Меня зовут Рене (джен)

На Париж опускался вечер. По улице Сен-Жак стремительно шагал молодой человек, закутанный в черный плащ. Однако случись редким прохожим присмотреться к нему повнимательнее, они бы поняли, что мужчина вовсе не так молод, как кажется на первый взгляд. Обманчивое впечатление могли произвести стройная, как у юноши, фигура с идеально прямой осанкой, нежный, здоровый цвет лица, отсутствие сколько-нибудь заметных морщин и пятен, однако темные глаза и усталость, сквозившая в движениях мужчины, выдавали его внимательному наблюдателю.

Аббату д’Эрбле недавно исполнилось пятьдесят три года, но он дорого бы отдал, чтобы никто из его знакомых (как дам, так и господ) не узнал столь точную цифру. Даме, к которой он сейчас спешил, она также не была известна, хотя временами мужчине казалось, что от нее не может быть никаких тайн. Что поделать, Арамису всегда нравились умные женщины…

Герцогиня де Лонгвиль вернулась из Нормандии, куда уехала сразу после окончания Фронды, неполных два года назад, когда ее супруга выпустили из-под ареста. Арамис, в ту пору также живший в Нормандии, был вынужден задержаться там по делам церкви и в Париже оказался менее суток назад. Некоторое время он потратил на отдых с дороги у одного из своих столичных приятелей, и теперь, полный сил и отчего-то мрачных предчувствий, направлялся к герцогине, которую уведомил о своем прибытии запиской. Аббат знал, что герцога де Лонгвиля нет в Париже уже несколько дней, а потому мог не бояться открытого визита в его особняк, но он все же не желал лишних разговоров о себе (о герцогине они были всегда), чем и объяснялся его таинственный вид. Хотя он по-прежнему числился духовником Анны-Женевьевы и имел полное право умерить свою осторожность.

Герцогиня не находила себе места с самого утра. Она сменила три туалета, дважды переодела детей, ни за что отругала служанку и едва не выгнала кормилицу, прежде чем хоть как-то взяла себя в руки. Ее терзали те же страхи, что снедали сейчас и спешившего к ней аббата: оба этих умудренных жизнью (хотя Анна-Женевьева была моложе своего духовника на целых 17 лет) человека, на протяжении всей разлуки поддерживавшие изящнейшую переписку, боялись не найти сегодня того, что оставили в Нормандии два года назад. Однако врожденные гордость одной и тщеславие другого никогда не заставили бы их в этом признаться.

Когда наконец ожил дверной колокольчик, герцогиня де Лонгвиль сидела в голубой гостиной, окруженная играющими детьми. Шарлотта-Луиза, небесное создание десяти лет, взявшее от своей матери все самое лучшее и обещавшее с годами это лишь преумножить, по примеру герцогини третий раз переодевала свою куклу и радовалась про себя, что из-за визита, который матушку очень взбудоражил, у нее сегодня отменились занятия историей и латынью. Жан-Луи, серьезный молодой человек девяти лет, снисходительно наблюдал за сестрой поверх книги о морских сражениях, привезенной ему недавно дядюшкой — принцем Конде. И только шестилетний Шарль-Анри был невесел. Давеча он, гуляя с братом, сестрой и кормилицей по саду, попытался залезть на дерево за красивым яблоком, чтобы подарить его матери, однако неожиданный оклик заметившей это безобразие кормилицы напугал его, и мальчик свалился в траву, отделавшись по счастью всего лишь растянутой лодыжкой. Но в то время, как его брат и сестра могли делать, что им вздумается, Шарль-Анри вынужден был сидеть в кресле, положив туго забинтованную ногу на подушку, устроенную на небольшой табуреточке, и не морщиться от боли слишком часто. Матушка и без того обращала на него сегодня какое-то слишком уж повышенное внимание: то принималась вновь бранить за вчерашнее приключение, то, напротив, хвалила за то, что он не побоялся лезть на дерево, чтобы сделать ей приятное… Зато переодевания, постигшего Шарлотту-Луизу и Жана-Луи ему удалось избежать, сославшись на боль в лодыжке, чему мальчик был несказанно рад. В отличие от старших детей, он не помнил духовника матери почти совсем и искренне недоумевал, почему визит, который герцогиня не держала от них в тайне, вызвал такое оживление в доме. Тем временем возбуждение Анны-Женевьевы в очередной раз за день сменилось глубокой задумчивостью, и она рассеянно наблюдала за детьми, останавливая взгляд на младшем чаще, чем на остальных. В этот момент доложили о приходе аббата.

Арамис, скинувший плащ и оставшийся в простом облачении священника, вошел в гостиную, в которой бывал сотни раз, не без внутреннего трепета и застыл в изящном поклоне, которому мог бы позавидовать почти любой из нынешних галантных кавалеров. Выпрямляясь, он не удержался от восхищенного взгляда, направленного на герцогиню. Недаром она выбрала для их встречи свою любимую гостиную, тона которой так шли к цвету ее глаз и выгодно оттеняли золотистые волосы. За минувшие два года Анна-Женевьева ничуть не изменилась, как заключил про себя аббат. Не изменился и он сам, разве что появилась в движениях да иногда во взгляде та самая усталость. Уже не юноша…

— С приездом вас, святой отец, мы рады, что вы решили почтить нас безотлагательным визитом, — герцогиня легко поднялась, приблизилась к аббату и коснулась губами перстня на протянутой руке. Руки Арамиса также не выдавали еще его возраста, хотя с каждым годом на них уходило все больше миндального мыла и душистых масел… — Окажете ли вы честь выпить с нами чашечку шоколада?

— Благодарю вас, герцогиня, и с удовольствием приму оказанную мне честь, — негромко отозвался аббат, чуть только пожав ее ручку, протянутую в ответ. — Я не мог отложить визит к вам ни на день, мне должно беспокоиться прежде всего о духовном состоянии моей паствы, а уж после — обо всем остальном.

Проходя к отведенному ему креслу под тонкую улыбку герцогини де Лонгвиль, Арамис кивнул каждому из юных господ, вставших при его приходе и приложившихся теперь к его перстню. Сидел только юный Шарль-Анри, и аббат нахмурился, подавая ему руку и оглядывая его вытянутую ногу.

— Что произошло с вами, сын мой? — мягко спросил он, занимая свое кресло, по какому-то стечению обстоятельств оказавшееся рядом с креслом младшего де Лонгвиля.

Только самый внимательный наблюдатель и слушатель мог бы заметить, как еле уловимо дрогнул при этом обращении голос аббата и как опустила пушистые ресницы Анна-Женевьева, поспешно затем отвлекшаяся на указания о шоколаде.

— Я упал с яблони, святой отец, — голос Шарля-Анри прозвучал несколько сердито, поскольку мальчик опасался очередных нравоучений.

— Вот как… Но что же вы делали на яблоне?

— Я хотел сорвать для матушки яблоко, но меня испугала Жанна, и я сорвался сам.

Жанна, кормилица юных де Лонгвилей, вышла из гостиной, как только вошел аббат, потому мальчик ответил прямо, не боясь ее обидеть. Он знал, разумеется, что женщина не собиралась его пугать, просто так случилось.

Оценив прозвучавший в ответе ребенка юмор, д’Эрбле не удержался от улыбки и взглянул на герцогиню, в глазах которой прыгали бесенята.

— Вы храбрый молодой человек, Шарль-Анри, но впредь будьте осторожнее. Полагаю, если бы вы предупредили Жанну о своем намерении, она не стала бы вам мешать, — с искренним участием проговорил Арамис, стараясь, чтобы его слова не звучали поучительно.

— Возможно, святой отец. Благодарю вас, — мальчик спокойно кивнул и посмотрел на улыбнувшуюся ему мать.

Поданный вскоре шоколад пили за обычной беседой, полусветской-полудуховной. Аббат рассказывал о нормандских новостях, Анна-Женевьева — о парижских, которые не упоминала в своих письмах, дети молча слушали. Старшие уже привыкли к тому, что их стали допускать к приемам взрослых гостей, но слушали внимательно, запоминали, как нужно себя держать. Шарль-Анри же, проводивший обычно время подобных приемов в своей комнате, полагал, что сегодняшнему он обязан исключительно своей поврежденной ногой. Хотя на самом деле причина была совершенно другая…

Когда с шоколадом было покончено, герцогиня вызвала кормилицу, чтобы она побыла с детьми, и увлекла аббата д’Эрбле в сад, стремясь хотя бы ненадолго остаться с ним наедине.

— Рене, но отчего вы не написали, что выезжаете в Париж? — Анна-Женевьева ухватила аббата под локоть, пользуясь тем, что они были скрыты от любопытных глаз густой листвой сада.

— Я не хотел привлекать лишнее внимание… Сейчас еще слишком неспокойное время, Анна, меня многое тревожит.

— Но что, например? Фронда позади, мой милый аббат, Мазарини совершенно нездоров, а Людовику не до нас с вами…

— Я не знаю, Анна, — голос Арамиса звучал все еще мягко, но теперь и печально. — Я не знаю. Быть может, мне придется уехать…

— Но куда, зачем? — герцогиня едва не вскричала, забываясь.

— Не тревожьтесь так… Я не могу пока сказать вам этого. Но обещаю вам, что если я должен буду уехать, то непременно навещу вас прежде еще. Вас и… — аббат замолчал, с легкой усмешкой глядя на показавшуюся впереди яблоню.

Анна-Женевьева только склонила голову, сильнее опираясь на его руку. Она боялась, что если продолжит говорить, то даст волю эмоциям, а при общении с Арамисом это было лишним.

— Как он? — после небольшой паузы спросил Рене. — За исключением ноги…

— О, с ним не соскучишься! Весь в вас… — полушутя отозвалась герцогиня, поднимая взгляд. — Его брат не придумал бы и половины тех забав, которые приходят в эту светлую голову.

Голова Шарля-Анри действительно была светлой, по крайней мере, пока, в отличие от темной шевелюры его отца, в которой до сих пор не было ни единого седого волоса.

Аббат тихо рассмеялся и поцеловал ручку герцогини. Слова ее были бальзамом на его душу: приятно осознавать, что сын хоть в чем-то на тебя похож… В самом деле, внешность ему досталась от матери, почти полностью, что, по крайней мере, позволяло избежать ненужных подозрений.

— Вы позволите мне немного побыть с ним?

— Разумеется. Идемте… Шарлотте-Луизе и Жану-Луи давно уже пора заниматься.

Старшие дети безропотно, хотя и с явным неудовольствием, позволили матери увести себя наверх, Жанне герцогиня придумала какое-то поручение, и Арамис, оставшись наедине с юным герцогом, снова опустился в то же кресло. Несколько минут оба молчали, мальчик, явно конфузясь, глядел на оставленную братом книгу, но не имел возможности встать за ней, а аббат наблюдал за ребенком, словно стараясь запечатлеть его образ в памяти максимально точно.

— Болит? — наконец сочувственно спросил он, кивнув на многострадальную ногу, когда Шарль-Анри поморщился, едва пошевелившись.

— Немного, святой отец.

— Потерпите, Анри, скоро должно стать легче. Вы позволите мне называть вас так? — глаза аббата глядели внимательно и чуточку грустно.

Мальчик кивнул. Его всегда звали только полным именем — не совсем, правда, ибо полное было и вовсе Шарль-Анри-Рене, — только матушка несколько раз, словно в задумчивости, называла его Рене. Он же не понимал, зачем нужны такие сложности. Ладно еще «Жан-Луи», но «Шар-лот-та-Лу-и-за»…

— Святой отец… — видя, что аббат снова задумался, Шарль-Анри решился задать внезапно возникший вопрос.

— Я слушаю вас, сын мой.

— А у священников тоже есть имена?

У Арамиса перехватило дыхание, так, что он даже отвел ненадолго взгляд, чтобы совладать с собой.

— Да, сын мой, — после небольшой паузы он все же ответил.

— А могу ли я спросить ваше? — юному герцогу неизвестно почему вдруг показалось, что это очень важно.

Как ни ожидал аббат именно такого продолжения, он все же вздрогнул, но взгляда, ставшего еще более печальным, не отвел. «Ему только шесть лет… Он забудет об этом разговоре и об этом имени. А если не забудет… То поймет все равно не сразу», — быстро пронеслось в его голове.

— Если вы обещаете мне, что не расскажете об этом даже вашей матушке, Анри, — решился Арамис.

— Даю вам слово, — серьезно произнес Шарль-Анри, слышавший такую клятву не раз от старшего брата.

— Меня зовут Рене… Рене д’Эрбле.

Опасаясь, что эмоции вот-вот овладеют им, отец вновь отвел взгляд и нечаянно заметил книгу, на которую несколько минут назад смотрел его сын.

— Хотите, я почитаю вам вслух?