Горько-сладкое (гет)

Сентябрь, 1998 — Январь, 1999

Он не удивился, увидев за дверью меня, — ему принадлежал целый нижний этаж таунхауса Джорджиан в маггловском Лондоне — и даже издевательски усмехнулся при виде моего чемодана. Гостевая комната оказалась большой, дорого обставленной, почти пугающе обезличенной, а при беглом осмотре всей квартиры не нашлось ничего магического, ничего, что связало бы этого по-своему красивого молодого человека в потертых джинсах с небезызвестным военным преступником, которого тот оставил в прошлом.

(— Как тебя здесь зовут? — спросила я. — Не думаю, что ты сказал кому-то настоящее имя.

Он поколебался.

— Люциус, — наконец ответил. — Люциус Блэк.

Мне не хотелось вздрагивать, но он так сжал зубы и напряг плечи, что стало ясно, как неизбежно я провалилась.)

Вначале было неловко. Он не избегал разговора о своем изгнании, как я предполагала, не злился напоказ, как в Хогвартсе, и аккуратно сложенные карточки, что я принесла с собой, полные безобидных тем для беседы, стали не нужны. Мы говорили о погоде — скучной, дождливой, серой — и о последнем посмотренном им фильме — Хэллоуин: 20 лет спустя; он упомянул, что экономка приходит по понедельникам, средам и пятницам, а он сам обычно проводит воскресенья в Камдене. Я интересовалась, где лежат чистые полотенца и другие вещи. Он показал мне, как работает душ. Мы были предельно вежливы, и ни один не стал обсуждать закрытую пачку презервативов, упавшую с полки, когда я неуклюже открывала дверцу шкафчика. Он покраснел, и я была очарована.

(Следующим утром мы играли в шахматы.

Он победил дважды, и я ни разу не вспомнила о Роне Уизли.)

Целый месяц он набирался храбрости, чтобы спросить о моих друзьях, о семье, о том, что я делаю там, вместе с ним, когда могла пойти куда угодно — куда-то, где могла бы быть собой, и пользоваться палочкой, и не ждать десять минут, пока чайник закипит.

— Мои родители в порядке, — резко ответила я. — И я не хотела... Мне просто нужен перерыв, Малфой, так, чтобы без магии. Я страшно от нее устала.

Он ответил лишь через несколько секунд.

— Уизли и Поттер? — надавил он.

— Они в порядке, уверена, — выплюнула я.

Он усмехнулся.

— Пожалуйста, зови меня Драко, — только и сказал.

(Гарри и Рон правда были в порядке.

Они были в порядке, а я нет, и мне пришлось оставить их.)

Однажды в октябре я узнала, что у него есть машина — дорогой Мерседес последней модели, чей двигатель зарычал неслышно, когда он повернул ключ. Он повез нас севернее, в Кембридж, и очистители перед нами описывали изящные дуги на стекле, и объяснил, что отец научил его водить один из семейных Рендж Роверов летом после его пятнадцатилетия. Среди стука дождевых капель и мутного гула радио я заметила, как любяще, как тоскливо звучал его голос, когда он рассказывал, как сжег сцепление, пытаясь научиться менять передачи, и как его отец засмеялся и предложил купить машину с коробкой-автомат.

(Той ночью мы пошли ужинать в тихий итальянский ресторанчик, приятно удививший белыми накрахмаленными скатертями и официантами-иностранцами.

Мы заказали бутылку красного вина.

И встретились взглядами после второго бокала.

— Мои родители живут в Австралии, — тихо сказала я. — И они не помнят обо мне.)

Хэллоуин выпал на субботу. Первую часть вечера мы провели на полу, скрестив ноги, с чашками крепкого сидра в руках, смотря Сияние на кассете и игнорируя настойчивый звон в дверь. Когда часы пробили десять, он неуверенно отметил, что, наверное, было бы весело сходить в паб за углом. Я согласилась и переоделась в платье. Он взглянул на мои ноги лишь раз, прежде чем выйти за дверь.

(Его рука неколебимой, обжигающей тяжестью легла на мою поясницу, когда мы вошли в паб.

Мы пили виски, сидя на покосившихся деревянных стульях, слишком, слишком высоких.

— Можно посмотреть на твою руку? — спросил он около полуночи, и щеки его горели. — Где она... ты поняла.

Я вздрогнула, голова закружилась, и земля вдруг закачалась, и стол вдруг накренился вбок.

— Можно посмотреть на твою? — ответила я.)

Гарри объявился в середине ноября.

— Мы все волновались за тебя, — угрюмо произнес он, явно чувствуя себя неуютно за нашим кухонным столом. — Я знаю, то, что произошло с Роном...

— Это... то, что я решила сделать, никак не связано с Роном, — прервала я.

Он тихо поставил чашку с чаем.

— Гермиона, ты уехала в Австралию и... и ты даже не сказала, что вернулась! Я узнал, где ты и что с тобой, от Ремуса. И... помогать прижиться Малфою? Серьезно? Как ты можешь находиться с ним в одной комнате? Особенно после... — он замолчал.

Я затеребила висящий на шее кулон.

— Он не так плох, Гарри, — сказала я, точно оцепенев.

И глаза его, казалось, стали еще больше за стеклами очков.

— Не так плох? — повторил он. — Гермиона, ты не должна быть здесь. Делать это, я имею в виду. Мы скучаем по тебе. Мы все скучаем. Возвращайся домой, пожалуйста.

(Я не сказала ему, что уже чувствовала, будто я дома.

И я не в последний раз подумала так о малфоевской квартире.)

На двенадцатый день декабря пошел снег. Я неспешно расслаблялась, сидя в антикварной ванне на ножках, заколов волосы на макушке и смотря, как спускаются с неба за окном яркие белоснежные хлопья. Но я забыла запереть дверь и когда я встала, и теплая вода полилась с моего тела, а я потянулась за полотенцем — ручка повернулась, замок щелкнул, и Драко зашел внутрь, посвистывая и уже стягивая с себя синий кашемировый свитер.

Он застыл.

Мой рот приоткрылся, а крик замер на губах.

— Черт, — ругнулся он и провел рукой по волосам, прежде чем развернуться и направиться в свою комнату.

(Он не...

Он не отвернулся.)

Тремя днями позже — в субботу — он вернулся из Камдена с тремя бутылками шампанского и рождественской елью. Поставил ее в дальнем углу гостиной, половину острых иголок на мягкий ковер осыпав, и водрузил передо мной три огромные коробки, полные изящных фарфоровых украшений.

— Нужно все украсить, — настоял он, натягивая красную бархатную шляпу мне на голову. — Да брось, Грейнджер, будь повеселее.

Я закатила глаза.

— Ты же не станешь петь, да?

Он усмехнулся.

— Просто выпей шампанского, — сказал, упаковки с разноцветной гирляндой касаясь. — Я даже купил твое любимое, с оранжевой этикеткой.

(Повесить гирлянду над камином было его идеей.

Она мерцала передо мной, отбрасывая теплые блестящие тени на лицо.

Две опустевшие бутылки шампанского с оторванными этикетками покоились на отполированном деревянном столике.)

— Говорю тебе, я первый Малфой за минимум три столетия, который достиг девятнадцатилетия, будучи девственником, — возмутился он, махая рукой в моем направлении.

Я запрокинула голову и прикрыла один глаз, глядя в потолок.

— Правда? — спросила я. — Я была уверена, что вы с Пэнси...

Он издал стон отвращения.

— Нет, — многозначительно произнес он. — Она... она бы умудрилась забеременеть сразу же, если бы я только дал ей шанс. А я точно, точно не хотел на ней жениться, тем более, черт подери, способствовать этому. Уф. Можешь себе представить? Совокупляться с Паркинсон?

Я захихикала.

— Она всегда грубила мне, — слегка невнятно ответила я, задумавшись. — И ты тоже, разве нет?

Он скривился.

— Мне чертовски промыли мозги, — ответил горько. — И посмотри, к чему это привело.

(Ему часто снились кошмары.

Я слышала, как он кричит во сне, лежа за тонкой стеной.

— Нет. Нет. Прекратите, отпустите ее, пожалуйста, перестаньте, отпустите ее...

Всегда одно и то же.)

В следующий понедельник пришла Джинни Уизли с приглашением в Нору на Рождество. Ее огненно-рыжие волосы прямыми концами до плеч доставали, а изумрудно-зеленый шарф был вокруг шеи повязан. На Драко она глядела с любопытством, когда тот сунул голову в кухню и предупредил, что вернется с завтраком — булочками с розмарином из моей любимой кондитерской в Ноттинг-Хилл — через час.

— Это так... по-домашнему, — осторожно сказала она.

Я приподняла бровь.

— Чего ты хочешь, Джинни?

Она выпрямилась.

— Ладно, сначала хочу сказать, мы все думаем, что Рональд чертов подонок...

Я ее прервала:

— Джинни.

Она кашлянула.

— Хорошо. В любом случае, моя мать, — начала она, но остановилась. — Нет, не только она. Мы... все мы, даже Флер, хотели бы увидеть тебя на Рождество, Гермиона. Пожалуйста, скажи, что придешь.

Я пальцами чашку из-под горячего шоколада покрепче сжала.

— К сожалению, у меня есть планы, — натянуто произнесла я. — Драко арендовал дом в Рамсгейте на выходные. Там превосходные устрицы.

Она моргнула.

— Ты собираешься есть устриц с Драко Малфоем, — повторила она. — На Рождество. Вдвоем. В доме. С Драко Малфоем.

Захотелось закрыть глаза, когда взгляд упал на блестяще-зеленоватую поверхность стола.

— Да, именно так, — выдавила я. — Пойми, Джинни, сейчас не лучшее время для...

— Тебе сказали, что не обязательно было, ну ты понимаешь, становиться его другом? — прервала она. — Тебе просто надо было убедиться, что он не прячет вторую Старшую палочку в шкафу или... или не планирует как-то опять подорвать министерскую власть. Тебе нужно было водить его в маггловские магазины, чтобы он научился считать в фунтах, а не в галлеонах. Научить его пользоваться пылесосом. Или что-то вроде. Ты не должна... не должна ехать на уикэнд в Рамсгейт вместе с ним.

— Я знаю, чего я не должна, — ядовито усмехнулась я. — Но я так хочу. Почему так сложно представить, что я лучше проведу время с ним, чем с твоей семьей?

Взгляд ее погрустнел.

— О, Гермиона, — прошептала она. — Ты ведь не забыла, что они и твоя семья тоже?

(Она копалась в карманах пальто, ища перчатки, и дверь перед ней была распахнута многозначительно широко.

— В чем тогда смысл? В прошлом году? То, через что ты прошла? То, как он просто смотрел на это?

Я не ответила.

И она ушла.)

Ремсгейт был словно с открытки даже в середине зимы. Вода в гавани хмурыми серыми волнами о пришвартованные парусники билась, повинуясь дыханию ветра; дом стоял на вершине холма с видом на город, и вела к нему лишь древняя мощеная дорога, до боли напоминающая о Хогвартсе.

— Необычно, да? — спросил он, бросая наши сумки и падая на гигантский бежевый диван, стоящий посередине комнаты.

Я хмыкнула, вокруг оглядываясь.

— Очень, — согласилась, проходя по маленькому коридору, соединяющему гостиную с задней частью дома. Виднелись лишь две двери по обе стороны и окно в пол с бордовыми занавесками в конце. Дверь слева вела в ванную.

— Грейнджер! — позвал он. — Чего хочешь на ужин? В том трактире на дороге должна была быть нормальная винная карта, но агент, кажется, спутала буфет с...

— Драко, — медленно прервала я. — Где другие комнаты?

Он надолго замолчал.

— Что?

Я стояла в единственной спальне, и взгляд мой блуждал по красивому небесно-голубому одеялу, укрывающему огромную кровать.

— Здесь одна спальня, — ответила я неверящим тоном. — Одна спальня, Малфой, и одна чертова кровать.

На кухне раздался громкий треск.

(Позже он признается, что агент множество раз называла меня его девушкой.

Она спрашивала, как мы хотим спать.

И он ее не поправил.)

Рождественский день начался ярко, потрясающе — точнее, начался бы, если бы я не проснулась, когда бледный локоть уткнулся мне прямо в живот.

— Малфой! — взвизгнула я, поворачиваясь. — Мне больно. Боже, почему ты не можешь просто оставаться на своей чертовой половине?

Он пробормотал что-то неразличимое в подушку.

— Ты права, Гермиона, — язвительно продолжила я, понизив голос. — Я ужасный друг и сосед, и я должен освободить супермного места на этой гигантской кровати для твоего удобства. Прямо сейчас.

Он застонал.

— Заткнись, Грейнджер, солнце едва взошло.

Я ткнула его в макушку.

— Ты стукнул меня локтем в селезенку.

— И? — зевнул он.

Я сузила глаза.

— Отлично, — разозлилась я и села. — Я пойду спать на кресло, как один из нас должен был сделать прошлой ночью, а ты можешь бить здесь что...

Худой мускулистой рукой он обнял меня за талию и потянул назад, к себе прижимая.

— У тебя внутреннее кровотечение, Грейнджер? — горячо прошептал он в мою шею. — Тебе немедленно нужен доктор?

Я дернулась, и он сжал меня крепче.

— Ко... конечно, нет, — запнулась я.

Я кожей почувствовала, как он улыбнулся, как его губы легко коснулись моего плеча.

— Тогда замолчи, перестать занудствовать и спи, — велел он, носом в мои волосы зарываясь, и глубоко вздохнул.

(Его рука тяжелой, неподъемной ношей лежала на моем животе.

Большим пальцем он рисовал на моем бедре невидимые узоры, до странного умиротворяюще.

Мы проснулись двумя часами позже в том же положении.

Когда я оглянулась через плечо, зрачки его темных глаз показались непомерно большими.

— Не нужно, — сказал он хрипло.

Я забыла, как дышать.

И легкие мои разрывались, и разрывались, и разрывались.)

Мы провели Рождество у громадного мощеного камина, в мягкие свитера и утащенное из спальни одеяло укутавшись. Я сварила эгг-ног на плите, в конце половину бутылки бренди туда вылив, — мамин рецепт, и не позволила острой тоске, кольнувшей изнутри, обосноваться в груди, когда запах корицы, и орехов, и ванили наполнил крошечную кухню нашего дома.

— Потрясающе, Грейнджер, но не думаю, что смогу так напиться, — протянул он, хватая пульт и приглушая фильм, который мы смотрели, — Чудо на 34-й улице.

— Ты пьешь как сапожник, — сказала я. — Ты опьянеешь только от бочки виски.

Он возмущенно надулся.

— Эй! — запротестовал. — Не соглашусь, что мое поведение было даже хоть каплю невоспитанным. Да будет тебе известно, Забини мог перепить всю Кабанью голову, и ему даже не становилось дурно. А мы были на четвертом курсе.

Я подавилась эгг-ногом.

— Так вы в Слизерине только этим занимались?

Он до ужаса лукаво мне улыбнулся.

— Ну, еще мы играли в игры, — ответил он, пальцами моей лодыжки касаясь. — Все-таки алкоголь — лучший способ сблизиться. Уж теперь-то ты поняла.

Я подавила улыбку.

— Мы в Гриффиндоре пили много сливочного пива, — строго провозгласила я. — И я играла только лишь в шахматы.

Он прыснул.

— Что, у вас было так скучно, что ты никогда не играла в... даже не знаю... правду или действие? Я никогда не?

— Ох, — сказала я с фальшивым разочарованием. — Так в Слизерине все-таки были пижамные вечеринки для девочек-подростков? Чего же ты раньше не сказал? На такой я точно была.

Он громко рассмеялся.

— Ага, — согласился с ухмылкой, — я тоже.

(Позже ночью мы лежали в постели, и лица наши были лишь в паре сантиметров друг от друга, и он потянулся вперед, провел кончиками пальцев по моей щеке, огладил челюсть и спросил...

— Ты наложила на них Обливиэйт, да? На своих родителей?

Я кивнула, поймав его запястье.

— Я не смогла ничего исправить, — призналась я. — Я не смогла исправить их.)

Мы вернулись в Лондон в канун Нового года. Он заказал столик во французском ресторанчике с мишленовской звездой в Мейфэйре, уверяя, что немыслимо закончить год, не попробовав их воздушного сырного суфле — я не согласилась, но надела купленное им крошечное черное платье с длинными рукавами, отбросив колготки, и скользнула в смехотворно дорогие туфли на возмутительно высоких каблуках.

(— На тебе... боже, это помада, Грейнджер?

Я покраснела.

— Мне казалось, она подходит, — беспокойно ерзая, сказала я.

В его глазах словно что-то вспыхнуло.

— Ты выглядишь... — начал он.

— Что-то не так? — спросила я. — Мне стереть?

Он моргнул.

— Нет, — ответил хрипло. — Нет, ты выглядишь... идеально. Ты идеальна. Пойдем?)

В ресторане было тесно, когда мы пришли. Хозяйка, сильно извиняясь, провела нас к бару, Драко заказал напитки, и мы стали ждать.

(— Бармен не сводит с тебя глаз, — отметил он, опрокидывая вторую рюмку водки.

Смутившись, я нахмурила брови.

— Что? Где?

Он пожевал кусочек льда и приподнял подбородок.

— Сзади, — выплюнул. — Бармен. Знаешь, тот парень, что заведует баром.

Я оглянулась через плечо.

Тот был молод и довольно приятен — растрепанные темные волосы, ленивая улыбка, ровная челюсть и широкие плечи.

Меня не заинтересовало.

— Закажешь мне еще выпить, Драко? — сладким голосом попросила я. — У меня закончилось.

Он заметно расслабился.)

Повар приготовил девять блюд. Мы начали с запеченных сырных канапе, острых, терпких и сливочных, и мне следовало бы постыдиться того звука, что я издала, откусив первый кусочек — и я бы смутилась, если бы он не кашлянул, охлажденным белым вином подавившись, и тусклый алый румянец не окрасил бы его шею.

— Дальше суп из фазана, думаю, — натянуто выдавил он.

(Когда они очистили рыбу, я была уже пьяна.

— Мне было интересно — буквально с того дня, когда ты въехала, боже — какого черта случилось между тобой и Уизли? Разве вы не хотели... — он прервался, показывая неприличный жест.

— О, мы никогда не заходили так далеко, — расплывчато ответила я. — Ему гораздо больше хотелось залезть в чьи-нибудь еще трусы.

Он наклонился вперед.

— Знаешь, что говорить парню, который оправдывается такой дрянью, Грейнджер? — заговорщически прошептал он.

Я горячо выдохнула.

— Нет, что?

Он поставил локти на стол и усмехнулся.

— Скажи ему, что, к сожалению, ты их больше не носишь.

Я опрокинула бокал шампанского прямо в мятный сорбет.)

Засахаренная утка таяла во рту, нежная, и маслянистая, и роскошная — я аккуратно жевала, наслаждаясь вкусом, и прикрыла глаза, заметив, как он смотрит на меня.

Словно он был хищником.

Словно я была его добычей.

Словно он хотел.

(Он зубья вилки, сквозь абрикосовый винегрет продираясь, во дно тарелки воткнул.

— Оборотень предупредил, что ты приедешь, — признался он. — Пожить со мной, я об этом. Он думал... — он остановился, засмеявшись безрадостно, и быстро продолжил: — Он думал, что после всего, через что я прошел, я заслуживаю знать, кто согласился нянчиться со мной следующие чертовы пять месяцев.

Я откусила кусочек безвкусной рукколы.

— Он сказал, что я согласилась?

Водку с тоником в стакане разбалтывая, он наблюдал, как опасливо качается долька лайма на краю.

— Да, — ответил он, — сказал.)

Следующим блюдом было перепелиное рагу — роскошное, с душком, с подливой — и розовое вино, неприятно сладким осадком отозвавшееся у меня во рту.

— Никогда бы не подумал, что с тобой будет так весело, знаешь, — произнес он, вытягивая ноги под столом. — Когда мы были в школе.

— Со мной скорее всего и не было весело, когда мы были в школе, — ответила я, чувствуя, как он коснулся моей лодыжки ногой.

И в его оценивающем взгляде сиял странный, обжигающий огонь.

— Да, — сухо сказал он. — И со мной тоже. Девятнадцатилетний девственник, помнишь?

Мои губы приоткрылись...

(Была уже половина одиннадцатого, когда он отодвинул блюдо с сыром и закатал левый рукав рубашки.

— Она заживала шесть часов, — четко произнес он, и серые глаза его блестели в нарочито тусклом свете свечи. — Они сказали — мой отец сказал — это потому что я хотел ее недостаточно сильно.)

Он взял меня за руку и переплел наши пальцы, когда официант убирал персики, и фисташки, и клубнику.

Мое сердце подскочило.

Мне показалось, он ощутил стук крови, и страха, и желания, и кислорода, бьющихся в паутине моих вен, сквозь кожу ладони.

(— Я не хочу уходить, — мягко сказала я. — Я не хочу возвращаться.

И он слушал меня бесстрастно, пока все в ресторане отсчитывали секунды до полуночи.)

На заднем сиденье такси было грязно, сиденья казались липкими, а воздух наполнял аромат неизвестного одеколона.

— Двадцать фунтов сверху, если не будешь смотреть в зеркало заднего вида, — сказал он водителю, швыряя банкноты за пластиковую перегородку.

Он поцеловал меня.

И у него был вкус кофе.

У него был вкус кофе, и свободы, и чего-то еще, чего-то лучше, но в голове у меня все поплыло, все отключилось, лишь его язык сражался с моим — грубый, влажный, удивительно сильный — и его пальцы задевали кромку трусиков — едва ощутимое касание казалось слишком личным, слишком поспешным, слишком-слишком.

— Пожалуйста, Грейнджер, скажи мне остановиться, скажи, и я остановлюсь, просто...

(Я не сказала ему остановиться.

Ни когда дверь со стуком захлопнулась.

Ни когда он прижал меня к стене своей спальни.

Ни когда он стянул мое платье через голову, оставляя меня почти обнаженной в ярко-серебристом лунном свете, пробивающемся через окно.

— Не снимай туфли, — сказал он. — Пожалуйста.

И голос его дрогнул.)

Было неожиданно приятно и больно, когда он толкнулся в меня.

— Ох, черт, — выдохнул он. — Ты как будто...

Я укусила его за плечо.

— Да, — сказала я, задыхаясь. — Я знаю.

(Когда я наконец кончила, внутри все всколыхнулось, все обнажилось, и в полсекунды мурашки фейерверками побежали по позвоночнику, когда он прошептал мое имя с таким благоговением, что мне в нем почудилась магия, в нем и во мне.)

Первого января он сказал, что уезжает в Париж в полдень.

— Я пообещал матери, — объяснил он.

Мне вдруг стало нехорошо.

(— Почему ты так любишь Рождество? — сердито спросила я однажды.

Рассматривая веточку омелы у себя в руках, он нахмурился.

— Моя мать его любит, — ответил рассеянно. — Она всегда украшала мэнор.

— Не хочу быть ужасно бестактной, Малфой, но твоей матери здесь нет.

Он поджал губы.

— Да, ее нет.

На несколько мгновений повисла тишина, а затем он заговорил.

— Она солгала Темному Лорду ради меня, Грейнджер.)

— Ты вернешься? — пусто спросила я.

И лицо его было непроницаемо.

— Нет, скорее всего нет.

(Он лгал.

Конечно, он лгал.)