верному товарищу и доброму… собутыльнику? Впрочем, посмотрим. — Дверь перед сотником бесшумно распахнулась. — Можешь считать, что свое негласное «обещание» и последнюю просьбу умирающей ты выполнил в полной мере… Всего доброго, Бальдор.

— Всего… доброго, — пробормотал Бальдор. Он секунду медлил, беззвучно открывая и закрывая рот и, казалось, желая добавить к сказанному что-то ещё — но так и не добавил; бросил последний взгляд на корзину с мирно спящим орчонышем и, потирая ладонью потную шею, более не оглядываясь, выскочил за порог — так поспешно, словно опасался, как бы волшебник не вздумал взять своё странное предложение обратно. Дверь за ним бесшумно захлопнулась, и тяжелые, удаляющиеся по лестнице шаги вскоре затихли где-то внизу… Гарх, сидевший на краю стола, проводил посетителя долгим задумчивым взглядом; потом склонил голову к плечу и искоса, снизу вверх посмотрел на Сарумана.

— Старый дурень!

— Ну, зачем ты так, Гарх? — Волшебник, не глядя на ворона, беззвучно посмеивался в бороду. — Люди слабы, знаешь ли… следует быть снисходительней в своих оценках. Каждый из нас порой может совершить ошибку… поддаться мгновенному душевному порыву и допустить в поступках излишнюю человечность и непозволительное мягкосердечие.

— Да я не о Бальдоре! — сердито прокаркал ворон.

Саруман пошевелил бровями.

— Вон оно как…

— Что, интересно, ты теперь собираешься делать с этим… приобретением? Найдешь ему приемную семью, что ли? Няньку? Кормилицу?

Саруман пожал плечами.

— Почему бы нет? Если не здесь — то в Рохане.

— Ничего не выйдет.

— По какой причине? Я, знаешь ли, умею быть щедрым, если в этом возникает необходимость.

— Арр! — Ворон вытянул шею, и, балансируя на краю стола при помощи распахнутых крыльев, ловко покачался туда-сюда. — Щедрость твоя или не-щедрость тут ни при чем. Просто, по-твоему, кто-нибудь вообще согласится тетешкаться… с орком? Кормить его с ложечки, менять пеленки, подтирать ему… нос? Позабыть о многовековой вражде между людьми и этими тварями, пойти против воли и заповедей предков, положивших жизни в этой борьбе, навлечь на себя презрение и проклятия соплеменников? Бальдор не зря сбежал и не просто так хотел умыть руки… Он-то хорошо знал, что никакое золото тебе в этом безумном почине не пособит, Саруман.

— Да ну, правда? — Маг отрывисто усмехнулся. — Золото — поистине волшебный металл, мне всегда казалось, что его достаточное количество способно творить чудеса. Труса оно может запросто сделать храбрецом, правдолюбца — лгуном, хама — льстецом, а ревнителя древних традиций — истовым новатором… А посему прекрати-ка попусту каркать у меня над ухом, старый маразматик, лети на кухню и передай госпоже Кайре: пусть пришлет наверх бутыль снятого молока и миску кашицы из протертых яблок… или чем там еще кормят трехмесячных младенцев. Этот звереныш явно скоро проснется и будет очень голодным.

Ворон хрипло хохотнул.

— Харр! А если ему вскоре потребуется что-нибудь поосновательнее пресного сухаря, пустого обрата и кислых протертых яблок? Сырая плоть, кровушка, костный мозг… человеческое мясцо, например?

— Не говори ерунды!

— Кар-раул! — Гарх возмущенно встопорщил перья. — Куда катится мир? Да неужто ты всерьёз полагаешь, что из этой затеи может выйти что-нибудь путное, э?

Саруман секунду-другую молчал, прежде чем ответить. Задумчиво смотрел, как маленький трудолюбивый паучок плетет в уголке между стеной и подоконник ом затейливую ловчую сеть. Рассеянно провел пальцем по трещинке в оконном переплете.

— Путное? Не знаю, Гарх, — негромко произнес он наконец. — Но я полагаю, что из этой затеи во всяком случае может получиться весьма любопытный опыт...